Эшколь Нево
Тоска по дому
Песня
Иногда мы рэп
Стоим в гостиной, корим и упрекаем друг друга
Слова, ножи, осколки
Обрати внимание, послушай меня, йо
Ораторствуем в рифму
Иногда мы транс
Лупим по голове, по шее, швыряем подушку,
Впиваемся зубами в плечо, в задницу, потираем ляжки
On board! Night train[12]
Кончила? Ты можешь принести мне воды?
Но всякий раз, когда мне кажется, что я понял
Как это работает, все это ты и я Ты и я Меняется бит,
еще одна пластинка хрипит
Любовь – она нервный ди-джей
Потому что иногда мы блюз
О, до чего же мы блюз иногда
Рвется струна, грусть нам дана
Что ты сказала? Что ты сказал?
Поговорим об этом завтра
А иногда мы ивритская песня
Ивритская песня застенчивая
Почеши мне там, погладь меня тут
Так почему не так, почему не так
Все время?
Потому что иногда мы Игги Поп
Или Люси в небесах
Иногда это день рок-гитар
Искажений до бесконечности.
Но всякий раз, когда мне кажется, что я понял
Как это все работает все это ты и я
Меняется бит, еще одна пластинка хрипит
Любовь – она нервный ди-джей
Меняется бит, еще одна пластинка хрипит
Любовь – она нервный ди-джей
_______________________________________
Слова и музыка: Давид Бацри
Из альбома группы «Лакрица»,
песня «Любовь, как я объяснил ее своей жене»
Самиздат, 1996 год
Дом второй
Поездка прошла вполне нормально. Лилах особо не плакала, только на спуске к Иерихону с множеством поворотов ее тошнило, но я все вытирала салфетками, которые заготовила заранее, и давала ей пить минеральную воду. На шоссе вдоль Иорданской долины она уже снова улыбалась своей ангельской улыбкой, а Лирон сидел тихо и играл в «Тетрис». Обычно он настойчиво сует свою голову в пространство между двумя передними сиденьями, но Моше с этим никогда не соглашается, потому что это опасно, и всю дорогу ведутся споры, но на сей раз, благодаря «Тетрису», мальчик сидел у окна, он не поднял голову от экрана даже тогда, когда Моше воскликнул:
– Посмотрите, вот озеро Кинерет!
– Как жаль, Лиро́ни, ты много теряешь, – сказала я ему, потому что это и в самом деле было зрелище: гигантский синий бассейн блестел среди гор, словно зеркало.
– Я не могу поверить, – громко сказал Лирон, и на секунду мы подумали, что он восхищается Кинеретом, – я побил рекорд! Я побил рекорд!
И Моше, рассмеявшись, сказал ему:
– Молодец, парень.
А Лила́хи начала произносить целую речь, но слова у нее были свои собственные:
– Биди, бодо, бу, ду, джа.
Лирон, довольный собой, наконец отложил в сторону свой «Тетрис», пощекотал легонько животик Лилах и спросил:
– Мама, что больше: Кинерет или море?
Я сказала:
– Море.
Но он продолжал:
– Откуда ты знаешь?
И я ответила:
– Нельзя увидеть, где заканчивается море, но можно увидеть, где заканчивается Кинерет.
Он ничего не сказал, но выглядел довольным моим ответом, и так мы ехали вчетвером, озеро Кинерет справа, всевозможные кибуцы – слева, а греческая музыка – в середине.
– Я Элько, просто мальчик, грек, а Александр – это уж точно не я, – пел Моше вместе с Иехудой Поликером, а я барабанила по колену Моше в такт мелодии и думала: «Нет никаких сомнений, мы должны время от времени выбираться из Иерусалима, просто проветриться, особенно в такую тяжелую неделю, когда по всем телеканалам говорят о Рабине, да упокоится он с миром».
Но когда мы прибыли в дом раввина Менахема, настроение у меня тут же испортилось. Пока мы ехали, я как-то успела забыть, что визиты к брату Моше не доставляют мне большого удовольствия, поэтому мы бываем у него только два-три раза в год, но как только мы вошли и сказали:
– Шабат шалом.
Менахем ответил: «Шабат шалом у-меворах» – и тут же поднял Лирона в воздух, прижал его личико к мезузе и сказал:
– Парнишка, о том, что надо поцеловать мезузу, ты уже слышал. Тут-то я и вспомнила, почему после всех этих суббот я уезжаю с наэлектризованными волосами, до того это действует мне на нервы. Но я ничего не сказала. Не хотела портить Моше встречу со старшим братом, который его, по сути, вырастил, потому что Авраам и Джина работали с утра до ночи. Два брата обнялись, поцеловали друг друга в щеку, и Билга, жена Менахема, подошла ко мне и помогла снять куртку. Уж как я ни старалась одеваться скромно, но рядом с ней я всегда чувствую себя обнаженной. Билга не проронила ни единого слова, но взгляд ее, замерший на моих новых сережках, все сказал, да еще как! Я проверила, все ли пуговицы застегнуты на моей блузке. С меня хватит тех упреков и выговоров, которые я получила от Моше после последнего седера, устроенного в праздник Песах, по поводу нижней, а не верхней! – пуговицы, оставшейся незастегнутой на белой блузке, и все увидели – Боже, спаси и сохрани! – мой пупок. А мой Лирон тем временем присоединился к отряду носящих пейсы – к четырем сыновьям Менахема, порядок имен которых по старшинству я так до сих пор и не сумела запомнить, – и отправился с ними во двор. Лилах была передана Хефцибе, старшей дочери Менахема и Билги, красавице, которая не поднимала глаз от своих лаковых туфелек. Хефциба унесла ее в маленькую комнату, там их ждала Бат-Эль, новорожденная дочка Менахема и Билги, последняя, сошедшая с конвейера.
Нас пригласили в гостиную, на чашку кофе перед едой.
– Твой Лирон уже настоящий мужчина, – сказал Менахем, вручая Моше кипу и английскую булавку, чтобы кипа держалась на голове.
Моше гордо кивнул головой и надел кипу.
– А малышка, – продолжал Менахем, – твоя копия, Сима. До чего же прекрасно ее лицо.
«Этот Менахем, он знает, что надо сказать каждому», – подумала я про себя, но тем не менее не смогла удержаться от улыбки, которая невольно появилась у меня на губах.
– Скажи-ка мне, братик Моше, – произнес Менахем более серьезным тоном, – в каком состоянии мезузы в вашем доме?
Улыбка стерлась с моего лица. Большой палец ноги в туфле перебрался на соседний палец.
– Мезузы в порядке, я думаю, – сказал Моше и добавил шепотом: – Совсем недавно приходил кто-то и проверял. Почему ты спрашиваешь?
– Некоторые люди говорят, что все несчастья, которые обрушились на нас в последнее время, – это результат нашего пренебрежительного отношения к мезузам, – сказал Менахем.
– Я никак не пойму, – взорвалась я, – ты утверждаешь, что Рабин умер из-за мезузы с изъянами?
Я не смогла сдержаться. И в моем тоне проявилось то, что я чувствовала, а это вполне могло вызвать ссору. Моше посмотрел на меня так, как обычно он смотрит на водителей, которые подрезают его на дороге. Билга стала снова помешивать кофе, хотя она уже его основательно размешала. Менахем молчал, взвешивая, как мне ответить.
– Все в руках Небес, – сказал он наконец. И посмотрел на потолок, оставив мне выбор: воспринимать его слова, ничего не говорящие по сути, как приглашение к войне или как предложение о прекращении огня.
– Может, тебе стоит пойти посмотреть, как там Лилахи? – предложил Моше. У меня было много хороших ответов на это «Все в руках Небес» Менахема. Например: «Все предопределено, но право предоставлено». Но мне не хотелось усугублять ситуацию, после того что я уже натворила. Поэтому я приняла совет Моше и с чашкой кофе в руке направилась в детскую. Лилах и Бат-Эль лежали там, колыбель рядом с колыбелью, а Хефциба, склоняясь над ними, пела им колыбельную, которая показалась мне знакомой. Я стояла рядом с Хефцибой, вглядываясь в лица девочек, и медленно пила кофе. Вдруг я заметила, что они похожи. То есть Лилах немного красивее, но в ее щечках и цвете глаз есть что-то, напоминающее Бат-Эль, и я заметила это впервые.
– Прямо как близнецы, – произнесла Хефциба, словно подслушала мои мысли, и я согласилась:
– Да, сильны гены семьи Закиян.
А потом спросила:
– Что это за песня, которую ты пела? Ты должна научить меня, я буду петь эту песню Лилах, когда она в следующий раз проснется в три часа ночи.
И Хефциба ответила:
– Это известная песня, разве ты ее не знаешь? – И она снова пропела слова: – Ангел, что меня от зла уберег, благословит молодых, он беду не пустит на порог. – И вдруг я поняла, откуда мне знакома эта мелодия. Хефциба продолжала петь негромко и нежно: – Имя мое и имена праотцев наших, Авраама и Ицхака, – пусть множатся им подобные в Земле нашей.
Я слушала, и память моя постепенно прояснилась, стала четкой, совсем ясной.
Ашкелон, ночь. Мой отец входит в нашу с Мирит комнату, садится на постель Мирит. Помню, как я тогда подумала: «Почему не на мою постель?» У него уже длинные пейсы и черная колючая борода. На нем белая рубашка с пуговицами и брюки черного цвета. Одной рукой он гладит мою голову, а другой – щеку Мирит; своим приятным теплым голосом он поет нам именно эту песню, но при этом еще выводя рулады и трели. Несколько раз он поет нам эту песню, пока мы не засыпаем. А на следующее утро он исчез, со всеми своими вещами, кроме пары новых кроссовок «Адидас», которые мама несколько месяцев хранила в ящике на случай, если он вернется. Он не вернулся, но приходил навещать Мирит в ее снах, и она каждое утро рассказывала мне по секрету, чтобы мама не слышала, как папа во сне посадил ее на плечи, читал ей во сне сказку и говорил ей, что он по ней скучает – во сне.
Спустя примерно год мама узнала от соседей, что отец встречается с дочерью раввина в Иерусалиме, тогда она достала из ящика красивые новые кроссовки «Адидас» и ночью положила их возле большого мусорного бака вместе со свадебными фотографиями, но утром кроссовки исчезли, а фотографии оставались там среди мешков с мусором еще около недели, потому что в муниципалитете была забастовка и мусор не убирали.
– Довольно этой песни, – вдруг сказала я Хефцибе, проглотив комок в горле. Она моментально оборвала песню, но выглядела удивленной. По-видимому, я сказала это нервным, раздраженным тоном, хотя мне этого совсем не хотелось. Две малышки заплакали, создав идеальный дуэт – когда одна делала паузу, чтобы набрать воздух в легкие, вторая тут же подхватывала. Я взяла Лилах из колыбели, прижала к груди, чтобы ее успокоить, а заодно и успокоиться самой, и обнимала ее до тех пор, пока не пришел Моше и не позвал нас к столу. Он не мог смотреть нам в глаза. «О чем же он говорил с Менахемом?» – спрашивала я себя.
– Твоя дочь плачет, – сказала я Моше и поднесла Лилах прямо к его глазам, словно демонстрируя в суде вещественное доказательство, хотя и сама не знала, что именно пытаюсь доказать. Он вздохнул, стараясь не замечать мой агрессивный тон, и снова попросил, почти умоляя:
– Пойдемте к столу, Билга старалась и устала, приготовила еду. Неудобно.
«Старалась и устала? С чего бы это?» – подумала я. Так он никогда не говорит. Это из речей Менахема. И всегда так. Стоит им только встретиться, а уже через минуту слова Менахема в устах Моше.
Моше взял у меня Лилах, а она прижалась к его мягкому животу, который так любила, и сразу же перестала плакать. Я мигом умерила свое недовольство – вид Лилах в объятиях Моше всегда действовал на меня успокаивающе – и последовала за ними. Мы сели за стол, уставленный яствами, на главном месте – субботняя хала, покрытая белой тканью, и два подсвечника, которые в семействе Билги передаются из поколения в поколение вместе с их легендарной историей. Менахем произнес проповедь на тему недельной главы Торы, читаемой в эту субботу, недвусмысленно намекнув, что в это сложное время, когда религиозное население подвергается несправедливым нападкам, необходимо укрепиться в нашей вере, восстановить ее былую славу и ответить всем клеветникам молитвой, обращенной к Богу, благословенно имя Его. Когда он произнес «укрепиться в нашей вере», взгляд его остановился на Моше, и у меня снова появилось ощущение, что они между собой пришли к какому-то соглашению, пока я была с Лилах. Но я ничего не сказала. Потом я подумала, что мое молчание, возможно, побудило Моше ошибочно думать, будто я согласна с его братом, а также с секретным соглашением, которое они заключили. Все это – мудрствования, порожденные молчанием. В этот момент я сказала себе: «Какое секретное соглашение у тебя в голове, Сима? Они наверняка говорили об операции, которая предстоит их отцу, успокойся». И положила в тарелку Лирона салат из миски, потому что, когда он сам накладывает себе еду, что-нибудь обязательно падает на стол, и еще улыбнулась сидевшей напротив меня красавице Хефцибе, заглаживая перед ней свою вину за то, что беспричинно разнервничалась в детской. Попробовала курицу и картошку в апельсиновом соусе и попросила у Билги рецепт. И сказала: «Аминь».
Прежде всего, братан, вношу ясность. Я пишу это письмо не под наркотиками. Я не нюхал кокс, не пил сан-педро, не ел омлет с грибами. Иногда здесь курят, израильтяне главным образом, но лично я, с тех пор как прибыл в эту страну гор, не скрутил ни одного косяка. Воздух здесь слишком свежий и слишком чистый, чтобы загрязнять его дымом. Даже сладким. Почему я говорю все это? Потому что, если ты до конца прочитаешь это письмо и подумаешь, что я окончательно рехнулся, то знай: тут дело не в химикатах. Я под кайфом, это верно, но только от красоты.
Вчера на вершине Инхиамы я от неимоверной красоты даже заподозрил в первый раз в жизни, что Бог есть.
Минутку, погоди немного, прежде чем помчишься к телефону и объявишь моим родителям, что их сын потерял голову от наркоты и надо организовывать спасательную экспедицию, посылать спецназ Генштаба, наши доблестные ВВС и напечатать статью в центральной газете.
Придержи лошадей, как говорят англичане. Я вижу, как ты сидишь в своем маленьком доме (ты мне его не описывал, но у меня такое чувство, что он маленький), над тобой фотография грустного человека со своим радио (если только Ноа не сумела убедить тебя отказаться от него, но не думаю, что так случилось), на столе носки, в руке чай, источающий пар (должно быть, в Иудейских горах теперь холодно, верно?), ты перечитываешь первые строки моего письма и думаешь: куда подевался тот мой друг, которого я знаю? Где он, неуемный фанат футбола? Сначала он развивает предо мной теорию о состоянии сознания, а теперь вдруг у него есть Бог. Минутку, я не говорил, что есть Бог.
Я сказал, что вчера, после трехдневного похода по извилистым тропам, я проснулся утром на рассвете. Вышел из хижины (не совсем хижина, скорее, хибарка из жести) и вдруг увидел, что нахожусь на крыше мира (мы прибыли туда накануне, затемно, эти ленивые австралийцы останавливались через каждые два метра). Я сделал несколько шагов, сел на большой плоский обломок скалы с видом на долину. На вершине был собачий холод, и я засунул ладони под колени. Горы внизу все еще были покрыты мягкими утренними облаками, над которыми выступали самые высокие вершины. Солнце еще не показывалось, но лучи его залили все прозрачным, почти белым светом. Можешь ли ты вообразить все это? Без сирен. Без автобусов. Без урчания кондиционеров. Даже без щебета птиц. Абсолютная тишина. Не знаю, сможешь ли ты это понять, но во всем этом было что-то, вызывающее чувство благоговения. Вдруг я почувствовал, что все мои маленькие горести, вся эта нудная тоска по Ади, все это настолько мелко. Есть некий великий Порядок, может быть, Божественный (а возможно, и нет, ладно), и я в нем всего лишь запятая, самый кончик запятой, ничто. Размер моей значимости для мира подобен размеру значимости мухи на Синае.
В этой мысли было что-то утешающее, не знаю.
Потом проснулись все остальные, присоединились ко мне на скале, и магия немного поугасла. Я хотел поделиться с ними, но только одна мысль о том, что мне придется находить слова на английском для описания моих чувств, напрочь отбила у меня всякое желание говорить. Тогда я себе и пообещал, что напишу тебе, когда доберусь до городка у подножия горы, и приветствовал улыбкой Диану из Сиднея, которая этим утром – в истрепанном спортивном костюме и с взлохмаченными волосами – тем не менее выглядела как принцесса. (Видишь? Тебе не о чем беспокоиться, есть вещи, которые во мне неизменны.)
И вот я здесь. Мы сняли хорошую гостиницу, чтобы побаловать себя после нелегкого похода, и тут есть даже стол, на который можно положить блокнот. В окно иногда долетают голоса торговцев с индейского рынка, расположенного неподалеку. Кстати, рынок этот – явление ошеломляющее. Сегодня я гулял здесь с Дианой и думал о Ноа – то есть девяносто девять процентов времени я думал о том, как соблазнить Диану (она сегодня надела облегающие брючки с застежкой-молнией на заднице. Сечешь?). Но время от времени закрадывалась мысль о Ноа – как бы она здесь отрывалась. Каждые два метра – будто картина для National Geographic. Сегодня, например, в разгар нашей прогулки начался дождь (вода стеной, будто ответственный за дождь на голливудской съемочной площадке перепутал требуемое количество). Все торговцы с открытой площадки убежали со своими товарами в крытую секцию рынка («крыша» – рваные полотнища нейлона, чтобы ты не подумал по ошибке, что они оказались в крупном торговом центре), и только одна пожилая женщина, чьим ногам уже не под силу бежать куда-либо, осталась на месте, закрыла глаза и позволила дождю вовсю поливать ее. Представь себе эту картину: старая индеанка с овощами, разложенными на циновке перед ней, в середине большого песчаного участка, который на глазах превращается в грязь. Лицо ее изрезано морщинами, словно подошва ботинка. Волосы иссиня-черные. И облака над головой. И еще старый автобус, задняя часть которого превращена в ларек. Красиво, не правда ли? Так чего вы ждете? Берите рюкзаки и приезжайте.
Ты написал мне, что иногда в вашей квартире нет воздуха. Что души ваши натыкаются одна на другую, подобно двум сталкивающимся автомобильчикам в парке аттракционов. Так ялла. Вперед. Приезжайте сюда. Тут у вас воздуха будет вдоволь, поверь мне. А автомобилей здесь и в помине нет. Да, я знаю, что вы теперь буржуа. Прочитал в твоем письме. Квартира. Работа. В ближайшее время – и подгузники. Но, может быть, заскочите на пару недель?
Обещаю не слишком полоскать мозги разговорами о Боге. Во всяком случае, напиши мне на адрес посольства Израиля в Лиме. (Предыдущее твое письмо было прекрасным, но слишком коротким.) Иногда здесь по два дня ждут поезда. Старайся лучше, парень. Расскажи немного о том, что творится в стране. Есть мир, нет мира. Как сыграли «Хапоэль» и «Маккаби» в Тель-Авиве? Что будет с ансамблем Давида «Лакрица»? Мы здесь в отрыве от всего.
Твой Моди
Четвертого ноября, в тот самый день, я поехал к Давиду, чтобы утешить его: от него ушла подруга, бросила его. По дороге, незадолго до перекрестка Моца, радио сообщило, что в Рабина стреляли и он ранен. Пока я доехал, он уже умер. Эйтан Хабер, и все такое… Мы сидели в гостиной перед телевизором и молчали. Давид выглядел ужасно. Худой, волосы растрепаны, погасшие глаза. С тех пор как я поселился в Кастеле, нам не доводилось встретиться. Он с головой погрузился в репетиции, готовил к выступлению свой ансамбль «Лакрица». Я был очень занят, приноравливаясь к тому факту, что теперь я не один и мы – пара. Несколько раз мы договаривались по телефону о встрече, но всякий раз в самую последнюю минуту кто-нибудь из нас вынужден был отказаться. Я не знал, как мне его утешить. Он действительно любил Михаль, любил всей своей мятущейся душой, раздираемой внутренними конфликтами. Я не знал, уместно ли вообще говорить о Михаль теперь, когда глава правительства убит. Мы молчали еще несколько минут, в полной растерянности смотрели в телевизор, где показывали происходящее на площади в Тель-Авиве, именно там стреляли в Рабина, но тут зазвонил телефон. Вдруг это она – глаза Давида загорелись – вдруг она передумала. Он быстро поднял трубку. Это была Ноа, она хотела, чтобы я поскорее вернулся домой. Ей страшно. И очень грустно. И одиноко. Она необычайно мягко сказала: «Домой», поверьте, я никогда не слышал, чтобы это слово произносилось с такой нежностью. Я неловко поднялся. Давид сказал:
– Все в порядке, брат мой, все в полном порядке.
Мы спустились по лестнице, и он проводил меня до машины.
На улице стояла мертвая тишина.
Холодный иерусалимский воздух пробирал до дрожи. Каждый из нас, скрестив руки на груди, обнял себя за плечи. Мы условились, что поговорим завтра.
Я разглядываю фотографию и ищу в ней какую-нибудь деталь, которая даст представление о дне, когда она была сделана. Накануне вечером мы поехали в Кнессет, чтобы пройти перед гробом Рабина, но там была гигантская очередь и нам не удалось войти в здание. У подножия холма, на котором разбит Сад Роз, прямо перед воротами Кнессета, вокруг зажженных поминальных свечей сидела молодежь и пела грустные израильские песни. Мы хотели к ним присоединиться, но почувствовали себя немного странно. Песня «Лети, птенец» не слишком нам подходила, а в атмосфере наивной искренности, окружавшей поющих, мы – при всем нашем желании – оказались инородным телом. Я сделала несколько снимков, главным образом продавцов кукурузных початков, расположившихся на обочине дороги со своими огромными, испускающими пар кастрюлями. А потом мы медленно, не разгоняя машину, вернулись домой. В те дни, после случившегося, все ездили так, с преувеличенной вежливостью, будто посредством аккуратной езды пытались исправить какое-то более глубокое повреждение.
На следующее утро мы встали, и была солнечная погода, и я сказала Амиру:
– Давай пойдем в Сатаф, это ведь в двух шагах от нас. В общем, мы все пашем и пашем и никуда не выходим, и когда еще нам выпадет такой денек, что оба мы свободны.
И Амир сказал:
– Ялла! – Он вернул книги по психологии (когда он только успел их достать – непонятно) на полку, надел самую простую, но удобную одежду – футболку NBA с длинными рукавами и широкие брюки, которые, по его словам, «освобождают ему яйца». Я «надела джинсы и шляпу», как поет в своей песне Арик Лави, приготовила нам бутерброды с сыром и достала из шкафа плед для пикника.
Я снова разглядываю фотографию. Сделана она сверху, с каменного заборчика, окружающего небольшой бассейн. Амир как раз собирался выйти из воды, он опирался на руки, чтобы подняться и оказаться на суше. Тут-то я и щелкнула затвором. Его «теннисные» бицепсы – с тех пор как Моди уехал, он больше не играет, но мускулы остались, – и сейчас играли железом (зрелище впечатляющее, хотя я вовсе не схожу с ума от бодибилдеров), два глянцевых сегмента груди, на которую мне так захотелось положить голову, и его взъерошенные волосы, почему-то наклоненные чуть вправо. Уже тогда у него было несколько седых волос, но здесь их не видно, потому что они мокрые. Две небольшие капли воды украшают его лоб, на ресницах задержалась еще одна, взгляд его выражает удивление, легкую насмешку: «Ноа, Ноа, ты снова фотографируешь?» Свет великолепен, мягкий свет начала ноября, солнце мерцает на воде, в нужной степени освещая его лицо.
И лицо арабского мальчика, сидящего в трусах в дальнем углу бассейна, его ноги плещутся в воде. Может быть, именно здесь кроется намек, который я искала: лицо этого мальчика. Хотя он всего лишь служит фоном, казалось бы, только случайным, взгляд его, устремленный в камеру, довольно серьезен, даже сердит. Брови нахмурены, губы плотно сжаты, на лице выражение, свойственное юношам постарше, и если присмотреться, то заметно, что его правая нога выглядывает из воды, готовясь нанести удар, который, однако, попадает только в воздух, но направлен, – так, по крайней мере, кажется, – в сторону фотокамеры. И фотографа. Может быть, то, что произошло на площади двое суток тому назад, снова воздвигло стену страха и этот мальчик, не понимающий даже полного смысла случившегося, каким-то образом это чувствует. Возможно, его родители или бабушка с дедушкой жили в арабской деревне Сатаф, обитатели которой покинули ее в сорок восьмом году и, в порыве ностальгии посетив источник, решили рассказать мальчику, кто именно изгнал их отсюда?
Ялла, ялла. Видно, что ты слишком много времени провела в этой своей академии Бецалель, Ноа. Ты тоже начала сходить с ума? Ведь всего несколько минут назад мальчик попросил у вас глотнуть вашей кока-колы, а когда вы согласились, сказал: «Большое спасибо» – и улыбнулся обворожительной улыбкой. И вообще, какая связь между убийством Рабина и арабами? Уж лучше признать, что никаких намеков на этой фотографии нет. Или, возможно, намеки есть, но они откроются позднее. И такое иногда случается: ты смотришь на фотографию, которую уже тысячи раз видела, и неожиданно в глаза бросается новая деталь. Так родился мой самый удачный проект, который я представила в прошлом году. Просматривая фотографии своей семьи, я вдруг заметила лужу воды в нижнем углу одного из снимков. Фото было сделано летом – обжигающий свет израильского лета не оставлял места для сомнений – но лужа была большая, какие бывают только зимой. В середине августа я начала искать лужи в Тель-Авиве и близлежащих городах. На автостоянках. В промышленных зонах. На задних дворах продуктовых магазинов. Просто удивительно, как много я их нашла. Я фотографировала лужи в романтическом свете, будто снимаю фиорды в Норвегии, выбирая такой угол зрения, который создавал впечатление, что лужа значительно больше, чем в действительности. Этот свой проект я назвала «Летние лужи», и преподаватель, принимавший проект, прервал занятие на середине, велел всем оставаться на своих местах и побежал за деканом факультета, потому что «он должен это увидеть».
На обратном пути из Сатафа мы поссорились, Амир и я. Словесная дискуссия, в которой мы запутались, превратилась каким-то образом в ожесточенный спор, исполненный горечи. Все началось с того, что я ему сказала: «Надоело мне жить в этой луже, пожирающей своих обитателей, и мне лично кажется, что сейчас все станет очень плохо, и я уже подумываю о том, чтобы вторую степень в области искусства получить за границей, скажем в Нью-Йорке». Амир сказал, что Америка – не такая уж большая находка, он целый год жил в Детройте со своими родителями, и там кладут слишком много льда в кока-колу, а когда идешь в клуб ИМКА играть в баскетбол, там стоят десять парней, и каждый из них бросает мяч в отдельную корзину, а кроме того, халас[13], ему надоело переезжать, но я настаивала, напомнила о письме Моди из Южной Америки, которое он прочитал мне накануне, и сказала:
– Тебе не хочется немного переключиться и посидеть, целый день разглядывая индейских старушек?
Он презрительно фыркнул и произнес тоном всезнайки:
– Чепуха, куда бы ты ни ехал, – всюду берешь с собой самого себя. – Он включил радио громче, подавая тем самым знак, что он хочет завершить дискуссию, а я ему сказала, уже слегка раздраженно:
– Не надоели тебе еще эти тоскливые песни?
И он ответил:
– Нет! – И сделал звук еще громче и замкнулся в себе, словно сработал автомобильный замок, разом запирающий все двери, я буквально услышала щелчок, но не знала, как мне подобрать слова, чтобы смягчить его, поскольку не совсем поняла, что именно сделало его таким жестким. Когда мы добрались до дома, он сразу побежал к своим толстым книгам, и даже тогда, когда я встала за его спиной и сказала:
– Вот, у нас появился день, когда мы оба свободны, и просто жаль понапрасну тратить его на ссору.
Но он не пошел на примирение и даже головы не повернул в мою сторону. Тогда я пошла в гостиную, стала разглядывать ненавистную мне картину, ту, с грустным человеком, и начала молиться, чтобы Амир спорил со мной, чтобы встал со своего места, чтобы раскричался, потому что я не могу, когда ко мне относятся с явным пренебрежением, отталкивают меня, и я включила телевизор и выключила его, и вдруг вся наша квартира показалась мне слишком маленькой, слишком тесной, и рот мой наполнился вкусом поражения, и меня охватило чувство, что это не работает, и вся идея жить вместе закончится слезами, а попутно я еще запорю дипломный проект. Я вышла на улицу немного подышать воздухом, успокоиться, но было так холодно, что я побежала обратно, только в доме меня никто не ждал, кроме человека на картине, который, как и прежде, продолжал смотреть в окно.
Восемь лет мы с Моше не ссорились. С тех пор как познакомились. Возможно, так у нас и продолжалось бы и мы бы побили рекорд Гиннеса, если бы автомобиль с мегафоном не проехал по улице, приглашая жителей нашего микрорайона на собрание, которое состоится на площади перед минимаркетом «Дога», где выступят великий раввин и певец Бени Эльбаз.
Мы сидели в гостиной, все было тихо и спокойно, смотрели «Колесо фортуны» с Эрезом Талем и Рут Гонзалес. Мы не голосовали за Рут, предпочитая Сигаль Шахмон, но в этот раз она была очаровательна, с ее кудряшками и акцентом.
– Выглядит совсем неплохо, эта Гонзалес, – сказала я Моше.
Он мне ответил:
– Да, но не так хорошо, как ты. – И поцеловал меня в плечо. А я ему сказала:
– Какой же ты смешной. Не каждую надо сравнивать со мной.
В душе я была рада, что он говорит мне это, и после того, как я дважды рожала, и бедра мои стали шире, и волосы не «полны блеска», как говорят в рекламе, и у меня есть даже маленькие морщинки вокруг глаз, когда я смеюсь. В качестве награды я погладила его по затылку, а пальцами второй руки продолжала расчесывать волосы Лирона, сидевшего слева от меня, и всякий раз произносившего буквы, которые появлялись на экране, показывая, что он уже знает весь алфавит на память, хотя иногда еще путает похожие – «гимел» и «заин». Лилах не спала, но лежала тихо, загипнотизированная телевизором. Студенты не включали громкую музыку. Авраам и Джина не появились в дверях с печеньем. Никто не звонил из Института опроса общественного мнения, чтобы выяснить, какова наша позиция после убийства главы правительства (с тех пор как я однажды согласилась ответить на их вопросы, они больше не оставляют нас в покое). В центре стояла миска с виноградом, в ней было две грозди – одна с черными, а другая с зелеными ягодами. Время от времени кто-нибудь отрывал виноградину.
В суматохе буден ты не останавливаешься, чтобы подумать о том хорошем, чем владеешь в этой жизни. Почти всегда твои мысли заняты тем, чего у тебя нет. Но в ту минуту, помню, я подумала: «Посмотри, как это красиво, Сима. У тебя есть твоя маленькая семья. Полная семья, как ты и мечтала, когда еще была девочкой». И тут, когда в телевизоре один инженер из Явне выиграл холодильник стоимостью в четыре тысячи шекелей и зазвучала музыка победы, в эту музыку ворвался голос из мегафона.
– Что нужно этому а́лте за́хен[14] именно сейчас? – пробормотала я, все еще погруженная в приятные мысли, а Моше, убрав звук в телевизоре, сказал:
– Это не алте захен, Сима, ты послушай: «Приглашаются жители квартала! Бени Эльбаз на площади перед “Догой”!» – орал мегафон. И Моше добавил:
