Эрнст Юнгер
В стальных грозах
Вечером меня не оставляло то исполненное самых разнообразных предчувствий настроение, о каком обычно рассказывают воины всех времен; я долго сидел на заросшем синими анемонами пне, прежде чем ползком пробрался в палатку, на свое место между спящими товарищами. Ночью мне снились путаные сны, где главную роль играл оскаленный череп.
Припке, которому я утром рассказал об этом, выразил надежду, что череп был французский.
Лез-Эпарж
Молодая лесная зелень ярко поблескивала в утренних лучах. Едва заметными тропками мы пробирались к узкому оврагу позади передовой. Нам объявили, что после двадцатиминутной артподготовки в атаку пойдет 76-й полк, а мы должны в готовности стоять в резерве. Ровно в двенадцать наша артиллерия открыла сильный огонь, мощным эхом отдававшийся в лесистых ущельях. Здесь мы впервые услышали весомое словосочетание «ураганный огонь». Мы сидели на ранцах, в бездействии и возбуждении. К командиру роты подбежал вестовой и торопливо выпалил:
– Три передовые линии в наших руках. Захвачено шесть орудий!
Мы ответили громким «ура». В нас взыграло боевое безрассудство.
Наконец пришел долгожданный приказ. Длинной шеренгой мы двинулись вперед, туда, откуда доносилась трескотня ружейной пальбы. Дело принимало серьезный оборот. В стороне от лесной тропинки, в гуще ельника, раздавались глухие разрывы, с шумом сыпались сучья и земля. Один оробевший солдат под вымученные смешки товарищей бросился наземь. Потом по рядам пронесся клич смерти:
– Санитары, вперед!
Вскоре мы миновали место, где только что разорвался снаряд. Раненых уже унесли. Вокруг свежей воронки на кустах висели окровавленные клочья обмундирования и человеческой плоти – странное, гнетущее зрелище; в воображении возник образ сорокопута, насаживающего добычу на шипы терновника.
У Большой траншеи жуткая неразбериха. Раненые, умоляя дать им воды, сидели на обочине; пленные с носилками во весь дух бежали в тыл; ездовые на передках артиллерийских орудий галопом гнали лошадей сквозь огонь. Справа и слева снаряды глухо били в мягкую почву, с деревьев падали тяжелые сучья. Посреди дороги лежала убитая лошадь, вся в огромных ранах, из брюха вывалились дымящиеся внутренности. Среди этих величественных и кровавых картин царило неожиданное бурное веселье. Привалившись к дереву, бородатый ландверовец кричал:
– Ребята, поднажмите, француз бежит!
Наконец мы достигли места неистовой пехотной схватки. Лес по окружности рубежа атаки был вчистую уничтожен артиллерийским огнем. На изрытой разрывами ничейной полосе лежали жертвы атаки – головой к противнику; серые мундиры едва выделялись на земле. Огромный пехотинец с залитой кровью рыжей окладистой бородой лежал, устремив в небо остекленевший взгляд, вцепившись руками в рыхлую землю. Молодой парень, корчась, метался в воронке; лицо уже тронуто желтоватым смертным оттенком. Казалось, наши взгляды были ему неприятны, он натянул шинель на голову и затих.
Наш строй рассыпался. То и дело, описывая длинную резкую дугу, с шипением подлетали снаряды; молнии разрывов высоко взметали землю в этом голом месте. Пронзительный визг гранат полевых орудий я не раз слышал еще в Оренвиле; он и здесь не казался мне чересчур опасным. Порядок, в каком теперь двигалась под обстрелом наша рота, развернувшись повзводно, действовал успокаивающе, и я подумал, что боевое крещение оказалось менее страшным, чем я ожидал. Странным образом не осознавая реальность, я внимательно выискивал цели, по которым могли метить снаряды, и не догадывался, что противник уже изо всех сил лупит именно по нам.
– Санитары!
У нас первый убитый. Рядовому Штёльтеру шрапнелью разорвало сонную артерию. Три индивидуальных пакета в мгновение ока пропитались кровью. За несколько секунд парень истек кровью. Мимо пронеслись две упряжки с орудиями, вызвав на себя еще более яростный огонь. Лейтенанта-артиллериста, который искал на предполье раненых, швырнуло на землю взметнувшимся столбом взрыва. Он медленно поднялся и с подчеркнутым спокойствием пошел назад. Мы смотрели на него во все глаза.
Уже темнело, когда мы получили приказ выдвинуться дальше вперед. Путь проходил сквозь густой, искореженный снарядами подлесок к бесконечному ходу сообщения, где убегающие французы побросали снаряжение. Вблизи деревни Лез-Эпарж, хотя войск впереди не было, пришлось долбить позиции в твердом каменистом грунте. В конце концов я рухнул в кусты и уснул. Иногда в полудреме я видел, как высоко надо мной, искря взрывателями, пролетали чьи-то снаряды.
– Приятель, подъем, выступаем!
Я проснулся в мокрой от росы траве. Под треск пулеметной очереди мы бросились обратно в ход сообщения и заняли покинутую французами позицию на опушке леса. Сладковатый запах и висевший на колючей проволоке тюк пробудили мое любопытство. Я вылез из окопа в предрассветный туман и очутился перед скорченным французским трупом. Похожая на рыбью, гниющая зеленоватая плоть просвечивала сквозь изорванное обмундирование. Я отвернулся и в ужасе отпрянул: рядом со мной под деревом сидела человеческая фигура в блестящей французской портупее, на спине ранец, увенчанный круглым котелком. Пустые глазницы и пучки слипшихся волос на черно-коричневом черепе подсказали, что это не живой человек. Еще один сидел, нагнувшись далеко вперед, так что тело казалось переломленным пополам – торс буквально лежал на вытянутых ногах. Вокруг еще десятки трупов, разложившихся, обызвествленных, мумифицированных, застывших в жуткой пляске смерти. Должно быть, французы месяцами сидели в окопах подле своих мертвецов, но так их и не похоронили.
Незадолго до полудня солнце рассеяло туман и принесло приятное тепло. Я довольно неплохо выспался возле окопа, и теперь мной овладело любопытство – осмотреть брошенную противником и захваченную накануне траншею. Дно было завалено кучами провианта, боеприпасами, снаряжением, оружием, письмами и газетами. Блиндажи напоминали разграбленные лавки старьевщиков. Среди этого разгрома лежали трупы доблестных защитников, чьи винтовки по-прежнему глядели в амбразуры. В разбитых бревнах наката застряло мертвое тело без головы и шеи, хрящи и кости белели в красновато-черной плоти. Уму непостижимо. Рядом – молоденький солдат, руки его сжимали оружие, остекленевший взгляд устремлен в прицел. Со странным ощущением я смотрел в мертвые вопрошающие глаза – с содроганием и ужасом, так и не покинувшим меня окончательно всю войну. Карманы убитого были вывернуты, рядом лежал опустошенный кошелек.
Я не спеша шагал по разоренной траншее, огонь меня не донимал. То было короткое предполуденное время, которое еще не раз в боях служило мне благословенной передышкой. Я воспользовался ею, чтобы более-менее беззаботно и спокойно все осмотреть. Чужое вооружение, темнота блиндажей, пестрое содержимое ранцев – все было новым и загадочным. Я рассовал по карманам французские патроны, отстегнул полотнище шелковистого мягкого брезента и даже прихватил обшитую синей тканью фляжку – чтобы через три шага все выбросить. Красивая полосатая рубашка, валявшаяся рядом с распотрошенным офицерским багажом, так меня соблазнила, что я скинул форму и с головы до ног облачился в новое белье. Как же меня радовало приятное щекотание чистой льняной ткани.
Принарядившись, я отыскал освещенный солнцем уголок, уселся на бревно и штыком вскрыл консервную банку, чтобы позавтракать. Потом набил трубку и принялся листать разбросанные вокруг французские журналы, привезенные на позиции, как я понял по дате, накануне Вердена.
Не без содрогания я вспоминаю, как во время этого завтрака пытался разобрать какой-то странный маленький аппарат, лежавший на дне окопа и по совершенно необъяснимой причине принятый мною за полевой фонарик. Лишь много позже до меня дошло, что предмет, которым я тогда беспечно забавлялся, был снятой с предохранителя ручной гранатой.
Из леса, вплотную подступавшего к линии окопов, с нарастающей силой заработала немецкая батарея. Очень скоро в ответ заговорили и вражеские пушки. Внезапно за спиной раздался грохот, я обернулся и увидел взметнувшийся в небо столб дыма. Пока еще плохо знакомый с шумами войны, я не умел отличить свист, шипение и хлопки наших пушек от звуков учащавшихся разрывов вражеских снарядов и составить из этого картину происходящего. Прежде всего, я не мог объяснить себе, почему на нас сыпалось со всех сторон и почему свистящие трассы снарядов как бы беспорядочно перекрещивались над лабиринтами окопов, где врассыпную лежали мы. Впечатление, которому я не видел причин, тревожило меня и заставляло задуматься. Я столкнулся с механикой боя как неопытный новобранец – проявления воли, направляющей сражение, казались мне странными и бессвязными, будто все происходило на какой-то другой планете. При этом я не испытывал страха; полагая, что меня никто не видит, я не мог поверить, что кто-то в меня целится и может попасть. Вернувшись во взвод, я совершенно равнодушно смотрел на ничейную землю. То было мужество неопытности. В записную книжку я заносил – как и позднее – время, когда обстрел стихал либо усиливался.
К полудню артиллерийский огонь обернулся безумной вакханалией. Вокруг непрерывно полыхали разрывы. В воздухе смешивались белые, черные, желтые тучи дыма. С особенной силой рвались снаряды, выпускавшие черный дым, – бывалые солдаты называли их «американцами» или «угольными ящиками». Десятками сыпались снаряды с детонаторами, звенящий свист которых напоминал пение канарейки. Воздух флейтой вибрировал в их прорезях, когда они, этакие медные куранты или механические насекомые, пролетали над полосой разрывов. Поразительно, но лесные птички, казалось, не обращали ни малейшего внимания на этот тысячеголосый грохот; они мирно сидели среди расколотых ветвей над пеленой дыма. В коротких паузах между взрывами слышалось их призывное щебетание, их беззаботная радость, больше того, лавина звуков вокруг словно только возбуждала их ликование.
Временами, когда обстрел усиливался, солдаты призывали друг друга к бдительности. В видимой мне части траншеи из ее глиняных стен местами уже выбило порядочные куски, однако и здесь царила полная готовность. Снятые с предохранителей винтовки выставлены в амбразуры, солдаты внимательно всматривались в затянутый дымом участок перед линией окопов. Порой они поглядывали вправо и влево, чтобы убедиться, на месте ли соседи, и улыбались, встречаясь взглядом со знакомыми.
Однажды я с товарищем сидел на врезанной в стену траншеи глиняной скамье. Как вдруг что-то громко стукнуло в доску амбразуры, через которую мы вели наблюдение, и в глину между нашими головами ударила винтовочная пуля.
Мало-помалу появились раненые. Невозможно было увидеть происходящее в лабиринте траншей и окопов, но участившиеся крики «Санитары!» указывали, что обстрел начал действовать. То и дело возникали торопливые фигуры с белыми, издалека заметными повязками на голове, шее или руке и исчезали в тылу. По старинному солдатскому поверью, людей с легкими ранениями надлежало отправлять в безопасное место, потому что легкое ранение зачастую лишь предвестник тяжелого.
Мой товарищ, вольноопределяющийся Коль, сохранял то пресловутое севернонемецкое хладнокровие, которое, пожалуй, и создано именно для таких ситуаций. Он лениво жевал сигару, которая все время гасла, и вообще сидел чуть ли не с сонным видом. Его не вывел из равновесия даже грянувший за спиной жуткий треск – словно одновременно пальнули из тысячи ружей. Оказалось, в лесу вспыхнул пожар. Трескучие языки пламени ползли вверх по древесным стволам.
Меня тем временем охватила странная тревога. Надо сказать, я страшно завидовал «Пертским львам», сумевшим пережить «Ведьмин котел», от которого меня избавило пребывание в Рекуврансе. И когда в наш угол стали очень уж часто залетать «угольные ящики», я несколько раз спросил Коля, который побывал в том котле:
– Скажи, здесь сейчас как в Перте?
К моему разочарованию, он каждый раз отвечал, небрежно махнув рукой:
– Пока еще и близко нет.
Когда же обстрел усилился настолько, что от разрывов черных чудовищ наша скамейка начала трескаться и вибрировать, я снова рявкнул ему в ухо:
– Ну, теперь-то так, как у Перта?
Коль был весьма добросовестным солдатом. Он привстал, пытливо огляделся и, к вящему моему удовлетворению, прорычал в ответ:
– Скоро будет так же!
Этот ответ наполнил меня дурацкой радостью – он удостоверил, что я участвую в по-настоящему серьезном сражении.
В этот миг на углу нашего участка траншеи возник какой-то человек:
– Следуйте влево!
Мы передали приказ дальше и зашагали вдоль затянутой густым дымом позиции. Недавно вернулись разносчики пищи, и на бруствере исходили паром сотни оставленных котелков. Кто мог сейчас думать о еде? Мимо нас едва протиснулась толпа раненых в пропитанных кровью бинтах, на свинцово-бледных лицах читалось возбуждение боя. Наверху, по кромке окопа, торопливо уносили носилки за носилками с ранеными товарищами. В душе нарастало тяжелое предчувствие.
– Осторожно, парни, моя рука, рука!
– Вперед, вперед, не отставать!
Я узнал лейтенанта Зандфоса, он с отсутствующим видом, не мигая, торопливо спешил вдоль траншеи. Широкая белая повязка на шее придавала ему странно беспомощный вид, и, наверно, поэтому он в тот миг напомнил мне утку. Я видел все будто во сне, где жуткое и пугающее прячется под маской смехотворного. Минутой позже мы быстро прошагали мимо полковника фон Оппена, который, засунув одну руку в карман френча, давал указания своему адъютанту. «Ага, дела идут по уму и по плану», – мелькнуло у меня в голове.
Траншея кончилась в перелеске. В нерешительности мы столпились под могучими буками. Из густого подлеска вынырнул наш взводный, лейтенант, и крикнул старшему унтер-офицеру:
– Рассыпаться цепью и идти на заход солнца. Там займете позицию. По готовности доложить. Я буду в блиндаже на поляне.
Чертыхаясь, унтер принялся командовать.
Мы рассыпались цепью и в ожидании залегли в череде мелких углублений, вырытых в земле какими-то предшественниками. В шутливую перепалку внезапно вторгся леденящий душу рев. В двадцати метрах позади из белого облака разрыва в кроны деревьев взлетели комья земли. По лесу несколько раз прокатилось гулкое эхо. Застывшие глаза испуганно смотрели друг на друга, тела, ощущая полную свою беспомощность, припали к земле. Разрывы следовали один за другим. Удушливые газы расползались по подлеску, густой дым окутал макушки деревьев, стволы и ветви с шумом валились на землю, повсюду слышались громкие крики. Мы повскакали на ноги и, подгоняемые вспышками и ударными волнами, сломя голову побежали, ища укрытия и, словно затравленные звери, пытаясь найти спасение у огромных древесных стволов. Блиндаж, куда бежали многие, в том числе и я, раскурочило прямым попаданием, взрыв поднял в воздух накат, взметнул вверх тяжелые бревна.
Мы с унтер-офицером, с трудом переводя дух, забежали за могучий бук, как белки, прячущиеся от летящих в них камней. Совершенно машинально, подстегиваемый новыми и новыми разрывами, я бежал за начальником, а он порой оборачивался, сверлил меня диким взглядом и кричал:
– Да что ж такое? Что ж это творится?
Как вдруг в переплетении выступавших из земли корней что-то сверкнуло, и сильный удар по левому бедру свалил меня наземь. Я было решил, что меня стукнуло комом земли, но тепло обильно текущей крови подсказало, что я ранен. Позже выяснилось, что рана поверхностная – удар острого осколка ослабил лежавший в кармане бумажник. Прежде чем рассечь мне мышцу, осколок, как острая бритва, вспорол целых девять слоев плотной кожи.
Я бросил ранец и побежал к траншее, из которой мы вышли. Туда же, будто лучи, со всех сторон стекались раненые из обстреливаемого леса. Ужасные минуты – путь преграждали тяжелораненые и умирающие. Один, по пояс голый, лежал с развороченной спиной на краю траншеи. Другой, у которого с затылка на лоскуте кожи свисал треугольный осколок черепа, все время пронзительно, душераздирающе кричал. Здесь было царство великой боли, и я впервые заглянул через щелочку в глубины ее демонического ада. А разрывы не прекращались.
Я совершенно потерял голову. Бесцеремонно расталкивая всех и вся, в спешке несколько раз упал, но в конце концов выбрался из адской неразберихи на волю. И, как обезумевшая лошадь, помчался по густому подлеску, по тропинкам и полянкам, пока не рухнул без сил в каком-то перелеске у Большой траншеи.
Уже смеркалось, когда меня случайно заметили двое санитаров, осматривавшие окрестность. Они положили меня на носилки и отнесли в крытый бревнами санитарный блиндаж, где я провел ночь, со всех сторон стиснутый другими ранеными. Усталый врач стоял среди стонущих людей, перевязывал раны, делал уколы и спокойным голосом давал указания. Я укрылся шинелью умершего раненого и провалился в сон со странными сновидениями – от начавшейся лихорадки. Один раз ночью я проснулся и увидел, что врач продолжает работать при свете фонаря. Какой-то француз не переставая кричал, и кто-то рядом со мной проворчал:
– Ох уж эти французы. Пока не накричатся всласть, не успокоятся.
Потом я опять заснул.
Когда наутро меня понесли дальше, шальной осколок продырявил парусину носилок между моими коленями.
Вместе с другими ранеными меня погрузили в санитарный фургон; они курсировали между передовой и дивизионным лазаретом. Мы галопом понеслись прочь от находившейся под сильным обстрелом Большой траншеи. Спрятанные под брезентовым верхом, вслепую мчались сквозь опасность, преследовавшую нас своей оглушительной поступью.
Среди нас, задвинутых на носилках в фургон, как буханки хлеба в печь, был солдат, раненный в живот. Рана причиняла ему страшные мучения. Он по очереди просил каждого из нас взять пистолет санитара, висевший под тентом, и положить конец его страданиям. Никто не отвечал. Мне же еще только предстояло познакомиться с ощущением, какое испытывает раненый, для которого каждый дорожный ухаб или колдобина словно удар молотком по тяжелой ране.
Лазарет развернули на лесной поляне. Там длинными полосами расстелили солому, а на соломе поставили шалаши. По множеству раненых было сразу понятно, что идет значительное сражение. При виде генерала медслужбы, который инспектировал лазарет посреди всей этой кровавой суматохи, у меня снова возникло то с трудом поддающееся описанию чувство, какое возникает, когда видишь человека, окруженного стихийными ужасами и сумятицей, но с муравьиным упорством занятого наведением своих порядков.
Утолив голод и жажду, покуривая сигарету, я лежал в длинном ряду раненых на соломенной подстилке и пребывал в том легкомысленном расположении духа, какое охватывает человека, когда он хоть и не вполне безупречно, но, во всяком случае, выдержал экзамен. Подслушанный короткий разговор заставил меня призадуматься:
– Что у тебя, приятель?
– Мочевой пузырь прострелили.
– Очень больно?
– Да не в этом дело. Дело в том, что я уже негоден к службе…
Еще до полудня нас переправили в большой сборный пункт в церкви деревни Сен-Морис. Там уже стоял под парами санитарный эшелон, который через два дня доставил нас в Германию. По пути я смотрел на поля, где весна уже полностью вступила в свои права. В поезде за нами добросовестно ухаживал спокойный, немногословный человек, приват-доцент философии. Первым делом он перочинным ножом освободил мою ногу от сапога. Некоторым людям дан особый дар заботы о других; мне становилось легче, уже когда я просто видел, как он сидит у ночника и читает книгу.
Поезд привез нас в Гейдельберг.
При виде цветущих вишен, венчавших горы по берегам Неккара, я ощутил сильнейшее чувство родины. Как же прекрасна эта страна, она достойна, чтобы за нее проливали кровь и умирали. Этого колдовского чувства я прежде в жизни не испытывал. В голове рождались добрые и серьезные мысли, и впервые у меня забрезжила догадка, что эта война не просто великое приключение.
Сражение при Лез-Эпарже стало моим боевым крещением. И оказалось не таким, как я думал. Я участвовал в крупной боевой операции, но так и не встретился с противником лицом к лицу. Лишь много позже пришлось мне пережить прямое столкновение, кульминацию схватки, когда на поле боя эшелон за эшелоном устремляется атакующая пехота, когда на решающие смертоносные минуты прерывается рутинная хаотическая пустота позиционной войны.
Души и Монши
Через две недели рана зажила. Меня направили в резервный батальон в Ганновер, а там, чтобы я привык к самостоятельной ходьбе, дали краткосрочный отпуск домой.
– Можешь теперь представляться фанен-юнкером, – предложил отец, когда мы в один из первых дней моего отпуска прогуливались по фруктовому саду, глядя, как на деревьях завязываются плоды; я исполнил его желание, хотя в начале войны предпочитал быть просто рядовым, отвечающим только за себя.
После отпуска командование полка направило меня в Дёбериц, на шестинедельные учебные курсы, по окончании которых я получил звание фенриха. Судя по сотням молодых людей, собранных на курсы из всех германских земель, страна покуда не оскудела бравыми воинами. Если в Рекуврансе я прошел индивидуальную подготовку, то здесь нас обучали различным способам командовать на местности малыми подразделениями.
В сентябре 1915 года я вернулся в полк. Сошел с поезда в деревне Сен-Леже, где располагался штаб дивизии, откуда во главе небольшого резервного подразделения направился в Души, где наш полк стоял на отдыхе. В это время уже полным ходом шло французское осеннее наступление. Фронт обозначался на огромном пространстве как длинный кипящий бурун. Над нами трещали пулеметы авиационных эскадр. Порой, когда низко над головой пролетал один из французских аэропланов, украшенных яркими эмблемами, которые походили на хищные глаза, зорко осматривающие местность, я прятал свое подразделение под придорожными деревьями. Снаряды зенитных пушек один за другим рвались в вышине белыми облачками, после чего тут и там во вспаханную почву со свистом падали осколки.
Этот небольшой переход сразу дал мне возможность применить новые знания. Вероятно, нас заметили с одного из многочисленных привязных аэростатов, желтые оболочки которых виднелись в небе на западе, ведь прямо на повороте к деревне Души перед нами вырос черный конус разрыва. Снаряд угодил в ворота местного кладбища, рухнувшие возле самой дороги. Здесь я впервые осознал важность той секунды, когда в ответ на неожиданное событие необходимо быстро принять решение.
– Рассыпаться цепью, налево бегом марш!
Колонна рассыпалась по полю, быстро перемещаясь влево; затем я снова собрал людей и обходным путем повел их в деревню.
Души, место отдыха 73-го пехотного полка, представляла собой средних размеров деревню, покуда мало пострадавшую от войны. За полтора года позиционной войны это место среди холмов Артуа стало для полка вторым гарнизоном, местом отдыха и восстановления сил после многодневных тяжелых боев и работ на передовой. Как часто мы с облегчением вздыхали, когда сквозь дождливую ночную мглу различали одинокий огонек у въезда в деревню! Ведь там вновь будет крыша над головой и скромная постель в сухом помещении. Можно спокойно выспаться, не надо каждые четыре часа выходить в ночь, не надо постоянно ждать нападения, хотя это ожидание преследовало нас даже во сне. В первый день на отдыхе словно заново рождаешься на свет, когда наконец-то помоешься и отстираешь форму от окопной грязи. На лугах все занимались строевой подготовкой и гимнастикой, чтобы размять кости и возродить дух товарищества, ослабевший из-за одиноких ночных караулов. Все это придавало сил для новых тягостных дней. Первое время роты ночью по очереди выходили на передовую, строили дополнительные укрепления. Позже эту двойную утомительную нагрузку отменили, по распоряжению нашего благоразумного полковника фон Оппена. Надежность позиции определяется бодростью и неистощимым боевым духом ее защитников, а не протяженностью ходов сообщения и глубиной окопов.
В свободные часы Души предлагала своему солдатскому населению немало возможностей отдохнуть. Многочисленные столовые пока что щедро снабжались провизией и напитками; в деревне имелись читальня и кофейня, а позже появился даже оборудованный в большом амбаре кинозал. У офицеров были превосходное казино и кегельбан, устроенный в саду местного священника. Часто проводились ротные праздники, когда командиры и личный состав, по старинному немецкому обычаю, соревновались в выпивке. Нельзя не упомянуть и праздники по случаю забоя, когда резали ротных свиней, откормленных отходами полевой кухни.
Поскольку население все еще проживало в деревне, мы всеми способами использовали территорию. В садах построили жилые бараки и блиндажи; большой фруктовый сад в центре деревни превратили в церковную площадь, другой сад, так называемый Эммихплац, – в парк развлечений. Там, помимо прочего, разместились в двух крытых бревнами блиндажах цирюльня и зубной кабинет. Большой луг рядом с церковью служил местом погребения, куда почти ежедневно приходила одна из рот, чтобы под звуки хорала проводить в последний путь павших товарищей.
Так за год на теле обветшалой крестьянской деревушки, словно громадный паразит, вырос целый военный городок. Прежний мирный образ уже едва угадывался. В деревенском пруду драгуны купали лошадей, в садах пехота занималась боевой подготовкой, на лугах загорали солдаты. Местные постройки разрушались, в полном порядке содержалось лишь необходимое для военных нужд. Так, заборы и живые изгороди ликвидировали для обеспечения лучшего сообщения, зато на всех углах установили большие дорожные указатели. Крыши проваливались, домашний скарб шел на дрова, но появились телефонные станции и было проведено электричество. Подвалы углубили, превратили их в подземные помещения, где местные жители могли укрыться от обстрелов; вынутый грунт беззаботно сваливали в садах. Во всей деревне исчезли границы между владениями; да, собственно, и самих владений не осталось.
В конечном счете французское население определили в казармы у выезда на Монши. Дети играли у порога ветхих домов, сгорбленные старики неприкаянно бродили посреди теперешней сутолоки, по́ходя лишившей их крова, под которым они прожили всю жизнь. Молодым людям надлежало каждое утро являться в комендатуру, где обер-лейтенант Оберлендер распределял их на общественные работы. Мы сталкивались с местными, только когда отдавали им в стирку белье или покупали у них масло и яйца.
Необычной приметой этого солдатского городка стало вот что: к нашим военным прибились двое маленьких осиротевших французов. Оба мальчика – один лет восьми, другой лет двенадцати – носили нашу форму и бегло говорили по-немецки. Своих земляков они называли подслушанным у солдат словом «оборванцы». Больше всего им хотелось когда-нибудь отправиться на позиции со «своей» ротой. Они безупречно овладели строевой подготовкой, на поверках стояли на левом фланге, лихо приветствовали старших по званию и просили об увольнительной, чтобы вместе с помощником по кухне съездить в Камбре на закупку продовольствия. Когда второй батальон на несколько недель отправили в тренировочный лагерь в Кеан, одному из мальчиков, по имени Луи, надлежало по приказу полковника фон Оппена остаться в Души; на марше никто его не видел, но по прибытии в пункт назначения он вдруг выпрыгнул из багажного фургона, где прятался. Старшего мальчика потом послали в Германию, в унтер-офицерскую школу.
В часе езды от Души находилась Монши-о-Буа, деревня, где квартировали две резервные роты полка. Осенью 1914 года за эту деревню шли ожесточенные бои; в итоге немцам удалось ее удержать, а схватки вокруг развалин некогда богатого селения постепенно утихли.
Дома были сожжены и разрушены артобстрелом, одичавшие сады перепаханы снарядами, деревья поломаны. Окопы, колючая проволока, баррикады и бетонированные опорные пункты превратили каменный хаос в оборонительные укрепления. Улицы легко простреливались из пулеметов такого вот бетонного бункера на центральной площади, «Крепости Торгау». Другой опорный бункер – «Крепость Альтенбург», сооружение справа от деревни, – служил пристанищем одному из взводов резервной роты. Важной для обороны была и шахта, где в мирное время добывали меловой камень для строительства домов; шахту эту мы обнаружили по чистой случайности. Ротный повар уронил в колодец ведро, спустился за ним и обнаружил обширное подземное помещение, похожее на пещеру. Место внимательно осмотрели, а потом пробили туда еще один вход, после чего шахта стала большим надежным убежищем при обстрелах и бомбардировках.
На одиноком холме по дороге на Рансар находились развалины какого-то трактира, откуда открывалась панорама фронта, и мы назвали эти руины «Бельвю». Несмотря на опасность, они были моим любимым местом. Всюду, насколько хватает глаз, простиралась мертвая земля, вымершие деревни связаны дорогами, по которым теперь не ездили телеги и не ходили люди. Далеко у горизонта тонули в дымке контуры Арраса, покинутого жителями города, а дальше справа белели меловые воронки от мощных минных разрывов близ Сент-Элуа. Опустели и заросшие бурьяном поля, по которым гуляли тени облаков и бежала густая сеть окопов, чьи желто-белые ячеи вплетались в ближние дороги, словно в длинные тяговые тросы. Лишь изредка то тут, то там устремлялся в вышину дымный шлейф снарядного разрыва и медленно рассеивался на ветру или повисал над пустошью шар шрапнели, большой, белый, мало-помалу таявший в воздухе. Облик пейзажа был мрачным и одновременно сказочным, война отняла у него природную прелесть, запечатлев свои железные черты, пугающие одинокого наблюдателя.
Заброшенность и мертвую тишину, временами нарушаемую глухим рокотом орудий, еще усиливало печальное зрелище разрушения. Разодранные ранцы, сломанные винтовки, обрывки обмундирования, рядом, как жуткий контраст, детская игрушка, снарядные взрыватели, глубокие воронки мощных разрывов, фляжки, косилки, порванные книжки, разбитая домашняя утварь, ямы в земле, ведущие в загадочную темноту подвалов, где, может статься, лежат трупы несчастных обитателей, обглоданные полчищами крыс, персиковое деревце, лишенное поддержки стены и, словно в мольбе о помощи, протягивающее ветви-руки, в хлевах еще висящие на цепях скелеты домашней скотины, в разоренных садах могилы, а среди них – зеленеющие глубоко в бурьяне лук, полынь, ревень и нарциссы, на соседних полях – скирды хлебов, на вершинах которых буйно прорастало зерно, и все это прорезано полузасыпанным окопом, пропитано запахом гари и тлена. Печальные мысли посещают солдата в таких местах, если он вспоминает о тех, кто мирно жил здесь совсем недавно.
