Йоже Пирьевец
Тито и товарищи
Ужицкая республика, охватывавшая приблизительно 19 тыс. кв. км, в которой насчитывалось около 300 тыс. жителей, сыграла важную роль в партизанском движении – она стала серьезным организационным и политическим опытом, впервые позволившим руководителям КПЮ почувствовать вкус власти [428]. А также – первой возможностью показать свою силу жестокими методами: когда им в руки попал Живоин Павлович, который прежде был коммунистом, а потом выступил против сталинского террора, написав брошюру «Баланс советского термидора»: его как полицейского информатора безжалостно пытали, а затем расстреляли[429]. Для себя и Верховного штаба Тито, конечно, выбрал резиденцией лучшее здание города, филиал Народного банка, где он собрал богатую добычу деньгами и серебром[430]. «Пятьдесят шесть миллионов тогда было немало, – констатировал он впоследствии. – Они нам очень помогли в первые дни, мы не трогали крестьян, тогда как четники с первого же дня грабили везде, где могли, а не сражались. Мы, напротив, приказали абсолютно ничего не трогать. Например, идет отряд через деревню, фрукты, созревшие фрукты, осень, никто не срывает ни слив, ни яблок. Крестьяне нам предлагали ракию и удивлялись, почему мы ее не пьем. Они приносили большие сумки с ракией и вином, но никто не смел. Тогда я под угрозой смертной казни запретил пьянство и грабеж, так что дисциплина действительно была исключительной»[431]. В начале этой войны никто еще не носил настоящей формы (за исключением шайкачи – традиционного сербского воинского головного убора, на который пришивали вырезанную из ткани красную звезду). Единственным исключением был Тито, который уже тогда надевал советскую пилотку, на которой блестела пятиконечная эмалированная звезда с серпом и молотом[432].
В то время среди его ближайших соратников появился новый человек, бывший сотник Королевской армии Арсо Йованович, по происхождению черногорец, который благодаря своему военному опыту вскоре стал членом, а позднее и начальником Верховного штаба. По свидетельству Джиласа, предостережения и предложения Арсо часто оказывали решающее воздействие на Тито, уберегая его от принятия поспешных решений[433]. С другой стороны, верно и то, что Йованович, по словам Карделя, представлял собой «тип старого офицера из Генерального штаба, который не понимал, что партизанская война ведется не так, как фронтальная»[434]. Так, например, по его приказу группа черногорских партизан 1 декабря 1941 г. напала на хорошо укрепленный город Плевля в Санджаке, который защищала итальянская дивизия. Несмотря на героизм черногорцев, которые шли «напролом», нападение закончилось не победой, а поражением. 203 партизана пало, 269 было ранено. Поэтому Главный штаб Черногории принял решение сместить Арсо Йовановича. Однако, когда Пеко Дапчевич прибыл с этим сообщением в Верховный штаб, Кардель сказал ему: «Ради бога, не говори Тито об этом решении, ведь он уже назначил его начальником Верховного штаба». Что, по мнению генерала Велимира Терзича, одного из способнейших руководителей партизан, было совершенно неправильно. Вскоре и Тито это понял, но всё равно во время войны почти всегда держал его в своем близком окружении[435].
Советская печать уделила довольно много внимания восстанию югославских народов. Начиная с июля 1941 г. до конца года Совинформбюро опубликовало 25 новостных сообщений о событиях в Югославии, в которых говорилось о «партизанах» в общем, без уточнений, о каких именно партизанах идет речь. Сообщения в основном заимствовались из западных средств массовой информации со всеми присущими им неточностями. Это вызвало у Тито подозрения, что Копинич не передал Коминтерну его донесений[436]. Столкновения в Черногории и Сербии летом 1941 г., в которых партизаны и четники часто действовали заодно, также привлекли внимание Лондона, куда 21 июля прибыл король Петр II со своим правительством. Правительственные круги Англии с триумфом встретили горстку беглецов, однако вскоре волна воодушевления спала, и они увидели, что, несмотря на общее несчастье, между сербами и хорватами зияет пропасть враждебности, которая только углубилась при первых известиях о резне, устроенной усташами. Когда затем появились сведения о четническом движении, сербы воспряли духом и одновременно усилились симпатии британцев к «маленькой отважной Сербии». Казалось, что именно в ней воплощается в жизнь сценарий, на который они рассчитывали с начала войны: ведение на оккупированных территориях герильи, организованной и руководимой их агентами. Для осуществления этой цели в июле 1940 г., сразу после капитуляции Франции, по инициативе Черчилля было учреждено подразделение особого назначения – Управление специальных операций (УСО), задачей которого было проведение саботажа и подрывных действий в тылу врага[437]. Наряду со штаб-квартирой в Лондоне вскоре было создано вспомогательное подразделение в Каире для управления операциями на Балканах и Ближнем Востоке. Для получения более детальной информации 20 сентября 1941 г. УСО направило в Черногорию и Сербию миссию «Bullseye»[438] под руководством капитана Дуэйна Т. Хадсона, южноафриканского горного инженера, работавшего перед войной в Югославии. Как свидетельствуют некоторые британские документы, «Билл» Хадсон поддерживал и направлял движение сопротивления в Югославии, тем самым опосредованно помогая Советскому Союзу. Последний в октябре 1941 г. даже предложил англичанам координировать помощь югославским борцам[439]. Поскольку лондонское правительство понимало, что не может предложить им серьезной военной помощи, оно старалось оказать поддержку хотя бы путем пропаганды и, в том числе с целью приободрить английскую общественность, создало миф о генерале Михайловиче и его движении. В печати и на Би-би-си его представляли как светлый пример для всей Европы, особенно той ее части, которая, по словам Идена, находилась под вражеской оккупацией[440]. «Сербы, – говорилось в одной из передач лондонского радио, – показывают нам, как нужно умирать за родину». При этом то, что прославлялись героические деяния, совершённые не четниками, а партизанами, имело второстепенное значение[441]. Партизан никто не хотел замечать, даже советское правительство, ведь в то время, когда немецкие войска были на Волге, на Кавказе и под Москвой, оно не могло позволить себе открыто заявить о поддержке движения, не скрывавшего своих революционных амбиций. Об этом красноречиво свидетельствует тот факт, что радиостанция «Свободная Югославия», созданная Коминтерном в Уфе 11 ноября 1941 г., в своих передачах не только не допускала критики Дражи Михайловича, но и, к сильному негодованию Тито, опиралась на сообщения западных средств массовой информации, делавших из него «звезду»: по сведениям, предоставленным британцами, сербская герилья якобы блокировала на Балканах целых шесть немецких и много итальянских дивизий[442]. Тито через Ваздуха высказал Москве резкий протест относительно этой «ужасной глупости», но безуспешно.
Надежды британцев, что им удастся с помощью Советского Союза наладить сотрудничество между А/Н31 (шифр Михайловича) и Тито, продлились недолго[443]. Хотя Тито и не доверял Михайловичу, он был готов после захвата Ужице поделиться попавшими ему в руки трофеями и поэтому уступил ему примерно 15 тыс. ружей и 5 млн динаров[444]. В то время в разговоре с Хадсоном он утверждал, что ничего не имеет лично против Дражи, хотя и добавил, что большинство его офицеров – люди, которым нельзя доверять. По его мнению, главными недостатками четников были пьянство, отсутствие дисциплины, воровство и насилие. Прямая противоположность партизанской этике. Однако он уверял, что хочет любым способом избежать трений с Михайловичем: если тот не желает сотрудничать с партизанами, пусть хотя бы не ставит им палки в колеса[445]. Оба руководителя еще раз встретились в ночь с 26 на 27 октября 1941 г. в селе Браичи на горе Сувабор, чтобы поговорить о возможности заключения договора на основе 12 пунктов, сформулированных Тито. Они даже достигли принципиальной договоренности, обязывавшей их помогать друг другу, на деле же оба стремились к достижению собственных, диаметрально противоположных целей. Тито, помимо прочего, отверг требование Михайловича передать ему контроль над Ужице и Чачаком, тогда как последний отклонил важнейшие пункты предложенной программы: формирование общего оперативного штаба для борьбы против немцев и их приспешников, общее снабжение партизан и четников, организацию временного управления на освобожденных территориях и проведение мобилизации на добровольной основе[446]. Уже через два дня после встречи представитель Михайловича потребовал от немцев оружие для борьбы с коммунистической опасностью[447].
Вскоре после этого, в ночь с 1 на 2 ноября, четники напали на Ужице, Чачак и другие подконтрольные партизанам местности и тем самым подали сигнал к началу гражданской войны в Сербии и на всех территориях, где оба движения развивались бок о бок друг с другом[448]. В своих военных мемуарах Джилас говорит, что он и его боевые товарищи радовались тому, что столкновение началось: тем самым разрешилась сложившаяся к тому моменту ситуация, когда было не вполне ясно, как взаимодействовать с отрядами, бойцов которых коммунисты считали классовыми врагами[449]. Тито и его товарищи, ожидавшие нападения, были (ошибочно) убеждены, что Михайлович решился на него, поддавшись уговорам Хадсона. Тот вместе с двумя сербскими офицерами, являвшимися членами его миссии, после короткой остановки в Ужице направился в главный штаб Михайловича на Равна-Гору, а радиотелеграфист Велько Драгичевич решил, что останется у партизан. За это он дорого заплатил: его заподозрили в том, что он британский шпион и – вероятно, по приказу Тито или Ранковича – ликвидировали[450]. Это показывает, насколько твердым было их опирающееся на идеологию убеждение, что англичане были и остаются врагами. «Я уверен, что нападение на нас произошло по указанию английского и югославского правительств, – записал в своем военном дневнике Владимир Дедиер. – Буржуазии не было дела до освобождения народа; она начала классовую борьбу. Сербская буржуазия, как самая алчная, начала первой. Одна ее часть делала ставку на немецкую карту, другая на английскую. Но против нас они объединились» [451].
По отношению к британцам следовало вести себя осмотрительно из-за их союза с СССР, а радио «Москва» сообщало о Михайловиче как о вожде сопротивления, поэтому, когда партизанские отряды окружили его штаб, они не пошли до конца[452]. Михайлович внезапно стал утверждать, что силам сопротивления не следует конфликтовать между собой, и согласился на создание комиссии, которая должна расследовать, кто виноват в произошедшем инциденте. Со своей стороны Тито в знак доброй воли отпустил на свободу около ста офицеров-четников, взятых в плен его бойцами[453]. Затем в Чачаке встретились делегации обоих вооруженных формирований, причем партизан представляли Иво Лола Рибар, Петар Стамболич и Александр Ранкович. Был заключен договор, в котором предусматривалось прекращение огня на тех рубежах, где находились враждующие отряды на момент подписания договора[454]. Но это был конец. Затем ужасные события следовали одно за другим: 21 ноября в Ужице начался саботаж на оружейном заводе, был произведен ряд мощных взрывов, от которых погибло 120–160 человек. Сам Тито, находившийся всего в нескольких метрах от завода, едва спасся[455]. Когда через четыре дня, 25 ноября, немцы напали на Ужице, Михайлович отверг просьбу Верховного штаба об организации совместной обороны силами партизан и четников[456].
Несмотря на посредничество Хадсона, прибывшего с этой целью в Верховный штаб Тито, преодолеть раскол стало невозможно. Причины окончательного разрыва заключались не только в идеологических, политических и стратегических расхождениях и в социальном радикализме партизан. Дело было еще и в том, что командир четников знал, что Лондон признаёт его вождем сопротивления, и, не в последнюю очередь, в том устрашающем впечатлении, которое произвели на него немецкие репрессии. 16 сентября 1941 г. по инициативе фюрера генерал Вильгельм Кейтель, командующий вермахта на Балканах, издал указ, согласно которому за каждого убитого немца следовало расстрелять сто «коммунистов», а за каждого раненого – пятьдесят[457]. В ответ на саботажи, организованные партизанами и четниками, немцы провели ряд жестоких актов возмездия, которые достигли апогея в Крагуеваце 21–23 октября. В те дни в этом промышленном центре расстреляли 2300 заложников (такое число приводится в современных немецких источниках), среди которых были также ученики и преподаватели местной гимназии. (Партизаны утверждали, что их было 7 тыс.) [458]
Эти и другие репрессивные меры повлияли и на общественное мнение сербов, которые стали дистанцироваться от партизан и даже доносить на них жандармам Недича. Увидев, что события развиваются благоприятным для них образом, немцы в середине ноября решили провести так называемое «первое наступление» против отрядов Тито и Михайловича[459]. В конце месяца силами четырех дивизий они их разбили и прогнали за границы Сербии, в горные районы Санджака, и, поскольку тот был оккупирован итальянцами, условия и для тех, и для других там, несомненно, были легче. «Так восстание в Сербии, – записал позднее Владимир Бакарич, – потерпело тяжелое поражение, и если бы не было Боснии, Хорватии и Словении, ничего бы не вышло»[460]. Но Тито не хотел это признать. Через месяц после того, как он потерял более тысячи человек в Ужице и Златиборе, он послал сообщение в Словению: «Наши войска сохранились, потерь почти не было. <…> Положение в Сербии существенно улучшилось»[461]. Только через тридцать лет он признал: «Я, можно сказать, едва не погиб на распутье между селами Забучье и Любаня»[462].
Общая судьба не примирила обоих соперников, Тито и Михайловича – уже в декабре между ними снова произошло столкновение, и они без передышки продолжали вести братоубийственную войну до конца войны. А в Сербии тем временем настал трудный мир: к концу года из 25 тыс. партизан там, по свидетельству партийного руководителя Благое Нешковича, осталось только 32 человека[463]. Движение в Сербии еще долго не могло восстановиться, в то время как многочисленные четники Михайловича по тайной договоренности «легализовались», т. е. пополнили ряды жандармов Недича. Это дало коммунистам право заклеймить их как предателей. Другого мнения придерживалось югославское правительство в изгнании, оно провозгласило четников «югославской армией», Драже Михайловичу 7 декабря 1941 г. присвоило звание генерала, а 9 января 1942 г. ввело его в свой состав в качестве военного министра. Это означало, что любой югославский подданный, не признающий его верховным командующим «югославской армии на родине», является предателем[464].
* * *
Немцы и их сербские приспешники были уверены, что обезглавили коммунистическое движение, тем более что полиции Недича до конца ноября удалось арестовать в Белграде около ста видных членов КПЮ. Однако оставался открытым вопрос, кто на самом деле руководит партизанской войной с целью «большевизировать» Балканы и связать на этой территории отряды, которые нужны для борьбы с Советским Союзом. В гестапо преобладало мнение, что движение невозможно полностью подавить, пока не будет уничтожено его руководство. Харальд Турнер, глава немецкой администрации в Сербии, писал 3 декабря 1941 г.: «Борьбой коммунистов против правительства Недича и его сторонников руководят видные коммунистические агенты, которые не являются сербами. <…> Установлено, что они получают указания из Москвы и что, помимо непосредственных коммуникаций, одним из каналов связи является советское представительство в Софии». Эта точка зрения была основана на сообщениях, поступивших из лагеря Михайловича. Когда последний в октябре встречался с Тито, у того была с собой фотография, снятая в Ужице на военном торжестве, организованном в честь 40-летия Октябрьской революции. На основании этой фотографии и иностранного акцента собеседника Михайлович сделал вывод, что человек, с которым он имеет дело, русский, а именно Виктор Лебедев, который до апреля 1941 г. являлся консультантом по торговле в советском посольстве в Белграде. Так возникла легенда, которую приняли сторонники Недича и немецкие круги в Сербии, а также британцы, с которыми у Михайловича были связи[465]. Дража распространял слухи, что движение сопротивления Тито – не выражение стремлений югославских народов, а искусственный, организованный извне заговор. Вероятно, убежденность Михайловича в том, что Тито русский по происхождению, спасла ему жизнь. После встречи на Равна-Горе один из командиров четников готовил на него покушение. Он приказал заминировать мост, по которому должен был проехать автомобиль Тито. Но Михайлович, отчасти из-за своих представлений о военной чести, а отчасти из-за того, что не хотел портить отношения с русскими, в которых, несмотря ни на что, видел защитников православной Сербии, запретил покушение[466]. В последующие месяцы о Тито ходили и другие слухи. Глава сербской государственной безопасности в Белграде сообщал, что его имя – Виктор Володин и что он русский эмигрант, который будто бы руководил фирмой «Симович» в Ужице. По другой информации, он якобы был бывшим офицером австровенгерской армии, словенцем по происхождению, который в 1917 г. лечился от тифа в ужицкой больнице. А перед Второй мировой войной Тито, по слухам, находился на службе как у московсого Коминтерна, так и у гестапо. «Он говорит на испорченном сербском языке, похожем на кайкавщину»[467].
Следует отметить, что в то же самое время немецкая тайная полиция в Белграде имела в своем досье на Тито и более точные данные. Из них следовало, что по профессии он рабочий (предположительно наборщик), что он учился в школе, а затем в КУНМЗе, что ему 40–50 лет, высокий, с черными волосами и темно-карими глазами. «Помимо элегантной одежды у него нет никаких характерных черт». В дополнительной записке, добавленной 24 октября, содержится еще немного информации: «Тито – руководитель партии и ее секретарь <…> Ему около 50 лет, вероятно, он словенец. Бывший рабочий. За свою деятельность в 1927 г. находился в тюрьме в г. Сремска-Митровица – заключение от 7 до 9 лет. После освобождения уехал в Москву и в Киев <…>»[468]. Если бы тайная полиция сотрудничала с контрразведкой вермахта, которая тоже имела свою резиденцию в Белграде, ей, вероятно, нетрудно было бы установить идентичность Тито. В архивах контрразведки уже 8 августа 1941 г. имелась карточка Ивана Броза. Запись на ней гласила, что он механик, родился в Кумровце, коммунист, много раз был осужден, и его нелегальное имя «Тито»[469].
Подъем гражданской войны
Осеннее наступление, приведшее к краху «советской республики» в Ужице 29 ноября 1941 г., стало для Тито суровой школой, ведь оно разрушило иллюзию о прочности позиций партизан в этой местности. Кроме того, он совершил ошибку, так как старался проявить себя перед Хадсоном как военачальник. Он послал для защиты Ужице на Кадиньячу, один из подступов к городу, батальон партизан, хотя было ясно, что сдержать наступление невозможно. Все они погибли при столкновении с немецкими танками. Миф поднял Кадиньячу на уровень партизанских Фермопил[470]. Поскольку Тито недооценил ударную силу вермахта, партизанские отряды покинули Ужице в последний момент. Начался такой хаос и ужас (немцы танками давили раненных партизан или сбрасывали их в реку и там расстреливали), что Драгойло Дудич, первый председатель Главного народно-освободительного комитета Сербии, открыто выступил против Тито из-за его методов командования и из-за того, что он напрасно посылал людей на смерть[471].
К тому же Тито настолько потерял голову, когда убегал, что никто, даже его адьютант Митар Бакич, не знал, где он. На его счастье, немцы преследовали его отряды только до разделительной границы по реке Увац между их и итальянской оккупационными зонами [472]. Хотя телеграмма «Деду» от 1 декабря 1941 г., в которой Тито просил об оказании военной помощи, упомянув, что в его распоряжении три аэродрома, дошла до Сталина, Молотова и Берии, отклика на нее не последовало[473]. Тогда немцы были под Москвой, и перед советскими руководителями стояла задача помочь самим себе. Вследствие поражения партизан в Сербии казалось, что судьба всего югославского движения сопротивления висит на волоске. «У нас не было настоящей обороны, – говорил Кардель, – и мы ловили партизан поодиночке, чтобы задержать немцев на границе Златибора хотя бы на такое время, чтобы мы смогли эвакуировать раненых»[474].
7 декабря 1941 г. в селе Дреново в Санджаке, на заседании Политбюро, в котором приняли участие Кардель, Ранкович, Джилас, Жуйович и Лола Рибар, Тито в приступе малодушия подал в отставку (неизвестно, с поста Верховного главнокомандующего или также и с поста Генерального секретаря партии). Конечно, его отставку не приняли, аргументируя это тем, что в Москве не поймут такого решения и подумают, что в КПЮ произошел раскол. Ранкович добавил, что, если он уйдет в отставку, то и все остальные должны будут это сделать[475]. «Во время войны Тито много раз впадал в серьезные депрессии и был деморализован <…>. Однако он быстро пересматривал ситуацию, быстро принимал решения и энергично претворял их в жизнь», – отмечал Ранкович[476]. Так произошло и в тот раз, несмотря на то что ситуация была действительно катастрофической – Тито тогда имел в своем распоряжении менее 1500 бойцов. Но революционный дух руководителей КПЮ не был сломлен: в свете недавних событий они пришли к выводу, что на смену вооруженному сопротивлению иноземным оккупантам пришла классовая борьба между крестьянами и рабочими с одной стороны и буржуазией – с другой. Поскольку, по их мнению, близился военный и политический крах Гитлера (о чем свидетельствовали последние успехи советских войск, остановивших наступление немцев под Москвой), переход ко второму этапу революции становился всё более актуальным. Это, в соответствии с учением Ленина и Сталина, утверждал Эдвард Кардель. Они были убеждены, что империалисты хорошо это понимают: именно поэтому Великобритания всё еще не открыла в Европе второй фронт, но пытается – о чем свидетельствует нападение четников на Ужице – сплотить реакционные силы и направить их против революционеров и сил прогресса. Так что нужно продолжить борьбу с оккупантом и одновременно свести счеты с местным классовым и «великосербским» врагом[477].
В соответствии с этими искаженными идейными конструктами, в правильности которых, по всей видимости, не усомнились даже тогда, когда получили известие, что Соединенные Штаты вступили в войну на стороне Великобритании и Советского Союза, Тито и его товарищи 21 декабря 1941 г., в день рождения Сталина, сформировали в селе Рудо Первую пролетарскую ударную бригаду (впоследствии – дивизия), которая должна была стать ударной силой освободительного и социального движения. В связи с тем, что многие партизанские отряды перешли на сторону четников или рассеялись по лесам, поскольку их члены хотели остаться вблизи своих деревень, они решили сформировать боевой костяк, на который могли полагаться, ведь имелись «прекрасные отряды рабочих Сербии». «Вспоминаю <…>, – говорил Кардель, – что, когда мы еще находились на Златаре в Санджаке, мы устраивали там своеобразные парады как подготовку к формированию бригад <…>. Была ужасная метель и сильный мороз, но полуголые и полубосые люди, измученные страшными походами, маршировали в колоннах и пели с невероятным пылом»[478]. Они несли красное знамя с серпом и молотом, ведь, как писал Тито, «по сути, это были вооруженные силы партии»[479].
В Первую пролетарскую бригаду не принимали крестьян, большинство ее составляли члены партии и СКМЮ, поскольку она должна была стать основой регулярной революционной армии, отличной от партизанских отрядов[480]. По мнению Эдварда Карделя, это решение сильно повлияло на дальнейшее развитие движения сопротивления. «Создание Первой пролетарской бригады существенно изменило политическое и военное положение в Боснии, что дало возможность относительно быстро компенсировать негативные политические последствия падения Ужицкой республики новыми успехами.
Эта мера оказала на восстание и долгосрочный эффект – сформировалось главное ядро революционной армии. В последующие месяцы и годы она уже смогла осуществлять хорошо организованные широкомасштабные операции на территории всей Югославии и даже, особенно в заключительной фазе войны, начинать характерные для Второй мировой войны крупные фронтальные операции против врага»[481].
Командующим бригадой, в которой было 1200 бойцов, назначили Кочу Поповича, ветерана Гражданской войны в Испании, и он сделал из нее хорошо организованное ударное формирование. Вместе со Второй пролетарской бригадой, сформированной на несколько месяцев позже, она стала ядром революционных сил в Боснии и Герцеговине, т. е. на той территории, где в последующие два года вела боевые действия основная часть армии Тито. О царившем в ней духе говорят слова самого верховного главнокомандующего на торжестве по поводу создания Второй пролетарской бригады 1 марта 1942 г.: «Мы будем стрелять даже в родного отца, если он пойдет против народа» [482]. Поскольку такое действительно происходило, Тито в последующие годы неохотно вспоминал о многих ошибках революции. Тем не менее он не мог скрыть своего восхищения людьми, которым хватило сил принести такую жертву: «Да, это партийность»[483]. При этом следует упомянуть, что сам он не принимал участия в преступлениях. «Того, что компрометирует, – не без упрека отмечал Ранкович, – приказов о смертной казни, о поджогах деревень, всего, что грязно и плохо, он не подписывал, а оставлял другим. Он всегда осознавал свою историческую роль. Он вел себя как будущий победитель, человек, который прав, справедлив и великодушен….»[484]
7 и 8 января 1942 г. в деревне Иванчичи Тито провел «областное партийное совещание», на котором было принято решение «углублять революцию по мере обострения классовой борьбы». В документе, который, вероятно, подготовили как основу для обсуждения, помимо прочего говорится: «Политика нашей партии была ясной и направленной на то, чтобы объединить весь народ в борьбе против оккупантов вне зависимости от национальной, религиозной и политической принадлежности. Однако наши враги, великосербская буржуазия и ее представители, поставили на главное место вопрос о будущем устройстве (государства) и зашли настолько далеко, что ради обеспечения и сохранения порядка открыто объединились с оккупантом в борьбе против нас. Они навязали нам классовую борьбу, и мы эту борьбу принимаем…»[485]
* * *
После бегства из Сербии Верховный штаб 25 января обосновался в восточной Боснии, на территории Независимого государства Хорватия, в мусульманском городке Фоча, где, невзирая на постоянные налеты немецкой авиации, оставался три месяца. По прибытии в город Тито своими глазами увидел, какую Югославию хочет Михайлович: в Дрине всё еще плавали трупы убитых четниками мусульман[486]. Тот факт, что усташи соперничали с четниками в совершении преступлений, лил воду на мельницу движения сопротивления. Вскоре оно укрепилось на новом месте, несмотря на мучившие партизан лютый мороз и голод: ели они почти только один овсяный хлеб, смешанный с кусочками диких груш, а пили в лучшем случае «конский чай» – чорбу с вареной кониной, без соли и специй[487]. Тито в то время сильно похудел, хотя и находился в привилегированном положении. У него была своя корова, так что он всегда получал достаточное количество молока, и личный повар[488]. Что вовсе не означает, что он не разделял со всеми трудности и неудобства партизанской жизни. Йосип Копинич, который тогда приехал из Загреба, рассказывал, как однажды они, чтобы не мерзнуть, спали вместе, накрывшись одним одеялом. «У тебя есть вши?» – спросил его Тито. Ваздух ответил, что пока нет. На это Тито со смехом сказал: «Не бойся, тут они у тебя появятся, у меня они тоже есть»[489].
С помощью Копинича примерно 7 февраля 1942 г. удалось установить из Горажде радиосвязь с Москвой, обеспечивал которую руководитель шифровальной службы, физик-ядерщик и бывший ассистент И. Жолио-Кюри Павле Савич, «необыкновенно умный человек»[490]. Пользуясь новой возможностью коммуникации, которая освободила его от зависимости от загребского центра, в конце февраля 1942 г. Тито послал горячее поздравление в связи с 24-летней годовщиной создания Красной армии. Оно было опубликовано в журнале Коммунистический Интернационал, а также в бюллетене советского посольства в Лондоне Soviet War News. Так его имя было впервые упомянуто на Западе[491]. Но только летом левая пресса в Великобритании и США стала получать из Москвы телеграммы, в которых передавались сообщения Тито о битвах партизан против оккупантов и раскрывалась ложь коммюнике югославского правительства в Лондоне, информировавших о тех же боях, но приписывавших их проведение «партизанским силам четников генерала Дражи Михайловича»[492].
Поскольку военная ситуация для русских изменилась к лучшему, Сталин почувствовал себя увереннее и начал проявлять интерес к югославским партизанам, прежде всего потому, что Лондон по-прежнему настаивал на том, чтобы заставить Тито сотрудничать с Михайловичем. «Видимо, серьезную силу представляют югославские партизаны, если англичане обращаются к нам за помощью!» А когда королевское правительство в эмиграции выдвинуло ему то же требование, добавил: «Сами справиться с партизанским движением у себя в стране не могут, так хотят при нашей поддержке подчинить партизан Михайловичу, а потом их задушить. Всё это шито белыми нитками. Хитрые, но детские уловки! Жаль, что сейчас мы можем только сочувствовать югославским партизанам и не можем оказать им какой-либо реальной помощи»[493].
Несмотря на эти первые признаки интереса Москвы к партизанскому движению в Югославии и его поддержке, хотя бы на уровне пропаганды, вскоре от нее был получен и выговор. Уже в феврале Коминтерн выдвинул идею, чтобы югославские партизаны обратились с воззванием к освободительным движениям в Европе, в первую очередь во Франции и Чехословакии. Разумеется, Тито с воодушевлением подхватил эту инициативу и написал воззвание, но тут из Москвы пришло постановление, принятое с оглядкой на правительство в эмиграции, что его текст не следует публиковать. В начале марта Коминтерн поздравил Вальтера с успехом, но при этом напомнил, что «уничтожение фашистских бандитов и освобождение от завоевателя – главная задача, имеющая приоритет перед всеми остальными». Поэтому не следует создавать Советскому Союзу трудности во взаимоотношениях с западными союзниками. «Оценивайте проблемы вашей борьбы не только с ваших национальных позиций, но также с точки зрения международной британско-американо-советской коалиции»[494]. «При анализе всех ваших информаций, – говорилось в телеграмме ИККИ, – создается впечатление, что на основании некоторых сведений, полученных от англичан и югославского правительства, можно предположить, что партизанское движение приобретает коммунистический характер и направлено на советизацию Югославии. Зачем вам, например, нужно было создавать специальную пролетарскую бригаду? <…> Разве кроме коммунистов и сочувствующих им нет других югославских патриотов, с которыми вы могли бы вместе сражаться против оккупантов?»[495] Короче говоря, «Дед» посоветовал Тито пересмотреть свою прежнюю тактику и использовать все имеющиеся у него возможности, чтобы сформировать общий национальный фронт всех противников Гитлера и Муссолини. При этом он напомнил ему, что Советский Союз поддерживает дипломатические отношения с югославским королем и его правительством и что выступление против них привело бы к новым проблемам в военном взаимодействии с западными союзниками[496]. В ответ Тито послал телеграмму, в которой утверждал, что ИККИ ошибочно истолковал его информацию. Он подчеркнул, что сторонники югославского правительства в Лондоне сотрудничают с оккупантом не открыто, а опосредованно, через армию Недича, в которую влились и четники Михайловича. ЦК КПЮ имеет в своем распоряжении документы, подтверждающие их предательскую деятельность. Кроме того, он потребовал, чтобы КПСС прислала на освобожденные территории своего наблюдателя и много оружия и боеприпасов, чтобы можно было вооружить всех тех, кто присоединяется к освободительной борьбе [497]. Какое-то время казалось, что Москва действительно окажет требуемую поддержку. Моше Пияде вместе со своими людьми отправился на плато у горы Дурмитор, и там они устроили импровизированный аэродром, на который должны были приземлиться советские самолеты. На жестоком морозе и в глубоком снегу они несли свою вахту в течение 37 ночей. Никаких самолетов! Несмотря на то что Димитров лично обращался к Молотову, Берии и Сталину с просьбой попытаться оказать какую-нибудь помощь, успеха он не добился. Самое большее, что он смог сделать, это послать Вальтеру в конце мая 1942 г. «рецепты» для производства взрывчатки[498].