Эрин А. Крейг
Тринадцатое дитя
Глава 3
– ПОЖАЛУЙСТА, ВСТАНЬТЕ В РЯД, – велела нам жрица таким мягким голосом, что было легко не заметить в нем скрытых жестких ноток. Ее холодные голубые глаза смотрели на нас из-под тонкой вуали, крепившейся к пяти острым лучам на головном уборе, со сдержанным любопытством.
Мы приехали в храм Разделенных богов. Мои братья и сестры бродили по внутреннему двору, разглядывали каменные стены, мозаику и огромные вазы, расставленные по периметру. Каждая ваза была разбита на мелкие кусочки и склеена так, чтобы трещины оставались на виду. Все казалось расколотым и разъятым на части, но в то же время цельным, как и боги, которым здесь поклонялись. От этих яростных ломаных линий у меня разболелась голова.
– Сестра Инес не будет повторять дважды, – нахмурилась сопровождавшая жрицу девочка в желто-зеленых одеждах послушницы. Она была совсем юной, вряд ли старше Берти, но у нее на лице отпечаталась ожесточенность ребенка, которому пришлось повзрослеть раньше времени. Ее карие глаза смотрели на нас с неприкрытым презрением. – Делайте, что она говорит!
Мы послушно выстроились в ряд. Я, как всегда, встала самой последней, в спешке задев Берти плечом. Мы с ним растерянно переглянулись.
– Может, она отведет тебя к нему? – шепнул мне Берти одним уголком рта.
Я покачала головой. Служители одного бога не станут работать посыльными у других богов. В этом году крестный снова за мной не придет, я это знала, чувствовала сердцем.
Мама и папа ничего не объяснили. Они стояли рядом с повозкой и наблюдали за происходящим, как зрители в театре. Спектакль, который разыгрывался на сцене во дворе храма, не имел к ним никакого отношения. Словно нас разделила невидимая стена.
Сестра Инес неспешно прошлась вдоль ряда, изучая каждого. Девочка-послушница не отставала от нее ни на шаг, неодобрительно цокала языком и всегда находила к чему придраться. Жанне досталось за грязные башмаки, а Ив получил выговор за кривую осанку.
И лишь когда жрица приблизилась ко мне, мама сделала шаг вперед:
– На самом деле…
Жрица вскинула руку, призывая к молчанию. Мама застыла на месте и сердито нахмурилась, но все-таки удержала язык за зубами.
– Посмотри на меня, девочка, – велела сестра Инес.
Я чувствовала себя зайцем, угодившим в силки. Я застыла от страха, а сердце так бешено колотилось в груди, что его стук, наверное, разносился по всему двору.
– В ней что-то есть, – задумчиво пробормотала сестра Инес, и мне захотелось зажмуриться и провалиться сквозь землю. Что во мне было такого особенного, что отличало меня от сестер и братьев?
– А по-моему, она совершенно обычная, – пожала плечами послушница.
Сестра Инес одарила ее колким взглядом, и та сердито поджала губы. Жрица снова посмотрела на нашу шеренгу, пересчитала всех и кивнула:
– Тринадцатое дитя. Таких встретишь нечасто.
Мама осмелилась шагнуть вперед и рассмеялась, хотя никто не сказал ничего смешного.
– Просто еще один лишний рот, который нужно кормить. Слишком много голодных ртов. Нам с ее отцом следовало остановиться после десятого ребенка. Или третьего… даже первого, если говорить по правде.
Мои братья и сестры дружно нахмурились.
– Мы наверняка не такая уж редкость, – сказала послушница, метнув в мою сторону злобный взгляд. От меня не укрылось, что она сказала «мы». Не в этом ли заключалась причина ее неприязни ко мне? Она тоже тринадцатое дитя?
– Как тебя зовут, девочка?
Я не сумела ответить: страх сдавил горло. Мне было стыдно, что у меня дрожат губы.
– Ее зовут Хейзел, – сказал Берти, осмелившись шагнуть вперед.
– Спасибо. – Сестра Инес мельком взглянула на Берти и вновь повернулась к моей маме. Ее одежды из тончайшей ткани были жесткими от крахмала, широкие складки на спине напоминали сложенные крылья мотылька. – Хейзел нам подойдет, – объявила она.
– Это невозможно, – ответила моя мать.
– Нет ничего невозможного для тех, кто уже изъявил свою волю, – строго произнесла жрица, опасно прищурившись. В ее голосе появились странные гулкие нотки, он звучал как бы в двух регистрах одновременно.
По Рубуле ходили самые невероятные слухи о тех, кто посвятил жизнь служению Разделенным богам. Говорили, что их адепты тренировались целыми днями и даже неделями, вновь и вновь распевая священные гимны и пытаясь попасть одновременно в две ноты. Говорили, что это пугающее умение достигается за счет тайных обрядов и хирургических операций самого жуткого свойства. Повсюду ходили слухи, что служители Разделенных богов добровольно сходили с ума, разбивая свой разум на части по числу богов, которым они поклонялись.
– Так что? – спросила сестра Инес, теряя терпение.
Мой папа неловко замялся и прочистил горло. Он подошел к жрице и что-то шепнул ей на ухо. Я не слышала, что он говорил, но уловила момент, когда до нее дошел смысл его слов. Ее взгляд встревоженно заметался между папой и мной. Тень отвращения накрыла ее лицо, как тонкая вуаль.
– Ясно, – произнесла она, отодвигаясь от моего отца.
– Отойди в сторону, Хейзел, – рявкнула мама. – Тебя здесь и вовсе быть не должно.
Хотя я понимала, что мама имела в виду здесь и сейчас, ее слова вонзились мне в сердце. Меня не должно было быть в этой семье. Ни сейчас, ни раньше. Никогда.
Я все же осмелилась прошептать:
– Что происходит?
Меня пугало, что я окажусь одна, а братья и сестры будут смотреть на меня с другой стороны двора. Я старалась не подходить близко к маме. Она имела привычку размахивать руками, когда волновалась, и, поскольку меня часто не замечали, мне пришлось научиться держаться в стороне, чтобы не получить случайного удара.
– Твой безмозглый папаша наделал долгов, – пробормотала она и сжала зубы с такой силой, что я испугалась, как бы они не раскрошились. – Их не покроешь монетами, собранными сегодня. Нам нужны деньги, чтобы расплатиться. Вот и приходится добывать средства где только можно.
– Чтобы расплатиться, – повторила я эхом, нахмурив брови. Я обвела взглядом двор, пытаясь понять, что именно мы продадим в храме. Дубленые шкуры и вязанки дров остались дома.
Я поймала взгляд Берти, в котором читался безмолвный вопрос: что ты узнала?
Внезапно я все поняла, и у меня перехватило дыхание.
– Нет! Так нельзя!
Мама сердито раздула ноздри.
– А что еще делать? – с горечью проговорила она. – Все должно быть по-другому, но ты все еще здесь, и тебя надо кормить, так что мы тратим на тебя деньги, которых у нас нет, но не можем себе позволить не тратить их. И теперь кто-то из моих детей… моих настоящих детей… – подчеркнула она, и ее злые слова снова вонзились мне в сердце, как острый нож, – уйдет от нас навсегда, вынужденный поступить в услужение к богу, которого я ненавижу. К богу, которому надо было отдать тебя сразу, давным-давно.
– Так нельзя, – повторила я, чувствуя себя маленькой, глупой и неспособной придумать убедительных доводов. – Просто нельзя.
Мама схватила меня за шкирку и притянула к себе. Ее плевок попал мне на губы, и я съежилась, испугавшись этого приступа безудержной ярости.
– Ты удивишься, на что я готова пойти ради горстки монет. Всегда помни об этом, малышка Хейзел. Всегда!
– Думаю, здесь мы закончили, – произнесла сестра Инес тем же странным раздвоенным голосом. – Получите свое серебро. – Она протянула папе маленький кошелек из зеленой и желтой саржи.
Папа взвесил его на ладони, слегка подбросил, поймал и кивнул.
– Кто из них? – осмелился спросить он, и у меня все внутри напряглось.
Жрица вздохнула, будто заранее разочарованная в своем выборе.
– Младший мальчик, – ответила она и кивнула двум мужчинам, стоящим у входа в храм.
Они подошли к Берти, подхватили под локти и повели прочь. Он кричал и брыкался, пытаясь вырваться, но его держали крепко.
– Нет! – заорала я и бросилась к ним, но мужчины были большими и сильными, и, когда я подбежала к ступеням храма, Берти уже затащили внутрь. Дверь захлопнулась у меня перед носом, но я успела увидеть, как сердитая девочка-послушница защелкивает кандалы на его тонких запястьях. Я успела услышать, как он закричал.
Глава 4
Двенадцатый день рождения
– ВОТ И ПРОЖИТ ЕЩЕ ОДИН ГОД, – фальшиво пропела мама, пробираясь через сарай. Она нетвердо стояла на ногах, и не оставалось сомнений, что, несмотря на ранний час, она уже хорошо приложилась к бутылке. – Еще один год… и ты все еще здесь.
От меня не укрылась жестокая ирония, заключенная в ее издевательском подражании радостной песенке ко дню рождения. У меня заныло в груди, потому что я вспомнила, когда меня искренне поздравляли и желали счастья в последний раз. И кто меня поздравлял. Берти. Четыре года назад – ровно четыре, день в день, напомнила я себе.
Мы не видели Берти четыре года. Новых послушников – особенно тех, кто пришел к Разделенным богам не добровольно, – отправляли на первые несколько лет в монастырь. Мы слышали, что Берти заставили принять обет молчания на двенадцать месяцев, чтобы он подготовил свой дух и разум к новой жизни в служении, но, поскольку любые контакты с семьей были запрещены, мы не знали, правда это или только слухи.
– Ты где? – пробормотала мама, шагая вдоль стойл.
Я почувствовала ее запах еще до того, как она завернула за угол: тяжелый дух перебродившего ржаного сусла исходил у нее изо рта и пропитал одежду. В последнее время мне иногда казалось, что у нее даже поры сочатся хмелем.
Я выглянула из стойла, где занималась уборкой. Я проснулась еще до рассвета, подоила коров и коз, вычистила грязь и застелила пол свежей соломой, которую притащила с чердака.
С тех пор как у нас отобрали Берти – увели с криком и плачем, и перестань думать об этом, Хейзел, – пятеро из двенадцати моих братьев и сестер тоже покинули дом. Женевьева, Арман, Эмелина, Жозефина и Дидье.
У Женевьевы, самой старшей и красивой из девчонок, не было отбоя от женихов. Она приняла предложение сына мясника и время от времени присылала нам шмат свиного сала с запиской, что скоро приедет в гости. Но не приехала ни разу. Арман сбежал из дома в тот же день, когда ему исполнилось семнадцать, и поступил на военную службу, накинув себе один год. Эмелина и Жозефина вышли замуж за братьев-близнецов из соседнего города. Они были сапожниками и смастерили для моих сестер красивые туфли на каблуках, которые те и надели на их двойную свадьбу. А Дидье… Однажды он просто исчез, никому ничего не сказав и не оставив записки. Его искали по окрестным лесам, но не нашли и следов.
Зато Реми, которому шел двадцать четвертый год, оставался в родительском доме и часто ходил на охоту один, когда папа был слишком пьян и не мог удержать в руках лук, не говоря о том, чтобы пустить стрелу в цель. Реми был страстным охотником, преданным своему делу: уходил в лес на рассвете и не возвращался до поздней ночи, но никакие старания не могли компенсировать его косоглазие и криворукость.
Несмотря на папины возражения, мама решительно настояла, чтобы все дети, оставшиеся дома, посещали школу в Рубуле. Вовсе не потому, что она верила в необходимость образования, которое якобы помогает чего-то добиться в жизни. Просто школа была бесплатной, а многое ли в этом мире дается даром?
Но для меня даже бесплатная школа оставалась под запретом. Мама твердила, что мне незачем ходить туда, потому что нам неизвестно, когда именно мой крестный отец соизволит меня забрать, но я понимала, что ей лишь нужна помощница по хозяйству, которая сделает все, что она ленится делать сама, а ее пьяный муж и вовсе не сможет. Впрочем, я не возражала. В сарае было спокойно и тихо, а от животных я не видела никакого зла.
После того злополучного дня, когда у нас отобрали Берти, мои отношения с братьями и сестрами испортились, сделались напряженными, а временами и вовсе враждебными. Это я – а не папа с его долгами – была виновата, что Берти продали в храм. Ко мне относились с настороженной подозрительностью, словно боялись, что одно мое присутствие привлечет беду.
Меня обижала их явная неприязнь, но, с другой стороны, теперь становилось легче исполнить задуманное. Потому что совсем скоро все переменится. На следующий год я уеду из Рубуле. Когда мне исполнится тринадцать. Кто-то скажет, что в столь юном возрасте еще рано начинать самостоятельную жизнь, но я с раннего детства привыкла и к тяжелой работе, и к ответственности за себя. Большую часть времени я проводила в одиночестве. Закончив дела по хозяйству, бродила по лесу, собирала грибы, ягоды и цветы.
В прошлом году я познакомилась со старой знахаркой, которая жила в чаще Гравьенского леса. Про нее говорили, что она творит чудеса и может вылечить любую болезнь – от сильной простуды до бесплодия. Она исцеляла не только тела, но и души: усмиряла старинную вражду и лечила разбитые сердца.
Папа считал ее ведьмой и запрещал нам ходить на другой берег ручья, разделявшего наши участки леса. Но в конце прошлого лета я встретила старую знахарку, когда собирала позднюю ежевику. Она переходила через ручей, поскользнулась на замшелом камне и так сильно подвернула лодыжку, что не смогла бы добраться до дома сама. Я помогла ей подняться и почти дотащила до избушки. Ее длинная седая коса била мне по лицу все дорогу, пока я вела ее в глубину лесной чащи.
Она говорила без умолку, указывала на разные растения, объясняла, какими тайными целебными свойствами они обладают и как их лучше собирать. Ее звали Селеста Алари. Она всю жизнь прожила в Гравьенском лесу. Ее бабушка родилась в этой избушке, и ее мать, и она сама, и она уверяла, что намерена здесь же и умереть.
Когда Селеста уселась в кресло-качалку, сетуя на боль в лодыжке, она призналась, что собирала травы для любовного приворотного зелья, заказанного женой мэра для их старшей дочери. Когда она стала сокрушаться, что теперь ей не успеть нарвать необходимых цветов, я предложила помочь, и она просияла и пообещала заплатить мне три медные монетки, если я справлюсь с заданием.
С тех пор я навещала ее как минимум раз в две недели и выполняла разные поручения. Она хвалила меня за умение карабкаться по крутым скалам и залезать на деревья, давно для нее недоступные, и говорила, что когда-нибудь я стану прекрасной женщиной и, возможно, искусной целительницей. У меня была удивительная способность замечать самые крошечные растения, спрятанные в лесной подстилке.
Я сохраняла все монетки, которые давала мне Селеста, и думала за год накопить еще, так что к следующей весне у меня будет достаточно средств, чтобы уехать из Рубуле, из Гравьенского леса, а возможно, и из самого Мартисьена.
Я не могла оставаться в родительском доме и вечно ждать крестного, который, наверное, уже не придет. Мне надоело ожидание. Мне нужно действовать. Нужна цель. Нужно чуть больше денег…
– Вот ты где, – сказала мама, заметив меня в последнем стойле. У нее заплетался язык, и ее заметно шатало. – Что… что ты здесь делаешь?
– Я доила Рози, – ответила я, указав на ведро у себя под ногами.
Мама прищурилась. Я наполнила ведро почти доверху. Ее губы скривились, словно она была разочарована, что ей не в чем меня упрекнуть.
– Сегодня у тебя день рождения, – заметила она, чем изрядно меня удивила.
Я думала, мама уже никогда не вспомнит о моем дне рождения, ведь с нами нет Берти, а без его дня рождения о моем можно совсем забыть.
Я молча кивнула, не зная, какой ответ будет правильным.
– Я хорошо помню тот день, будто он был вчера, – пробормотала она, и ее взгляд поплыл, стал рассеянным и немного мечтательным. – Ты была крошечной. Ты и сейчас невеличка. – На мамином лице дернулась жилка, и она провела большим пальцем по горлышку бутылки виски, которую держала в руке. – А он… он был огромным. Но когда он взял тебя на руки… – Мама на мгновение умолкла, погрузившись в воспоминания. Она не назвала имя моего крестного, но все и так было понятно. Папа никогда не брал меня на руки, ни разу в жизни. – Вы прекрасно смотрелись вместе. Словно ты его дочь.
Она поднесла бутылку к губам и сделала долгий глоток. Запах крепкого виски обжег мне ноздри. Я и в самом деле не понимала, как можно пить эту гадость.
– Понятия не имею, почему он тебя бросил.
– Я… прости меня, мама.
Впервые в жизни я попыталась представить, как все это выглядело с маминой точки зрения. Наверное, и вправду несправедливо. Ей обещали, что обо мне позаботятся. Что ей никогда не придется тратить на меня время и силы. Но я все еще здесь, уже двенадцать лет.
– Ох, моя голова, – простонала она и внезапно поморщилась.
Я поджала губы, вдруг почувствовав странную нежность к маме, к этой женщине, на долю которой выпало столько горестей и невзгод.
– Я видела пижму на окраине огорода. Ее листья снимают любую боль, даже самую сильную. Я могу заварить тебе чай, – предложила я и внутренне сжалась, испугавшись, что она спросит, откуда я это знаю.
Но она лишь моргнула и пошатнулась:
– Буду очень тебе благодарна, Хейзел.
Я не сомневалась, что ее ласкового отношения хватит ненадолго. Это говорил выпитый виски, а не она. Но, может, если я постараюсь, если буду очень стараться, мама пробудет доброй чуточку дольше.
– Мне надо… – Она осеклась и вытерла лоб тыльной стороной ладони. – В этом году надо испечь тебе торт. Кажется, я никогда… – Она покачнулась, и на мгновение ее глаза будто разъехались в разные стороны. Она усиленно заморгала, пытаясь сфокусировать взгляд на мне, но ей никак не удавалось. Она смотрела куда-то вбок, левее от меня, словно у нее двоилось в глазах. – Кажется, я никогда не пекла тебе торт. То есть специально для тебя, – поправилась она.
– Все хорошо, мама, – заверила я и простила ее за все в тот момент, когда она приложила ладонь к моей щеке, одарив лаской, которой я не знала за двенадцать лет жизни.
– Вот и прожит еще один год, вот и прожит еще один год, – тихо пропела она, и во мне разлилось счастье. Я не знала, что послужило причиной перемены в ее отношении ко мне, не понимала и не пыталась понять.
Мои мысли неслись в вихре мечтаний. Я представляла, как мы возвращаемся в дом, держась за руки. Я заварю маме чай с листьями пижмы, она испечет для меня праздничный торт, а после ужина скажет, что мне не надо идти в сарай. Скажет, что я буду спать в доме, на своей кровати. Она уложит меня в постель, накроет бархатным одеялом, поцелует и пожелает спокойной ночи, и я усну, согретая теплом ее любви.
Людям свойственно ошибаться. Мама тоже ошиблась. Но теперь она все поняла и наконец увидела во мне дочь, свою плоть и кровь. Ребенка, которого можно и нужно любить.
– Ты стала на год старше, – продолжала она, все так же фальшивя.
– Кричи «Ура!», – раздался голос с порога, подхватив песню. Мы обе вздрогнули и обернулись. В дверном проеме застыла высокая темная фигура. Мой крестный. – Ты старалась и сделала что могла.
Глава 5
СЛЕДУЮЩИЙ МИГ РАСТЯНУЛСЯ на целую вечность. Я понимала, что смотрю на него, вытаращив глаза и открыв рот. Я понимала, что должна что-то сказать – поздороваться, выразить почтение, хоть что-нибудь, – но будто лишилась дара речи. Его присутствие – он был невероятно высоким, мама не говорила, какой он высокий, – наполняло меня изумлением и ужасом.
Он выглядел совсем не так, как на храмовом витраже в Рубуле. Не был сумрачной тенью, сложенной из осколков серого, темно-сливового, синего и черного стекла. Он казался самой чернотой. Как безлунное небо. Как пустота, в которой отсутствует свет.
Я заметила, что он не отбрасывал тени. На земле у него за спиной, где от слабого света моей керосиновой лампы должно было появиться хотя бы серое пятно, ничего не виднелось. Это он был тенью. Всеми тенями, всеми горькими мыслями, всеми мрачными мгновениями. Он был богом ушедших навечно, владыкой невосполнимых потерь и холодных могил. Богом Устрашающего Конца. Моим покровителем. Моим спасителем. Наверное.
– Крестный, – произнесла я, справившись с немотой, и сделала реверанс, что казалось нелепым, но и правильным тоже. Если нам полагалось выказывать почтение королю Марниже – простому смертному в смешной шляпе, – то оказать уважение богу было и вовсе необходимо.
Я секунду помедлила, прежде чем выпрямиться. Может, надо было ему поклониться? Да, надо ему поклониться. Встать на колени, пасть ниц, вжаться лбом в землю, зарыться в землю, скорчиться червяком у его ног.
В голове промелькнула странная мысль: какую обувь носит бог смерти? Возможно, сандалии? Или крепкие сапоги, чтобы сокрушать в пыль души смертных, которые осмелились думать о таких глупых вещах перед лицом его запредельного божественного величия?
Мне захотелось смеяться, и я зажала рот руками, чтобы смешок не прорвался наружу и не обрек всех нас на вечное проклятие.
– Хейзел, – сказал он, и уголки его рта приподнялись, а губы раскрылись, обнажив острые зубы.
Это… это была улыбка?
– С днем рождения, – продолжил он. – Я… я принес тебе подарок.
Он откинул полу плаща, но темная ткань будто поглотила свет. Я не смогла разглядеть ничего в черных глубинах.
– Может, выйдем на улицу? – предложил он, и его голос чуть дрогнул.
Я удивленно застыла. Он что, смущался? Этот грозный, огромный, всемогущий бог? Смущался? Из-за меня? Мне снова стало смешно. Кто я такая? Никто. И зовут меня никак. И все же я знала, что он волновался. Он был не уверен. Он задал вопрос, а не отдал приказ.
Бог Устрашающего Конца стоял передо мной и нервно переминался с ноги на ногу. О чем ему беспокоиться? Неужели он думал, что я откажусь? Неужели и вправду считал, что я стану спорить с богом?
– Да, крестный, – сказала я, но не сдвинулась с места. Я ждала, что он выйдет во двор первым. При всей браваде, бурлящей у меня в крови, я не смогла бы сделать первый шаг, не смогла бы протиснуться мимо него, в пугающей близости от его плаща цвета безлунной ночи, от его тонкой, странно вытянутой фигуры.
Кажется, он уловил мою нерешительность и вышел из сарая, на мгновение заполнив собой узкий дверной проем, загородив солнечный свет. Будто вызвав маленькое затмение.
Только тогда я вспомнила о маме. Она была жутко бледной, ее лицо отливало болезненной желтизной, на лбу блестели бисеринки пота.
– Мама, с тобой все в порядке? – спросила я, чувствуя, как меня разрывает на части. Мне хотелось подойти к ней, положить руку на лоб, убедиться, что с ней все в порядке – хотя и было очевидно, что ей очень плохо, – но ноги сами понесли меня к выходу.
– Я… – Ее щеки надулись, будто ее сейчас стошнит, и я задумалась, сколько виски она выпила за это утро.
– Хейзел?
Неуверенность в голосе крестного подстегнула меня.
– Пойдем, мама, – позвала я и выскользнула наружу вслед за богом Устрашающего Конца.
Он стоял во дворе. Черное пятно на фоне белого белья, развешанного на веревке. Большой плащ полностью скрывал его фигуру, но мне показалось, что его плечи сгорблены, словно он ждал от меня резких слов или даже удара. Между нами повисло неловкое, тягостное молчание, а потом его глаза – странные, красные с серебром – засияли. Он вспомнил, что у него для меня кое-что есть.
– Твой подарок, – сказал он, будто напоминая не только мне, но и себе.
Он запустил руку за пазуху и достал крошечную шкатулку, обтянутую бархатом нежно-сиреневого цвета, самого красивого оттенка на свете. Как легкий туман над лавандовым полем в пасмурное весеннее утро, когда земля наконец прогрелась и в воздухе пахнет сладостью и свежестью.
– Я… я не знал, что́ тебе нравится, – почти виновато проговорил он. – Но подумал, что такого у тебя точно нет.
Я открыла шкатулку. Сокровище, спрятанное внутри, заискрилось в лучах солнца, и я не смогла сдержать радостного крика.
– Это ожерелье, – пояснил он, хотя в этом и не было необходимости. – Золотое. Возможно, слишком нарядное для девочки десяти лет, но…
– Мне двенадцать, – поправила я и провела кончиком пальца по тонкой цепочке. Ни у мамы, ни у старших сестер никогда не было украшений столь искусной работы. Посередине цепочки висел маленький камень, оплетенный тончайшей золотой сеткой. Очень яркий, блестящий, он будто светился, переливаясь то зеленым, то желтым.
– Мне он напоминает твои глаза, – признался крестный, и его голос наполнился нежностью. – Говорят, что у новорожденных младенцев синие глаза, но когда я впервые увидел тебя…
Он замолчал и тихо откашлялся, и тут я услышала, как из сарая выходит мама.
– Что там у тебя, Хейзел? – спросила она, приближаясь ко мне на нетвердых ногах.
– Ожерелье. – Я обернулась, чтобы показать ей подарок.
Мама схватила шкатулку, оцарапав мне руку. Она не заметила, как я поморщилась от боли.
– Ты принес это ребенку? – Она уставилась на моего крестного, и ее взгляд сделался острым и злым.
– Не просто ребенку. – Он отобрал у нее шкатулку, достал ожерелье и надел его мне на шею. – А моей девочке.
– Значит, твоей, – отозвалась она, и в ее голосе было что-то такое, от чего в воздухе между ними разлилось напряжение, как перед грозой. Надо мной словно сгустились незримые черные тучи, и меня придавило к земле тягостное предчувствие.
Крестный ничего не ответил, лишь склонил голову набок, глядя на маму с интересом. Сейчас он напоминал мне Берти, когда тот видел в кустах у реки зеленую ящерку или змею. Берти сразу забывал обо всем и разглядывал находку с завороженным любопытством, пытаясь понять, как устроено это крошечное существо. Именно так бог Устрашающего Конца смотрел на мою маму. Словно она была из тех зверьков, которых обычно не замечаешь, но если случайно заметишь, то поразишься их восхитительной странности.
От его пристальной сосредоточенности у меня внутри все дрожало, как струны скрипки под неумелым смычком. Есть что-то неправильное и тревожное, когда бог смотрит на смертных с таким безраздельным вниманием.
– Да, моей, – наконец произнес он через силу.
– Если так, где же ты был все это время? Все эти годы? Ты собирался забрать ее сразу, еще младенцем. Ты приходил к нам в тот день, когда она родилась, а потом просто… фьють… – Мама взмахнула рукой, изображая, как что-то уносится прочь, и едва не уронила бутылку.
Мое сердце бешено заколотилось где-то в горле. Ее дерзость меня потрясла, но я надеялась, что он ей ответит. Это были те вопросы, над которыми я билась много лет. Когда он вернется за мной? Почему не забрал меня сразу?
– Я вернулся, – сказал он, но не стал ничего объяснять.
Мама презрительно хмыкнула:
– И что нам с того? Она почти взрослая. Мы растили ее. Вместо тебя. Мы заботились о ней, одевали, кормили. Делали все, что обещал сделать ты. Все, за что обещал заплатить.
Я невольно поморщилась. Ее голос был жестким, исполненным злости и осуждения. Словно она обращалась не к богу, а к деревенскому мяснику, который пытался подсунуть ей тухлое мясо.
Я ждала, что сейчас он обрушит на нас свой гнев. Молнии вспыхнут, земля задрожит и разверзнется, поглотив нас. Но ничего не случилось. Мой крестный только кивнул, медленно и задумчиво:
– Да, наверное. И во сколько бы ты оценила ваши усилия и заботу?
Мама недоверчиво усмехнулась:
– Чего?
– Сколько денег, по твоим расчетам, стоила вам Хейзел все эти годы? Ты же этого хочешь, как я понимаю? Чтобы я расплатился. Возместил убытки. Ну давай. Называй цену. Во сколько вам обошлись первые десять… двенадцать лет… – поправился он, быстро взглянув на меня своими странными красными глазами, отливающими серебром, – жизни Хейзел?
Мама рассеянно обвела взглядом двор:
– Я… я не могу сказать…
Крестный обратился ко мне:
– Как ты сама думаешь, Хейзел, какова справедливая цена?
У меня пересохло во рту, ужас встал в горле колючим комом. Мне казалось, что сердце вот-вот разорвется на две половинки. На чьей я стороне? На стороне мамы, которая пусть и не любя, но все-таки вырастила меня, или на стороне крестного, обещавшего, что он позаботится обо мне, и исчезнувшего на двенадцать лет?
– Я… не знаю. – Я беспомощно посмотрел на маму, но она этого не заметила.
– Пяти золотых монет будет достаточно? – спросил он, повернувшись к ней. – В год? По пять золотых за каждый? Итого шестьдесят. Этого хватит?
– Шестьдесят золотых? – повторила моя мать. Ее взгляд сделался острым и цепким. Она резко вдохнула, и воздух со свистом прорвался сквозь щель между ее кривоватыми передними зубами. – Ты не шутишь?
Бог Устрашающего Конца щелкнул пальцами – и с неба посыпались золотые монеты, возникнув из воздуха.
– Как ты верно заметила, я тебе должен. А долги следует отдавать. Так что, пожалуй, удвоим плату. – С неба посыпалось еще больше монет. – Или даже утроим. – Еще один щелчок пальцами – и золото пролилось дождем маме под ноги. – Тебе этого хватит? По-твоему, это хорошая плата за содержание и заботу о собственной дочери, твоей плоти и крови?
В глубине души мне хотелось, чтобы мама сказала «нет». Хотелось, чтобы она сказала, что передумала меня отдавать, что никакие деньги на свете не облегчат боль матери от разлуки с ребенком. Я затаила дыхание. Я ждала и надеялась.
После мучительной паузы мама кивнула.
– Хорошо, – произнес он и протянул мне руку.
У него были странные пальцы, длинные, с множеством суставов. Они изгибались под невозможными углами, как ветви скрюченных старых деревьев в глубине леса.
– Пойдем, Хейзел, – сказал он так, словно мы собирались на послеобеденную прогулку. Словно я не уходила из дома, где останется моя прежняя жизнь: все, что я знала, все, в чем не сомневалась, какими бы горькими и болезненными ни были порой эти знания.
Я оглянулась на маму. Конечно, она не даст мне уйти. Конечно, она станет протестовать. Она никогда не отпустит меня с незнакомцем, пусть и богом, почитаемым в наших краях.
– Ступай, Хейзел, – сказала она. – Ты всегда знала, что этот день настанет.
Разве я знала? Мне постоянно об этом твердили. Каждый год родители сокрушались и проклинали судьбу, потому что мой крестный опять не пришел, чтобы выполнить обещание. И с каждым годом эта история становилась все менее правдоподобной, превращаясь в семейную легенду, в рассказ о событии, которого ждут, но вряд ли дождутся.
Я спросила у крестного:
– Куда мы идем?
– Домой.
Мои ноги сделали предательский шаг назад, в сторону дома, который никогда не был моим. Сердце забилось так часто, что в груди стало тесно, и я испугалась, что не смогу сделать вдох.
– К нам домой, – пояснил крестный.
Я попыталась заглянуть ему за спину, словно могла увидеть то место, которое он назвал нашим домом.
– Далеко нам идти?
– Далеко, – произнес он, и его голос стал мягче. – И все же путь не займет и секунды.
Он поднял руку, и я шагнула к нему, испугавшись, что он щелкнет своими ужасными пальцами и я не успею ему помешать.
– Погоди, – почти крикнула я. – Мне… мне нужно собрать вещи.
Его взгляд метнулся не к дому у меня за спиной, а к сараю. Он знал, что все мои вещи хранятся там. Он знал, что я сплю в хлеву. Меня обдало жаркой волной стыда.