Эрнст Юнгер
В стальных грозах
О повседневности позиционных боев
Вот так проходили наши дни – в утомительной размеренности, прерываемой короткими периодами отдыха в Души. Но иногда и на позициях нам выпадали приятные часы. Нередко я с ощущением уютной защищенности сидел за столом своего маленького блиндажа, чьи корявые, увешанные оружием стенки напоминали о Диком Западе, пил чай, курил и читал, пока денщик возился у печурки, наполнявшей помещение ароматом поджаренных гренок. Кому из окопных солдат незнакомо это блаженство? Снаружи, от постов, доносились тяжелые мерные шаги часового, а не то монотонный оклик, когда часовые встречались в траншее. Притупленный слух уже почти не воспринимал безостановочный ружейный огонь, короткие сотрясения перекрытий от ударов артиллерийских снарядов, шипение осветительных ракет, гаснущих у входа в туннель. Тогда я доставал из планшета записную книжку и кратко записывал события дня.
Так со временем – как часть моего дневника – возникла добросовестная хроника участка C, маленькой, угловатой частицы длинного фронта, где мы чувствовали себя как дома, где давно знали каждый заросший тупик, каждый заброшенный блиндаж. Вокруг в нагромождениях глиняных валов покоились тела павших товарищей; на каждой пяди земли в свое время разыгрывалась какая-то драма, за каждым траверсом днем и ночью караулил злой рок, без разбора хватавший свои жертвы. И все-таки мы чувствовали сильную привязанность к этому участку, крепко срослись и сжились с ним. Мы знали его и когда он черной полосой тянулся по заснеженной местности, и когда буйное цветение трав в полуденные часы наполняло его умопомрачительными запахами, и когда бледный свет полной луны заливал его темные уголки, где с писком сновали полчища крыс. На его глиняных приступках мы, весело болтая, сидели долгими летними вечерами, и теплый ветерок уносил к противнику деловитые хлопки и песни нашей родины; мы падали на бревна и разорванную колючую проволоку, когда смерть лупила по траншеям своей стальной дубиной, а густой дым лениво выползал из трещин в глиняных стенах. Полковник не раз хотел перевести нас в более спокойное место полковой позиции, и каждый раз рота, все как один, просила его оставить нас на участке C. Здесь я приведу отрывок из наблюдений, которые записывал ночами в Монши.
7 октября 1915 года. На рассвете стоял рядом с дозорным моего отделения на стрелковой ступени, когда винтовочным выстрелом ему распороло головной убор, но сам он остался невредим. В тот же час у проволочного заграждения были ранены два сапера. Одному осколок снаряда рикошетом пробил обе ноги, другому задело ухо.
Ближе к полудню дозорному на левом фланге прострелили обе скуловые кости. Из раны толстой струей хлынула кровь. В довершение всех бед, сегодня на наш участок пришел еще и лейтенант фон Эвальд, чтобы принять сапу N в пятидесяти метрах от окопа. Когда он уже отвернулся, намереваясь сойти со стрелковой ступени, ему выстрелом снесло затылок. Мгновенная смерть. На ступень упали большие куски черепа. Позже один солдат получил легкое ранение в плечо.
19 октября. Участок центрального взвода был обстрелян 150-миллиметровыми снарядами. Одного солдата взрывной волной швырнуло на столб обшивки. Он получил тяжелые внутренние повреждения, а кроме того, осколок пробил ему плечевую артерию.
В утреннем тумане, ремонтируя проволочное заграждение на правом фланге, мы обнаружили французский труп, который висел там не меньше месяца.
Ночью на прокладке проводов были ранены двое наших солдат. Гутшмидту прострелили обе руки и бедро, Шеферу – колено.
30 октября. Ночью после проливного дождя целиком обвалились все траверсы и поперечины. Глина, смешавшись с дождевой водой, стала вязкой жижей, превратившей окоп в глубокое болото. Единственное утешение: у англичан дела обстоят не лучше, мы же видели, как они лихорадочно вычерпывают воду. Мы располагаемся чуть выше, а потому, вычерпывая воду из своего окопа, еще добавили им водички. Вдобавок мы пустили в ход винтовки с оптическим прицелом.
Рухнувшие стенки окопа обнажили трупы солдат, погибших в боях прошлой осенью.
9 ноября. Стоял рядом с ландштурмистом Вигманом перед «Крепостью Альтенбург», когда шальная пуля пробила ему штык, висевший на ремешке через плечо, и тяжело ранила в область таза. Английские пули с хрупким наконечником – это настоящие пули «дум-дум».
В остальном пребывание в этом небольшом, спрятанном среди ландшафта земляном укреплении, где стою я со своим полувзводом, обеспечивает бо́льшую свободу передвижения, чем передовая. От фронта мы прикрыты пологой возвышенностью; в тылу местность поднимается к лесам Аденфера. В пятидесяти шагах позади позиции – с тактической точки зрения весьма неудачно – расположен сортир, представляющий собой уложенный на козлы насест, под которым вырыта глубокая канава. Солдату нравится подольше посидеть там либо с газетой, либо общаясь с товарищами. Этот нужник – источник разнообразных темных слухов, которые гуляют по фронту под общим названием «сортирная молва». Однако в данном случае комфорту очень мешает, что место это, хотя его и не видно, можно поверх пологого возвышения накрыть непрямым огнем. Когда гребень возвышенности накрывает особенно низко, пули в лощине пролетают на уровне груди, а потому, если заляжешь, будешь в безопасности. Иной раз человеку на насесте приходится – в разной степени одетости – дважды, а то и трижды бросаться ничком на землю, чтобы пулеметная очередь музыкальной гаммой промчалась у него над головой. Конечно, такие ситуации служат предметом разнообразных шуток.
К числу развлечений, предлагаемых нашим участком, относится охота на всяких зверушек, особенно на куропаток, которых в заброшенных полях великое множество. За неимением дробовиков мы вынуждены подкрадываться к непуганым «кандидатам в жаркое» поближе, чтобы пулей снести им голову, иначе жарить будет просто нечего. В любом случае надо остерегаться в пылу охоты выйти из лощины, не то охотник легко станет дичью, попав под неприятельский огонь.
На крыс мы ставили мощные пружинные капканы. Эти животные такие сильные, что норовят под шумок улизнуть вместе с капканом; поэтому, когда ловушка срабатывает, мы выскакиваем из блиндажей, чтобы прикончить крыс палками. Для охоты на мышей, которые обгрызают нам хлеб, мы тоже придумали особый способ: винтовку заряжают почти пустой гильзой, в которую вместо пули вставляют бумажный катыш.
Наконец, я и еще один унтер-офицер изобрели волнующий, хотя и не вполне безопасный вид стрелкового спорта. Под покровом тумана мы собираем крупные и мелкие неразорвавшиеся снаряды – иногда чушки весом килограммов под пятьдесят, – в которых здесь нет недостатка. Мы расставляем их на некотором отдалении, как кегли, один подле другого, а потом, укрывшись в амбразурах, открываем по ним огонь. Считать попадания нет нужды, ведь удачное попадание – то есть во взрыватель – сопровождается жутким грохотом, который еще усиливается, если разрывается «вся девятка», то есть детонируют все поставленные рядком неразорвавшиеся снаряды.
14 ноября. Ночью мне приснилось, что я ранен в руку. Поэтому днем я всячески берегся.
21 ноября. Я привел инженерный отряд из «Крепости Альтенбург» на участок C. Ландштурмист Динер взобрался на окопный выступ, чтобы подсыпать земли на перекрытие. Едва он поднялся наверх, как выстрел из сапы пробил ему голову. Динер мертвым рухнул на дно окопа. Он был женат, имел четверых детей. Его товарищи потом долго караулили у амбразур, пылая жаждой кровавой мести. Даже плакали от ярости. Похоже, видели личного врага в англичанине, сделавшем смертельный выстрел.
24 ноября. Солдат пулеметной роты получил на нашем участке тяжелое ранение в голову. А через полчаса рядовому нашей роты распороло щеку.
29 ноября наш батальон на две недели отвели в тыл дивизии, в городок Кеан, который в недалеком будущем приобретет кровавую известность; нам предстояло там заниматься строевой подготовкой и наслаждаться благами тыловой жизни. В Кеане я узнал, что произведен в лейтенанты и переведен во вторую роту.
В Кеане и окрестных городках местные коменданты часто приглашали нас на разгульные посиделки, и мы имели возможность воочию увидеть почти неограниченную власть этих деревенских князьков над подчиненными и населением. Наш ротмистр величал себя королем Кеана; вечером, когда он появлялся, всем собравшимся за столом надлежало вскинуть правую руку и громовым голосом грянуть: «Да здравствует король!» За столом он, подобно капризному монарху, правил до рассвета, внеочередной кружкой пива карая гостей за всякое нарушение этикета и свода своих в высшей степени мудреных правил. Нам, фронтовикам, понятно, приходилось хуже всех. На следующий день после обеда все видели, как он, еще слегка подшофе, катит через свои владения, чтобы с вакхическими приношениями нанести визит соседям-королям и тем самым достойно подготовиться к вечернему застолью. Эти визиты он называл набегами. Однажды у него случилась ссора с королем Энши, которому он через конного полевого жандарма объявил междоусобную войну. После нескольких стычек, когда два отряда конюхов забрасывали друг друга комьями грязи из мелких, укрепленных проволочными заграждениями окопов, король Энши по неосторожности завис в одной из столовых Кеана с баварским пивом, где его настигли в нужнике и взяли в плен. Пришлось платить выкуп – бочку доброго пива. На том война двух повелителей и закончилась.
11 декабря я прибыл на передовую, чтобы представиться лейтенанту Ветье, командиру моей новой роты, которая посменно с моей бывшей шестой обороняла участок C. Я хотел было спрыгнуть в окоп, но в ужасе замер, увидев перемену, произошедшую за время нашего двухнедельного отсутствия. Окоп превратился в огромную, заполненную грязью канаву, где солдаты, утопая в жиже, влачили поистине жалкое существование. Уже чуть не по пояс в грязи, я с тоской вспомнил круглый стол короля Кеана. Бедные мы окопники! Почти все блиндажи обвалились; туннели затопило. Все следующие недели пришлось вкалывать не покладая рук, чтобы под ногами снова была мало-мальски твердая почва. На время я поселился в одном туннеле с лейтенантами Ветье и Бойе; там с потолка, несмотря на натянутый под ним брезент, постоянно, как из лейки, капало, и денщикам приходилось каждые полчаса ведрами выносить воду.
На следующее утро, когда, насквозь мокрый, выбрался из туннеля, я просто глазам своим не поверил. Место, отмеченное печатью смертельного одиночества, ожило, словно ярмарка. Обитатели окопов с обеих сторон вылезли из грязи на брустверы, и между проволочными заграждениями началось оживленное движение и обмен сигаретами, шнапсом, форменными пуговицами и другими вещицами. Множество фигур в хаки, хлынувших с дотоле безлюдных английских позиций, буквально сбивало с толку, как вид призрака в ясный день.
Внезапно раздался выстрел, сразивший одного из наших, после чего солдаты обеих сторон, будто кроты, мгновенно исчезли в своих норах. Я вышел на участок наших позиций, самый близкий к английской сапе, и крикнул, что хочу поговорить с английским офицером. В самом деле, несколько англичан повернули назад и вскоре привели из главного окопа молодого человека, который, как я видел в бинокль, отличался от них изысканной фуражкой. Сначала мы общались по-английски, а затем – более бегло – по-французски, солдаты внимательно прислушивались к нашему разговору. Я упрекнул его в том, что один из наших убит коварным выстрелом, и он ответил, что это сделал солдат не его, а другой роты.
– Il y a des cochons aussi chez vous![9] – заметил он, когда несколько пуль, выпущенных с наших соседних участков, просвистели возле его головы. Я уже подумывал об укрытии. Однако мы высказали друг другу еще много чего, демонстрируя поистине спортивное взаимное уважение, а под конец договорились обменяться подарками на память.
Чтобы расставить все точки над i, мы торжественно заявили, что война возобновится в течение трех минут по окончании переговоров, когда он произнесет по-немецки «добрый вечер», а я скажу «до свидания» по-французски. Но потом я, к явному сожалению моих людей, пальнул по их защитному щитку, после чего сразу же последовал ответный выстрел, едва не выбивший у меня из рук винтовку.
Пользуясь случаем, я впервые смог осмотреть пространство перед сапой, поскольку в иных ситуациях здесь даже шишак каски высунуть опасно. И заметил прямо перед нашим заграждением скелет, чьи белые кости местами выглядывали из обрывков синего обмундирования. В тот день по кокардам на английских фуражках мы выяснили, что нам противостоит Индостанско-Лестерширский полк.
Вскоре после этого «перемирия» наша артиллерия выпустила несколько снарядов по вражеской позиции, после чего по ничейной земле мимо нас пронесли несколько носилок с ранеными; к вящей моей радости, с нашей стороны по ним никто не стрелял.
На войне я всегда старался относиться к противнику без ненависти и ценить его как человека, за мужество. Стремился встретиться с ним в бою, чтобы убить, и от него не ожидал ничего иного. Но никогда не думал о нем уничижительно. Позднее, когда мне в руки попадали пленные, я чувствовал себя в ответе за их безопасность и пытался сделать для них все, что в моих силах.
Ближе к Рождеству погода стала совсем безрадостной; нам пришлось установить в окопе насосы, чтобы хоть как-то справляться с водой. В этот слякотный период сильно возросли и наши потери. Так, 12 декабря я записал в дневнике: «Сегодня в Души мы похоронили семерых наших, и уже погибли еще двое». А вот запись от 23 декабря: «Тонем в грязи и дерьме. Сегодня около трех часов утра у входа в мой блиндаж рванул крупнокалиберный снаряд. Пришлось позвать троих солдат, и они лишь с большим трудом вычерпали воду, которая мощным потоком хлынула в блиндаж. В окопе нет спасения от воды, жидкая грязь доходит до пупка; мы в полном отчаянии. На правом фланге участка из земли вымывает мертвеца, пока что видны только его ноги».
Рождественскую ночь мы провели на позиции, где, стоя в грязи, пели рождественские песни, заглушаемые, правда, очередями английских пулеметов. В рождественский день мы потеряли солдата: прямым попаданием ему пробило голову. Сразу после этого англичане сделали дружелюбный жест, выставив на бруствере елку, но наши ожесточившиеся солдаты сбили ее несколькими выстрелами, на что томми ответили ружейными гранатами. Так что Рождество у нас прошло безрадостно.
28 декабря я снова стал комендантом «Крепости Альтенбург». В этот день одному из лучших моих солдат, рядовому Хону, осколком снаряда оторвало руку. Другой солдат, Хайдёттинг, был тяжело ранен в бедро одной из шальных пуль, постоянно свистевших в низине вокруг нашего земляного укрепления. Мой верный Август Кеттлер погиб по дороге в Монши, откуда хотел принести мне обед; это был первый из моих денщиков, ставший жертвой шрапнели, свалившей его наземь с пробитой трахеей. Помню, когда он уходил с котелком, я еще сказал ему: «Август, дай бог, чтобы по дороге с тобой ничего не приключилось», на что он ответил: «Да что вы, господин лейтенант!» Мне сообщили о беде, и я нашел его недалеко от блиндажа; он хрипел, лежа на земле, воздух со свистом проходил в грудь через рану на шее. Я приказал унести его. Кеттлер умер через несколько дней в лазарете. В этом случае, как и во многих других, я переживал горе особенно мучительно, потому что раненый не мог говорить, а санитары смотрели на него беспомощно, как на подбитого зверя.
Дорога из Монши к «Крепости Альтенбург» стоила нам большой крови. Проходила она вдоль заднего склона незначительной высотки, расположенной шагах в пятистах за нашей передовой линией. Противник, который по данным воздушной разведки знал, что движение по этой дороге довольно оживленное, считал своим долгом время от времени прочесывать ее из пулеметов или обстреливать шрапнелью. Хотя вдоль дороги вел окоп и солдатам было строго-настрого приказано им пользоваться, каждый с равнодушием, присущим старым солдатам, проходил по угрожаемой местности, не прячась. Как правило, благополучно, но судьба все-таки ежедневно забирала одну-две жертвы, и со временем потери стали весьма чувствительными. Вот и на сей раз шальные пули, летящие со всех сторон, назначили себе встречу у сортира, так что бедолагам-солдатам часто приходилось со спущенными штанами, размахивая газетой, выскакивать в чистое поле. Однако необходимое заведение спокойно оставили на месте.
Январь не избавил нас от тяжелой изнурительной работы. Для начала каждое отделение лопатами, ведрами и насосами удаляло грязь в непосредственной близости от своего блиндажа, а добравшись до твердой почвы, восстанавливало сообщение с соседними подразделениями. В Аденферском лесу, где стояла наша артиллерия, команды дровосеков обрубали с молодых деревьев сучья и раскалывали на длинные поленья. Стенки окопа скашивали и обшивали прочной древесиной. Сооружались также отстойники для воды, дренажные колодцы и водоотводы, так что в конце концов мы мало-помалу снова обеспечили себе сносное существование. Особенно эффективны оказались дренажные колодцы, куда стекала вода, впитываясь затем в пористую меловую породу.
28 января 1916 года один из солдат моего взвода был ранен в живот осколками снаряда, разорвавшегося при ударе в щиток. 30-го другой рядовой получил пулю в бедро. Когда 1 февраля нас сменили, все пути подхода находились под довольно сильным обстрелом. Шрапнельный снаряд упал под ноги бывшему штукатуру из шестой роты, рядовому Юнге, не взорвался, но полыхнул высокими языками пламени, – солдата унесли в лазарет с тяжелыми ожогами.
Тогда же был смертельно ранен и один хорошо мне знакомый унтер-офицер из шестой, брат которого погиб несколькими днями раньше; этот унтер-офицер подорвался на найденной осколочной мине. Он отвинтил взрыватель и, заметив, что высыпанный оттуда зеленоватый порох горит ровно, воткнул в отверстие тлеющую сигарету. Мина, естественно, взорвалась, результат – пятнадцать ран. Вот таким и подобным образом мы нередко несли потери от легкомысленного обращения со взрывчатыми веществами. Очень неприятным соседом в этом отношении был лейтенант Поок, занимавший отдельный блиндаж на левом фланге траншейного лабиринта. Он собрал там целую коллекцию неразорвавшихся крупнокалиберных снарядов и для развлеченья разбирал взрыватели как хитроумные часовые механизмы. Каждый раз я делал изрядный крюк, лишь бы не приближаться к его блиндажу. Довольно часто большие неприятности случались также, когда солдаты сбивали с неразорвавшихся снарядов медные направляющие кольца, чтобы сделать из них нож для бумаги или браслет для часов.
В ночь на 4 февраля мы, отбыв положенное время на позициях, снова расположились в Души. На следующее утро я весьма комфортно и в безоблачном настроении сидел в своей квартире на Эммихплац и пил кофе, когда здоровенный снаряд, предвестник мощного обстрела, разорвался перед моей дверью, выбив окна прямо в комнату. В три прыжка я спустился в погреб, куда уже с удивительной скоростью переместились другие обитатели дома. Так как погреб наполовину выступал над землей и лишь тонкая стенка отделяла его от сада, все сгрудились в узком горлышке короткого тесного туннеля, строительство которого началось несколько дней назад. Жалобно повизгивая, моя овчарка продралась сквозь клубок человеческих тел и, ведомая животным инстинктом, забилась в самый темный угол. Вдалеке регулярно громыхали глухие артиллерийские выстрелы, затем, если досчитать примерно до тридцати, раздавался свистящий вой, сопровождавший подлет тяжелых снарядов, которые с оглушительным грохотом рвались вокруг нашего домишка. Всякий раз по погребу прокатывалась ударная волна, швыряя на черепичную крышу и в окна комья земли и осколки, а в конюшнях тревожно храпели и топтались лошади. К тому же выла собака, а толстый музыкант, едва заслышав вой снаряда, пронзительно вскрикивал, будто ему рвали зуб.
Обстрел наконец закончился, и мы рискнули вылезти на свежий воздух. Опустошенная деревенская улица походила на разворошенный муравейник. Моя квартира выглядела ужасно. У стены погреба земля была во многих местах изрыта, фруктовые деревья повалены, а в воротах издевательски лежал неразорвавшийся снаряд. Крыша превратилась в решето. Половину печной трубы снесло. Рядом, в канцелярии, вездесущие осколки пробили стены и большой платяной шкаф, в клочья изодрав мундиры, висевшие там в ожидании отпуска на родину.
8 февраля участок подвергся мощному обстрелу. Уже ранним утром неразорвавшийся снаряд нашей собственной артиллерии угодил в блиндаж моего правого фланга; к вящей досаде обитателей, он высадил дверь и опрокинул печку. По случаю этого благополучно закончившегося происшествия кто-то нарисовал карикатуру: восемь солдат всем скопом ломятся через дымящую печку в разбитую дверь, а в углу зловеще поблескивает невзорвавшийся снаряд. Позднее, ближе к вечеру, нам раздолбали еще три блиндажа; к счастью, только один человек получил легкое ранение колена, поскольку все, кроме часовых, укрылись в туннелях. На следующий день при фланговом обстреле рядовой моего взвода Хартман был смертельно ранен в бок.
25 февраля нас весьма опечалила смерть, отнявшая прекрасного товарища. Незадолго до смены с дежурства я, сидя в блиндаже, получил донесение, что в соседнем туннеле погиб вольноопределяющийся Карг. Я тотчас поспешил туда и, как бывало часто, обнаружил группу солдат, обступивших неподвижное тело, которое со скрюченными руками лежало на пропитанном кровью снегу, уставясь остекленевшими глазами в темнеющее зимнее небо. Еще одна жертва фланкирующей батареи! Первые выстрелы застали Карга в траншее, и он сразу прыгнул в туннель. Снаряд разорвался высоко на противоположном гребне окопа, причем так неудачно, что большой осколок влетел в, казалось бы, полностью прикрытый вход в туннель. Карг, считавший себя в безопасности, был ранен в затылок; его настигла быстрая, неожиданная смерть.
В эти дни фланкирующая батарея вообще действовала очень активно. Примерно каждый час она производила единственный внезапный залп и била точно по окопам. За шесть дней – с 3 по 8 февраля – эти залпы стоили нам троих убитых, троих тяжело- и четверых легкораненых. Хотя стояла эта батарея всего в полутора километрах от нас на горном склоне против левого фланга, наша артиллерия не могла ее подавить. Мы пытались за счет увеличения высоты и числа поперечин ограничить дальнобойность ее снарядов минимальными участками окопа. Те места, которые хорошо просматривались сверху, маскировали сеном или обрывками ткани. А позиции часовых укрепляли деревянными балками или плитами из железобетона. Однако усиленного перемещения по ходам сообщения было достаточно, чтобы англичане без излишнего расхода боеприпасов кого-нибудь да «уложили».
С началом марта стало подсыхать, сезон самой невылазной грязи остался позади. Дожди прекратились, обшивка окопа оставалась чистой. Каждый вечер я сидел в блиндаже за маленьким письменным столом, читал или, если приходили гости, вел разговоры. В роте, считая командира, было четверо офицеров, и между собой мы поддерживали поистине товарищеские отношения. Каждый день мы в блиндаже то одного, то другого офицера пили кофе или ужинали, не без того чтобы осушить бутылку-другую, курили, играли в карты и по-солдатски беседовали. Селедка, картошка в мундире и смалец – просто пир горой. Эти приятные часы уравновешивают в памяти иной день, полный крови, грязи и тяжкого труда. Да и возможны они были только в долгий период позиционной войны, когда мы тесно сжились друг с другом и завели прямо-таки привычки мирного времени. Больше всего мы гордились своей строительной деятельностью, в которую начальство практически почти не вмешивалось. В ходе неутомимой работы в глинистом меловом грунте один за другим прокладывались тридцатиступенчатые туннели и соединялись поперечными коридорами, чтобы глубоко под землей мы могли добраться до наших подразделений от правого до левого фланга. Мое самое любимое детище – туннель длиной в шестьдесят шагов, соединявший мой блиндаж с блиндажом командира роты, откуда, как от подземной площади, вправо и влево ответвлялись жилые ячейки и ячейки с боеприпасами и снаряжением. В будущих боях эти сооружения очень нам пригодились.
После утреннего кофе – нам даже почти регулярно доставляли свежие газеты – мы, умытые, со складным метром в руках, встречались в окопе и сравнивали свои успехи в обустройстве участков, неизменно разговаривая о туннельных рамах, образцовых блиндажах, сроках работ и тому подобном. Излюбленным предметом бесед было строительство моей «берлоги», маленькой спальной ниши, которую предстояло пробить в сухой меловой породе от подземного хода сообщения как этакую «лисью нору», где можно проспать даже конец света. В качестве матраца я приготовил мелкую проволочную сетку, а для обшивки стен – плотную мешковину.
1 марта, когда я с рядовым ландвера Икманом (он вскоре погиб), стоял за брезентовым пологом, прямо рядом с нами рванул снаряд. Осколки, к счастью, нас не задели, пролетели мимо. После, осмотрев брезент, мы увидели, что эти куски железа, чертовски длинные и острые, буквально исполосовали его. Такие начиненные картечью снаряды мы называли погремушками; они подлетали неслышно, образуя тучу осколков, которая вдруг со свистом кишела вокруг.
14 марта прямым попаданием 150-миллиметрового снаряда накрыло соседний участок справа; в результате трое солдат были тяжело ранены, а еще трое – убиты. Один просто исчез, второй обгорел до черноты. 18-го возле моего блиндажа осколком снаряда ранило часового – ему распороло щеку и оторвало кончик уха. 19 марта на левом фланге тяжелое ранение в голову получил рядовой Шмидт-второй. 23 марта справа от моего блиндажа от ранения в голову погиб рядовой Ломан. Вечером того же дня мне доложили, что вражеский патруль подобрался к проволочным заграждениям. Я взял с собой несколько человек и проверил позиции; мы никого не обнаружили.
7 апреля на правом фланге осколком разрывной пули был ранен в голову рядовой Крамер. Ранения такого рода случались нередко, поскольку даже при касательном попадании английские боеприпасы разлетаются на множество осколков. Во второй половине дня территорию возле моего блиндажа обстреляла тяжелая артиллерия. Разбило световую шахту, и при каждом попадании в отверстие градом сыпались комья закаменевшей глины, что, правда, не помешало нам пить кофе.
Потом у нас была дуэль с неким храбрецом-англичанином, голова которого виднелась над кромкой окопа в сотне шагов от нас; он чрезвычайно метко стрелял по амбразурам, сильно нам досаждая. Я и еще несколько наших ответили на огонь, но по нашей амбразуре тотчас ударила метко направленная пуля, запорошив нам глаза песком и оцарапав мне шею мелким осколком. Но мы не сдавались – быстро прицеливались, стреляли и снова прятались. Одна неприятельская пуля попала в винтовку рядового Шторха, не меньше десяти осколков впились ему в лицо и вызвали нешуточное кровотечение. Следующий выстрел выбил изрядный кусок глины из амбразуры, еще один разбил зеркало, с помощью которого мы вели наблюдение, но все же мы были довольны, потому что после нескольких удачных попаданий в бруствер прямо у его лица, наш противник бесследно исчез. Я сделал еще три выстрела и разнес защитный щиток, из-за которого все время появлялся этот буйный парень.
9 апреля над нашими позициями опять кружили на малой высоте два английских аэроплана. Весь личный состав высыпал из блиндажей и принялся беспорядочно палить в воздух. Не успел я сказать лейтенанту Сиверсу: «Только бы не проснулась фланкирующая батарея!» – как вокруг засвистели железные осколки и мы рванули в ближайший туннель. Сиверс задержался у входа; я посоветовал ему отойти подальше, и тут – ба-бах! – дымящийся осколок величиной с ладонь врезался в сырую глину прямо у его ног. Жа́ру добавили шрапнельные снаряды, чьи черные шары с грохотом рвались у нас над головой. Одного солдата ранило осколком в плечо; осколок был не больше булавочной головки, но причинял сильную боль. В отместку я бросил в английский окоп несколько «ананасов», пятифунтовых метательных гранат, формой напоминавших сей изысканный фрукт. Пехота соблюдала негласное соглашение – ограничиваться ружейным огнем, а за применение взрывчатки усиливать его вдвое. К сожалению, обычно боеприпасов у противника было предостаточно, так что он держался дольше.
Пережив весь этот ужас, мы в блиндаже Сиверса выпили несколько бутылок красного вина, от которых я неожиданно так осмелел, что, невзирая на яркий лунный свет, пошел к своему блиндажу, не прячась. Скоро я потерял направление, угодил в громадную воронку и услышал, что поблизости, в английском окопе, противник занимается какими-то работами. Нарушив эту идиллию двумя ручными гранатами, я поспешно вернулся в наш окоп, умудрившись поранить руку о шип одного из наших распрекрасных капканов. Состояли они из четырех заостренных металлических шипов, расположенных так, что один непременно торчал вертикально вверх. Мы устанавливали их на подходах к своим позициям.
Вообще в те дни перед заграждениями наблюдалась оживленная деятельность, которая порой оборачивалась кровавым черным юмором. Так, одного из наших патрульных подстрелили свои же, потому что он был заикой и мог недостаточно быстро произнести пароль. В другой раз солдат, до полуночи бражничавший на кухне в Монши, перелез через заграждение и открыл огонь по своим. Когда он опустошил всю обойму, его затащили на позицию и хорошенько отколотили.
