Эммануил Роидис
Исповедь могильщика
Пусть не покажется такое поведение несуразным, ведь положение моё было весьма деликатным: возможно ли допустить унижения до роли влюбленного просителя и при этом не показаться жалким, или, напротив, как я мог дать ей повод к отвращению, когда на правах супруга стал бы жёстко добиваться своего?! Обе эти перспективы мне казались одинаково страшными и неприемлемыми, поэтому, когда Христина интересовалась причиной моего отказа от еды, я всякий раз ссылался то на головную боль, то на желудок, то на зубы, а случалось, что и на душевный стресс, но истинные мотивы я всегда скрывал, словно самые преступные помыслы. Знал я превосходно, что женщина способна простить многое: и грубость, и побои, и даже измену, кроме одной единственной вещи – когда её любят больше, чем она того заслуживает. Настоящим безумием было бы признаться женщине в том, что из-за неё ты невыносимо страдаешь – останется лишь два пути: тут же с ней развестись либо повесить себе на шею камень и утопиться.
Дня через два после той нервной и бессонной ночи, возвращаясь из своего кабинета раньше обычного, я застал Христину врасплох, о чём понял по её смущению и по той спешке, с которой она попыталась припрятать за зеркало бумажный конверт, что держала в руках. Я тотчас подумал о Витурии и уже не сомневался, что это было его письмо, а встревоженность и расстройство жены еще больше убедили меня в правоте моих подозрений. Дальше терпеть и молчать было недопустимо, ситуация и так уже вышла из-под контроля, а содержимое письма со всею очевидностью должно было доказать, что самое худшее уже случилось.
От назревавшего крупного скандала спасло нежданное, словно из дешёвой пьесы, появление супруги градоначальника, когда дверь в нашу гостиную внезапно отворилась и прислуга объявила о прибытии важной особы. На пороге возникла чересчур шумная и эмоциональная дама, она вошла уверенно и деловито, пронося за собою шлейфом густой аромат восточных духов. Целью её визита, как выяснилось, было желание продемонстрировать моей супруге свою новую пелерину с отделкой из перьев гималайского монала. Христина была вынуждена её принять, в то время как я, сославшись на неотложные дела и желание оставить дам наедине, удалился в соседнюю комнату, где незаметно для всех извлёк и вскрыл конверт… Руки мои дрожали, пока я разворачивал письмо. Каким же было моё удивление, когда, вместо записок любовника, я наткнулся на несколько платёжных счетов за шёлковые ткани, шляпки, ленты и всякую мелочёвку на общую сумму в две тысячи семьсот драхм. Сумма, конечно, была немалая, но значительно большим было моё облегчение, которое я вдруг испытал, получив достоверные свидетельства о том, что поторопился назвать себя Халдуповым сотоварищем. В своей искренней и переполняющей меня радости я был подобен осуждённому, что приготовился услышать себе смертный приговор, а вместо этого получает всего лишь денежный штраф! В таком приподнятом душевном настроении я ожидал свою Христину, и, когда она вернулась в комнату – несколько подавленной и настороженной, с намерением признаться мне во всём начистоту, предвкушая лишь упрёки и нарекания, – я воодушевлённо выслушал её, повторяя, словно заклинание: "Прошу тебя, не переживай!" Воображаю себе её изумление: попробуй найти вразумительное объяснение безмерному восторгу и веселью супруга, когда ты только что ему сообщила, что в несколько дней умудрилась потратить ваш полугодовой семейный бюджет.
Начинало вечереть, и нам захотелось прогуляться вдоль моря. Христина пошла к себе собираться, но погода внезапно испортилась: со всех сторон засверкали молнии и небо разразилось проливным дождём. Я зачарованно сидел у окна нашей гостиной, наблюдая за жёлтыми потоками воды, стремительно стекающими с гористой части острова и увлекающими за собой в мутно-грязную вскипающую дождевую массу всё, что встречалось на её пути: сухие листья, мандариновую кожуру, разбитую глиняную посуду, рваную обувь, птичьи гнёзда и дохлых мышей. Я был всецело поглощён зрелищем, но вдруг всё померкло перед глазами, и я ощутил нежно-тёплые руки Христины у себя на лице – она вернулась, отчаявшись дождаться улучшения погоды. Обнаружив меня одиноко сидящим в раздумьях, подкралась ко мне совсем близко, задумав подшутить.
Отчётливо вспомнилось прошлое… благодаря грозе мы в первый раз после нашего возвращения оказались наедине друг с другом. Когда она приподняла свои ладошки, чтобы посмотреть мне в лицо, мой пристальный и испытующий взгляд оказался настолько красноречив, что даже смутил её на мгновение: щёки Христины вспыхнули румянцем, но её глаза засветились и улыбнулись мне в ответ, ещё через секунду она многозначительно подошла к двери и заперла её на ключ, потом присела передо мною на диване и лёгким кивком подозвала к себе. Наши души и сердца упивались взаимностью, а дождь лил всё сильнее и сильнее. За окном сверкало, шквалистый ветер угрожающе выл и крошил старую черепицу, и непрерывные раскаты грома с треском, гулом и рокотом разливались по земле, приводя в смятение всё живое вокруг. Под неутихающие сипы и стон непогоды пылкая страсть и отрешённость интимных монологов сменялись продолжительной негой и беззвучным возлежанием в обнимку, бок о бок. Хотелось мне того или нет, но сама судьба вдыхала романтические чувства в мой сокровенный мир, и тщетно я пытался сопротивляться, ведь неизменно лучше довериться жизни такой, какая она есть. За какой-то недолгий час моё отвращение ко всякой романтике впервые потерпело оглушительное фиаско.
Невольно сравнивая ту безмятежную, повседневную радость, что я ощущал на острове Кеа, с дрожью предвкушения, овладевшей мною, когда после пятнадцати дней разлада и отчуждения Христина пригласила меня присесть с нею рядом, я в полной мере осознал, что степень блаженства и упоения, которые возможно вкусить, находясь возле женщины, в полной мере соотносимы с той мучительной тревогой, душевным смятением и палящей ревностью, что предшествуют вашей близости с нею. Только пройдя через раскалённое жерло этого чистилища возможно попасть в святая святых непостижимого и беспредельного наслаждения! Этот путь вам не сможет показать ни стыдливая дева, ни обожающая вас любовница, даже горячо любящей супруге всё это будет не под силу, но лишь женщине честолюбивой, иногда своенравной и не всегда безупречной.
Бальные вечера продолжались с ещё большим шиком, но меня это уже мало волновало, и спал я теперь великолепно. К слову сказать, светлые кудри и воздыхания сентиментального Витурия быстро поднадоели моей Христине, и им она предпочла чёрные усы, военную выправку и армейскую прямоту начальника службы городской охраны. Однако уже через несколько дней он показался ей слишком прямолинейным, мужиковатым по сравнению с харизматичным французским послом, исключительная галантность, одарённость и благородные манеры которого приводили её в неописуемый восторг. Впрочем, и этому недолго было царствовать: очень скоро элегантность французского фрака затмил блеск наград и лоск мундира английского военного атташе. Затем настал звездный час итальянца Регальде – импровизатора из Новары, что многие годы странствовал по всему Средиземноморью в поисках денег и славы и, наконец, почтил наш Сирос своим присутствием. Целый месяц Христина умудрялась морочить старика и так свести его, несчастного, с ума, что тот отчаялся добиться её, сочиняя элегии, а потому напоследок прилюдно пропел свою лебединую песнь – оду "К Сирене с острова Сирос" – весьма скандального содержания, высмеивающую наши пороки и, в особенности, незнание грамматики итальянского… Касательно меня могу сказать, что чувствовал себя комфортно, наблюдая за тем, как вдруг появляются и неизбежно исчезают её фавориты, словно мерцание звёзд на утреннем небосклоне.
Если уж женщина замыслила покорить собою весь мир, разве найдется у неё время, чтобы влюбляться по-серьезному? Постепенно я начал свыкаться с беспримерным честолюбием своей жены и даже стал воспринимать это как собственную гарантию от ещё больших несчастий – своего рода супружеский громоотвод или, если съязвить в духе Халдупа, чертовски надежный "отрогоотвод"! Единственное, что меня продолжало расстраивать, так это отсутствие у Христины достаточного времени для меня, и я уж перестал надеяться, что она освободится прежде, чем начнутся великопостные говения, но внезапно все развлечения прекратились из-за объявленного траура в связи с кончиной престарелого Мишеля Лиона Легамена, у которого по всему острову было множество родни. Вряд ли кто возьмётся утверждать, что любимые им внучатые племянники, унаследовавшие по его смерти аж целый миллион, скорбели о преставившемся старике с большим почтением, чем любой из нас, присутствующих на похоронах.
Как всякое зло, так и добро не ходит в одиночку. По прошествии нескольких дней, как я сбросил с себя оковы и кошмары бальных вечеров, вздумал я проверить публикацию лотерейного розыгрыша по пяти гамбургским билетам, что достались мне в наследство от моего дяди. Каково было мое удивление, когда я обнаружил, что один из моих номеров стал третьим в списке выигрышей на сумму в пятьдесят пять тысяч флоринов – это же более трёхсот тысяч драхм! Помчался я тут же к Христине, чтобы возвестить ей столь радостное для нас событие, но её, к счастью, не было дома – вот именно "к счастью", ибо это дало мне шанс успокоиться, прийти в себя и время хорошенько все обдумать. Куда важнее, чтобы она испытывала ко мне чувство признательности, осознавая, что, вопреки своим возможностям, я стараюсь угодить дорогой жене, а не от того, что сделался вдруг богат и готов теперь потакать её прихотям! Сохраняя всё в строгой тайне, через пару дней, под вымышленным предлогом обследоваться у врача, я отправляюсь в Вену: для Христины решил сослаться на проблемы с желудком – тот самый выдуманный мною недуг, которым я пытался скрыть свои душевные терзания. Из Вены я прямиком направился в Гамбург, где получил свой выигрыш и вложил его в облигации, а ещё через три недели вернулся домой с многочисленными нарядами и украшениями, которых накупил сверх того, что мне заказала Христина. Тихо наблюдая за её восторгом, пока она открывала бесчисленные пакеты и коробочки, в душе я наслаждался своей сметливостью и предусмотрительностью: ведь все эти подарки могли бы показаться ей естественными и оправданными, узнай она от меня о щедром подношении судьбы! Одно из самых необходимых условий гармоничной жизни с женщиной, знающей себе цену, – это умение скрывать от неё две вещи: девять десятых своей к ней любви и как минимум половину своего достатка.
Мне не хотелось поражать воображение окружающих демонстрацией нарочитой роскоши, поэтому я предпочёл негромко позаботиться лишь о качестве нашей жизни. Первым делом я уволился со службы, объяснив это возможностью работать на самого себя и перспективой обеспечить сравнительно больший доход семье. Затем, ухватившись за случай, – у нас потекла крыша – удачно использовал его как основание для грандиозного ремонта во всем доме, при этом для росписи стен нанял беженца из Италии по имени Орсато, работавшего прежде сценическим художником в Ла Скала. Сделанный им в спальне Христины декор с восточными мотивами полностью преобразил комнату и был столь виртуозным, что напоминал покои Заиры из оперы Беллини в день её миланской премьеры. Поразительное сходство и общее впечатление усиливали тканые занавески из анатолийской Прусы, диван с покрывалом из расшитой золотом парчи, предназначавшейся некогда для пошива архиерейских облачений, две скамьи с перламутровой инкрустацией, персидский мангал и, наконец, крестильная серебряная чаша, переделанная в цветочную вазу. Всё это наш декоратор раздобыл во время своей поездки на остров Наксос – там ещё может посчастливиться с подлинными артефактами былой франко-турецкой роскоши. Используя свою безупречную способность сочетать цвета и глубокие познания законов освещения, он так изящно связал все предметы в интерьере, что результат не столько подавлял своим масштабом и грандиозностью, сколько подкупал притягательностью и очарованием. Безусловные таланты и даровитость этого многоценного человека оказали мне превеликую услугу, переманив к нам, или, как это привычнее сказать на Сиросе, "оженив" на нашем доме архиерейскую повариху родом из Милана, чьи равиоли, креветочный суп и постное жаркое из морского петуха были знамениты на все Киклады. Негодование и горечь Преподобного были столь серьёзны, что он не преминул обжаловать в вышестоящих инстанциях наш незаконный "прозелитизм".
Общие хлопоты по украшению личного гнёздышка Христины лишь на какое-то время отвлекли её внимание от неустанных забот о своём, так сказать, оперении. Однако её хозяйское настроение я всячески старался поощрять разного рода подарками, способными, на мой взгляд, усилить её интерес и хорошо развлечь. Среди прочих, это были кусты пышных камелий для нашего сада; покупка стереоскопа с разнообразными картинками; занятия по вокалу; приобретение нового пианино, коллекций марок и даже ангорского кота. Все эти подношения она принимала с большой признательностью и искренним восхищением. Как-то раз, поинтересовавшись из любопытства стоимостью серебряных чайниц, которые я подарил ей на именины, Христина воскликнула с искренним огорчением:
– Ах, боже мой, такие деньги! На эти же шестьсот драхм я могла бы заказать себе велюровое платье!
– Так в чем же дело? Закажи платье, – не задумываясь, отозвался я.
Вне себя от радости Христина поцеловала меня в обе щеки и побежала делать свой заказ. Её страсть к нарядам была неизменна, но, к счастью, у меня доставало средств потакать любым её желаниям, и, как оказалось, я был абсолютно прав, полагая, что смогу обратить это обстоятельство в собственную пользу.
Ко всему прочему, я подписал Христину на модные французские журналы, типа "Парижанка" и "Дамский каприз", из которых она выяснила для себя, что подлинная роскошь будничного женского туалета не в атласных или муаровых сорочках и ситцевом нижнем белье, как это принято у жительниц Сироса, а в умении "скрывать" за внешне скромными тканями далеко не дешёвые рубашки, изысканно отделанные шёлковыми тесёмками, лентами и завязками. Именно такой: изящной и прекрасной, настоящей богиней, Христина отдыхала в своей расшитой серебром и золотом спальне, словно в собственном храме, где руками искусного мастера для каждого предмета и украшения, для каждой драпировки была определена их особая, сакральная роль, где в дорогой кадильнице возносилось освежающее благоухание терпкого алоэ и, переливая небесно-синими рефлексами, горела моя васильковая лампада. В своих предпочтениях я не собирался ограничиваться только сине-голубыми оттенками, но, подобно Дарвину, описавшему природное разнообразие, мне было приятно испытать влияние цвета на собственную фантазию и эмоции: оказалось, что нега сладких гранатовых тонов или романтика оттенков морской волны не могли сравниться с возбуждающими страсть золотисто-оранжевыми отблесками от стекла древней храмовой лампады.
Под стать святилищу, со всем великолепием его внутреннего убранства, стали роскошные архиерейские обеды, что накрывала нам миланская повариха. К неоспоримым достоинствам её кулинарного мастерства можно отнести бережно хранимые каноны и благочестивые традиции христианской кухни, которые искусница привнесла в нашу жизнь: при варке яиц, к примеру, чтобы не передержать их на огне, она взяла за правило обязательное двукратное исполнение Ave Maria; самым ответственным образом подошла к выбору рыбака, от которого строжайше потребовала умерщвлять иглой каждую выловленную сетями барабульку, дабы предсмертные судороги и агония животного не успели бы испортить горечью вкус нежного рыбьего мяса; крупную синагриду всегда варила с добавлением сока незрелых апельсинов и с большим количеством специй и трав; индюшку, или куру, как называют её жители Сироса, повариха откармливала мускатным орехом в течение трёх дней, прежде чем зарезать птицу. Среди истинных её шедевров я бы назвал блюдо, придуманное некогда Папой Климентом XIV Ганганелли и получившее название «Каппоната Магро» – это был восхитительный салат, который заправлялся устрицами, мидиями, креветками и ещё множеством дивных морепродуктов. Хотя я и считался жителем Сироса, но чревоугодие и обжорство не были свойственны мне, при этом я весьма ценил вкусные обеды за их праздничный и душевный настрой, что позволяло напрочь забывать о неприятностях, сохраняя всё внимание лишь на предметах, достойных наслаждения. Подобного рода состояния знакомы, видимо, и тем, кто употребляет опий или гашиш, однако это банальное и нездоровое влечение принципиально отличается от того блаженства, что дает пышный обед, наполняющий жизнь яркими красками и умиротворяющий все известные нам чувства: тепло очага, звонкий отблеск серебряной и хрустальной посуды, букеты цветов с их ярким благоуханием, морской аромат устриц, два-три бокала старого полнотелого вина и присутствие молодой жены, вид которой тебя будоражит, а игривость её глаз тихонько манит и завораживает.