Ю. М. Антонян
Особо опасный преступник
О склонностях некоторых преступников непрерывно совершать преступления отмечалось давно, в частности в работах Е. К. Краснушкина и его соавторов еще в 1920-х гг. Сопоставление группы воров с убийцами продемонстрировало преобладание лиц с интеллектуальной слабостью среди воров, что, согласно «теории многослойности личности» Краснушкина, объяснялось тем, что «слаборазвитый» вор руководствуется низшими, примитивными инстинктами, «готовыми к употреблению аппаратами родового приспособления человека». Была отмечена чрезвычайно высокая рецидивность корыстных преступлений, показано значение пубертатного периода как возраста первого правонарушения у воров.
Как справедливо утверждает А. О. Бухановский, проблема психических расстройств с признаками нехимической зависимости предстает весьма актуальной в современный, интенсивно меняющийся век. Их возникновение и распространенность тесно связаны с крайне динамическими макросоциальными процессами, девиациями и расстройствами личности, личностными проблемами, чем столь насыщено нынешнее время. Неблагоприятные тенденции, относящиеся как к количественным, так и к качественным сторонам обсуждаемой проблемы, возводят ее в ранг одной из наиболее актуальных для повседневной практики психиатров.
К количественной стороне относится распространенность этой патологии, сопоставимая с заболеваемостью алкоголизмом и наркоманией. Она тесно связана с периодами социально-политических кризисов, экономической депрессией и научно-техническими революциями. Так, если распространенность алкоголизма в мире достигла 30–50 млн человек, а наркомании – 100–300 млн [данные Pin J. J., 1992], то встречаемость обсессивно-компульсивного расстройства составляет 50 млн человек в мире [Zohar J., 1999].
По мнению Бухановского, болезнь зависимого поведения (нехимическая зависимость) – хроническое психогенное непсихотическое расстройство личности и поведения (F6). Оно заключается в этапном патологическом развитии личности, что приводит к возникновению, закреплению и трансформации патологической потребности в совершении повторных трудно- или неконтролируемых поведенческих актов (эпизоды непреодолимой тяги). Мотивы их совершения не имеют ясной рационализации, причиняют ущерб (медицинский, психологический, социальный, материальный и/или правовой) самому пациенту, его семье и близким (созависимым), третьим лицам и обществу в целом. Имея первично психогенную природу, это психическое расстройство со временем подвергается непроцессуальной эндогенизации и трансформации и приобретает специфическое прогредиентное течение. Прогредиентность усматривается в появлении и углублении признаков своеобразного оскудения личности и вытеснении физиологического эквивалента патологической деятельности, например нормативной сексуальности, патологическим поведением27.
Диагноз зависимости, считает Бухановский, может быть установлен при наличии трех и более нижеперечисленных знаков, возникающих в течение определенного времени на протяжении года:
– сильное желание либо трудно-преодолимая тяга к этим действиям;
– сниженная способность контролировать эти действия по ходу эпизода: его начала, окончания, последствий, о чем свидетельствует значимо отклоняющееся неадаптивное поведение, реализуемое на протяжении периода времени большего, чем намеревалось, безуспешные попытки или постоянное желание ограничить это поведение по выраженности, сократить его по времени или контролировать;
– повышение толерантности к психотропным эффектам аддиктивного поведения, заключающееся в необходимости увеличения степени отклоняемости поведения от общепринятых стандартов и/или собственного преморбидного стиля поведения и жизни или желаемых эффектов, а также в том, что частое повторное исполнение этих действий ведет к явному ослаблению эффекта;
– поглощенность реализацией аномального влечения, проявляющаяся в том, что во имя него человек полностью или частично отказывается от других важных альтернативных форм наслаждения, интересов, жизни (питание, сон, сексуальные контакты, семья, учеба, работа, хобби и т. п.), а также в том, что много времени тратится на деятельность, связанную с подготовкой и реализацией аномального влечения и на восстановление от его эффектов;
– продолжение аномального поведения (совершение повторных эпизодов) вопреки явным признакам их вредных и опасных последствий при фактическом или предполагаемом понимании природы и степени вреда (исчезновение способности извлекать пользу из жизненного опыта, особенно негативного, и наказаний). В психопатологическую структуру клинических проявлений болезни зависимого поведения входят синдромы психофизической зависимости, измененной реактивности и изменений личности.
Синдром психофизической зависимости включает патологическое влечение и состояние психофизического комфорта/дискомфорта, связанного с ситуацией реализации патологического влечения28.
Обсессивная и в еще большей мере компульсивная форма психологической зависимости носят патологический характер. Они являются видами навязчивости, которая еще недостаточно исследована в психиатрии и психологии. Как считает Г. В. Залевский, наименее глубокая форма расстройств, характеризующаяся в преобладающей мере наличием фиксированных форм поведения, – это невроз навязчивых состояний. Навязчивости представляют собой непроизвольное многократное повторение посторонних данной ситуации, а часто и нежелательных и даже социально запретных образов, мыслей, слов, действий. Они не есть принадлежность исключительно одной формы невроза, а выходят за рамки неврозов и могут встречаться, с одной стороны, в состояниях напряженности и утомления и являться определенной характеристикой личности или даже вида психопатий – с другой. На фоне общей дезорганизации аффективной сферы непроизвольный характер навязчивостей субъективно легко совмещается с насильственностью (в немецкой литературе именно последняя выступает определяющей в феноменологии указанных состояний)29.
Обвиняемые и осужденные с зависимым поведением не могли даже схематично объяснить его причины, пояснить, почему их так властно влечет, признавали свою беспомощность. В ряде случаев они не ощущали себя субъектами собственной же деятельности, даже как бы наблюдали себя со стороны. Поэтому далеко не все такие люди осознавали себя в качестве активного существа и хозяина положения, смутно ощущали внутренний распад своего единства и несоответствие своего субъективного мира с ведущими представлениями «Я»-концепции. В то же время они понимали, что сильно отличаются от других людей. Иногда содержание самого влечения позволяет предполагать, что данная тенденция давно «тлела» в психике, но была категорически отброшена, а сейчас как бы «мстит» ему и не позволяет заблокировать себя. Эта тенденция начинает самостоятельное ригидное существование, мало связанное с внешними событиями.
Некоторые личности прилагали серьезные усилия, чтобы избавиться от своих влечений, обращаясь к врачам, начиная усиленно заниматься спортом или чем-либо, что могло бы надолго переключить их внимание и интересы. Само содержание их зависимостей часто отталкивало их от других людей, особенно если это было связано с сексуальной жизнью, они обычно стыдятся того, что их так жестко влечет, и поэтому не могут поделиться с окружающими своими переживаниями. Это определяет их социально-психологическую дезадаптацию. Заметим, что врачебная помощь таким лицам сейчас еще совсем неэффективна.
Как правило, для таких личностей характерно совершение преступления или общественно опасных поступков (если признаны невменяемыми) именно в рамках зависимого поведения. Повторение соответствующих преступных действий делает их рецидивистами, хотя не во всех случаях есть уверенность в том, что они вменяемы.
Проблемы зависимого преступного поведения и психологии «зависимого» преступника вплотную примыкают к проблемам вменяемости-невменяемости в уголовном праве. Последним посвящено много работ (С. В. Бородина, О. Д. Ситковской, И. А. Кудрявцева, Г. В. Назаренко, Н. Г. Иванова, Р. И. Михеева и др.).
3. ОСОБО ОПАСНЫЙ ПРЕСТУПНИК КАК ДИКАРЬ
Выше мною высказано предположение, что утверждение Ферри о том, что преступный человек в случае ярко выраженного преступного типа есть не что иное, как дикарь, попавший в нашу цивилизацию, отнюдь не лишено оснований. Исследуя ряд конкретных насильственных преступлений, в том числе особо опасных, и совершивших их преступников, я убедился, что их поступки есть не что иное, как действительно отрицание цивилизации, а сами они резко выпадают из современности.
Чтобы понять некоторые сложные формы поведения, необходимо проникнуть в их глубинные филогенетические источники, которые лежат за пределами цивилизации. Д. Франкл справедливо считал, что как космологи используют все доступные знания о строении материи, микрокосмосе элементарных частиц, субатомной физике, квантовой механике и теории относительности, так и психоаналитик должен использовать свое знание глубинных слоев сознания, открываемых посредством наблюдения за бессознательным, и интерпретировать находки археологов, палеонтологов и социальных антропологов… Сегодня мы можем реконструировать события доисторического периода30.
Необходимо объяснить, почему, например, дикие представления, порождающие каннибализм, возможны не только среди первобытных народов. Подобные взгляды сохраняются в общечеловеческой невспоминаемой памяти и по механизму коллективного бессознательного возвращаются к людям, живущим не только в странах так называемого третьего мира, но и во вполне цивилизованных. В этом убеждает анализ уголовных дел о серийных сексуальных убийствах. Он позволяет сделать вывод, что названные представления продолжают жить и сейчас среди тех, кто никогда не задумывался о людоедстве среди первобытных народов и даже ничего не знает об этом. Так, сексуальный убийца Чикатило откусывал и поедал соски и матки убитых им женщин, т. е. те части тела, которые связаны с сексуальной жизнью. Это можно интерпретировать как попытку символического овладения женщиной, поскольку он, будучи импотентом, не мог сделать это фактически.
Этот же преступник съедал кончики языков и яички у мальчиков, что можно объяснить его желанием взять у них мужскую сексуальную силу, которой у него, импотента, не было. Такие символические каннибалистские действия можно наблюдать и у некоторых других сексуальных убийц, в том числе у Джумагалиева, убившего в 80-х гг. ХХв. в Казахстане семь женщин. По его словам, съеденное женское тело наделяло даром пророчества и приводило к усилению «самостоятельного хода мыслей». Иными словами, он якобы обретал качества, которых до этого был лишен.
Каннибализм сексуальных убийц может быть объяснен и тем, что к нему они прибегают для решения своих внутренних проблем, получения отсутствующих у них качеств и т. д. Однако этот путь категорически отвергается цивилизацией, чего нельзя сказать о дикарях, во многих племенах которых людоедство было распространенным явлением.
XX в. дал нам удивительнейшие примеры воссоздания наиболее архаичных форм брачно-сексуальных отношений не только на индивидуальном, но и на государственном уровне. Я имею в виду гитлеровскую программу спаривания немецких женщин с молодыми солдатами с целью получения чистопородного арийского потомства. «Красные кхмеры», уничтожив семью в Камбодже, пытались создать некое коллективное сексуальное сообщество.
Я далек от мысли объяснить все без исключения сексуальные отклонения (равно как и психические расстройства) лишь действием невспоминаемого коллективного опыта. Однако понять человеческую сексуальность, в том числе отступление от ее цивилизованных форм, минуя данные филогенеза, невозможно. Вместе с тем нужно проявить большую осторожность в теоретических обобщениях, основанных на изучении филогенеза, как к тому призывает, например, И. С. Кон. Он справедливо считает, что наиболее общая филогенетическая тенденция, существенная для понимания человеческой сексуальности, – прогрессивное усложнение, дифференцировка и автономизация сексуальной анатомии, физиологии и поведения. Чем выше уровень биологической организации индивида, тем более сложной и многоуровневой становится система его репродуктивных органов и способов ее регуляции на уровне организма.
Приведенные мною доказательства воздействия исторического бессознательного на некоторые нарушения сексуального поведения во многом строятся по аналогии, однако аналогии не всегда и не во всем представляют исчерпывающие доказательства, особенно если не вскрыты причинно-следственные связи между анализируемыми явлениями. Но если исходить из общей теории о том, что прошлый опыт способствует возрождению некоторых архаичных форм поведения человека, то приведенные аналогии представляются более чем красноречивыми. В действиях лиц, повинных в эксгибиционизме, вуайеризме и инцесте, явственно видно бессознательное стремление в своей сексуальной жизни возвратиться к истокам времен. Очень часто они практически не управляют собой и просто не в состоянии преодолеть это стремление, в связи с чем возникают серьезные сомнения в их вменяемости. Запретное желание навязывается им, и во время его реализации они живут наиболее полной жизнью, но той жизнью, которой жили их архаичные предки.
Пока что без ответа остался очень сложный вопрос: почему в синдроме «одичания» (о нем речь пойдет ниже), эксгибиционизме и некоторых других видах сексуальных отклонений проявляется не только древний людской, но и животный опыт, так как Юнг писал, что коллективное бессознательное является вотчиной всевозможных представлений, но не индивидуальной, а общечеловеческой и даже животной, и представляет собой фундамент индивидуальной психики. По-видимому, то, что человек перенял у животного, сохраняется затем в виде осадка человеческого опыта, вытесненного, но не уничтоженного цивилизацией.
Наблюдение за отдельными психически больными людьми иногда убеждает в том, что тяжкие психические болезни, кроме прочих следствий, часто возвращают человека в какое-то изначальное состояние, к каким-то смутным истокам, когда не было цивилизации с ее упорядоченностью и регламентированностью жизни, распределением прав и обязанностей, признанием их сочетаемости, с ее ответственностью и ограничением личного произвола. Безумие отрицает, нет, даже не отрицает и не игнорирует, а просто оставляет культуру в стороне, как бы ничего не ведая о ней, ее нравственных нормах, ее требованиях к личности, в том числе гигиенических. Образно говоря, некоторые психические болезни «раздевают» современного человека, возвращают его к первобытным, иногда и к «животным» временам. Если общество, включение в социальные контакты делают из биологического существа человека личность, то тяжкое безумие нередко детерминирует прохождение этого же пути в обратном направлении. Отсюда бессознательный и невиновный уход от нравственности, законов и иных запретов и соглашений цивилизации. Можно предположить поэтому, что некоторые расстройства психической деятельности, в первую очередь глубокие, есть возвращение первобытного опыта. Такие расстройства обусловливают непонятную пока необходимость прихода древнейших форм существования.
Наверное, как и в отношении других сложных проблем, можно было бы поставить вопросы о том, что же хотела сказать природа, возвращая человека в лоно дикости, в чем, если позволительно поставить так задачу, смысл подобного регресса и ради чего это происходит. Быть может, здесь вообще нет смысла, но можно усмотреть и мудрость, если психически больной, т. е. психологически и социально наименее адаптированный человек, сможет, шагнув далеко назад, в исходное лоно, обрести относительный покой и защиту от нового и непонятного, а порой и враждебного мира.
Отступление, иногда резкое, от выработанных человечеством на протяжении всей его истории социальных норм и навыков очень часто выражается в грубых, нередко исключительно опасных нарушениях нравственности и законности, а также гигиены. Первые охватывают значительный круг аморальных и преступных действий, от инцеста до убийства; и не случайно многие из них весьма трудно объяснимы. Такое положение, как можно предположить, связано с тем, что наблюдаемые явления пытаются понять и объяснить с помощью теорий или представлений (их условно можно назвать обычными), которые не позволяют проникнуть в генезис изучаемого явления. Иными словами, они неадекватны ему.
Нарушения правил гигиены у значительной части психически больных носят частичный, а нередко и абсолютный характер. Несоблюдение гигиенических норм со стороны таких людей ни в коем случае не следует расценивать как сознательный отказ от них, как нежелание принимать их во внимание, как их игнорирование. Напротив, они ему как бы неведомы, не включены в число ориентиров его поведения, в его эмоциональную структуру и систему ценностей, он никак не относится к ним. Психически больной живет вне их, не ставя перед собой вопроса, правильно это или нет, нужны ли они ему или бесполезны, но тогда он часто возвращается в первобытное, даже животное состояние, что тоже не осмысливается. Не случайно это вызывает резко отрицательное отношение окружающих вплоть до полного выталкивания психически неполноценного человека из своей среды. Такое отношение порождается не только совершенно очевидным отвращением к человеку, оказавшемуся вне принятых гигиенических норм, но и констатацией того, что он не принадлежит к этому миру, что он чужой, иной, ненужный, иногда даже вызывающий страх.
Разумеется, здесь не имеются в виду болезненно чрезмерное соблюдение гигиены и опрятности, постоянная боязнь заразиться, если человек, подверженный таким опасениям, скрупулезно следует им же придуманным правилам, и т. д. Известно также, что многие психически больные соблюдают названные правила, как минимум самые необходимые, что, как и среди здоровых, является следствием соответствующего воспитания и бытового контроля. Все же сказанное выше относится к тем, кому гигиена чужда. Видимыми причинами этого могут быть старость, тяжкие болезни и увечья, отсутствие элементарных удобств, как, например, у бродяг, и т. д., однако «уход» от гигиены можно расценить и как возврат в архаичные времена и увидеть в этом глубинный, тайный смысл подобного «ухода». Такое понимание тем более верно в отношении тех, кто не стар, не обездвижен болезнью, не страдает тяжкими увечьями.
Многие привычные бродяги, длительное время ведущие антиобщественный образ жизни, среди которых, кстати, велик удельный вес лиц с психическими недугами, не желают отказываться от такого существования, антигигиенического в том числе. Само систематическое бродяжничество может быть расценено как возврат древнейшего опыта тех людей, которые на заре человечества скитались с места на место.
В свете сказанного исключительный интерес представляет работа Ю. К. Чибисова, исследовавшего поведение больных, напоминающее поведение животных. Это явление он назвал синдромом «одичания»: пораженные им люди бегают на четвереньках, временами ходят сгорбившись, низко опустив руки, напоминая человекообразную обезьяну, иногда сидят в позе четвероногого животного или лежат на полу, свернувшись калачиком. Часто спонтанно произносят звуки, напоминающие то лай собак, то хрюканье свиньи, то ржание лошади, то крик гусей или петухов. Едят пищу, не пользуясь ложкой, руками. А иногда, уткнувшись в тарелку, с жадностью лакают из нее. При неприятных для них раздражителях часто озлобляются, начинают скалить зубы, издавать звуки, напоминающие рычание: некоторые из них прижимаются телом к полу и принимают позу животного, «готовящегося к нападению», другие совершают движения руками наподобие взмахов крыльями, третьи ежатся, со страхом уползают, произнося звуки, похожие на скуление. При попадании в их поле зрения различных предметов они часто настораживаются, присматриваются к ним, обнюхивают их. Многие больные не пользуются бельем, бывают неопрятны, от них пахнет мочой и калом.
Среди выводов, которые делает Чибисов, привлекают внимание следующие.
На фоне нарушения наиболее поздно приобретенного опыта и навыков в их двигательном и речевом (точнее, звуковом. – Ю. А.) проявлениях наиболее отчетливо вырисовывается преобладание освободившихся ранних форм передвижения и способов общения, а также безусловных реакций и инстинктивной деятельности (пищевой, ориентировочной, инстинкт самосохранения). Нарушение сознания приобретает характер сумеречного расстройства, что проявляется в полном отсутствии ориентировки в окружающем и в своей личности, а также в неотчетливости восприятия окружающего. Больные находятся как бы в иной обстановке. Их поведение часто определяется явлениями двигательного автоматизма. Впоследствии отмечается обычно полная амнезия.
Чибисов считает, что синдром «одичания» не следует понимать как возвращение психической жизни к филогенетически более ранним этапам развития. Полученные им клинические факты говорят против отождествления законов развития болезни с законами обратного развития человеческой психики. Анализ нарушений психических функций при разных стереотипах течения синдрома «одичания» указывает на различную степень участия в клиническом оформлении синдрома разных уровней различных болезненно измененных функциональных систем психики. По мнению Чибисова, нет оснований соглашаться с зарубежными исследователями, которые придерживаются эмоционального принципа и рассматривают психические заболевания, характеризующиеся функциональным регрессом психики, как результат возвращения психической жизни на более ранние этапы ее развития. Психопатологические проявления не представляют собой результата высвобождения психических функций в том неизменном виде, который они приобрели в процессе онтофилогенетического развития.
Позиция Чибисова не выходит за рамки традиционных представлений отечественной психиатрии, в соответствии с которыми синдром «одичания» относится к истерическим психозам. Такие психозы характеризуются наиболее глубоким нарушением психических функций, на фоне которого возникает своеобразная клиническая картина, а ее отличительным признаком выступает форма поведения больного, напоминающая поведение животного.
Названные расстройства нашли свое отражение как в художественной, так и в медицинской литературе. До возникновения психиатрии как науки указанные состояния описывались как «порча», «беснование», «одержимость», «кликушество» и т. д. в зависимости от господствующего в то время религиозного взгляда на происхождение и характер этого заболевания. Впоследствии часть этих заболеваний прочно вошла в число психогенных, в отечественной психиатрии они получили названия «синдром одичания» (А. И. Молочек, Ю. К. Чибисов), «регресс личности» (А. Н. Бунеев), «функциональный регресс психики» (Н. И. Фелинская).
О. Е. Фрейеров также наблюдал несколько случаев наличия синдрома одичания у психически больных. Один из них, О., в 40-х гг. в связи с разными правонарушениями трижды направлялся на экспертизу в институт им. Сербского и каждый раз в течение первых 4–5 месяцев обнаруживал одинаковое по симптоматике кататоническое реактивное состояние с элементами так называемого регресса личности. О. на вопросы не отвечал, все время лежал в постели, укрывшись с головой одеялом, с жадностью набрасывался на пищу, съедал все прямо ртом из миски или хватал руками, оправлялся под себя. Фрейеров объясняет такое поведение косностью патодинамической структуры, которая длительное время после исчезновения психотравмирующей ситуации полностью не ликвидируется и вновь оживает при новых психогенных воздействиях, обусловливая развитие тождественного предыдущему психопатологического синдрома. Таким образом, патофизиологическое объяснение заключается в предположении о возможном оживлении под влиянием новой психогенной вредности косного и длительно сохраняющегося «больного пункта» в коре мозга.
В этом объяснении не совсем ясно, об оживлении чего идет речь и что представляет собой косный и длительно сохраняющийся «больной пункт». Возможно, под косностью автор имеет в виду какие-то древние, архаичные формы, неожиданно пробудившиеся в нем под влиянием новых психогенных факторов. Скорее всего, речь идет просто о повторении в поведении О. его же прежних поступков – ведь он помещался в институт им. Сербского три раза, и во всех случаях наблюдались описанные выше дикие действия. Но в таком случае непонятно, что оживлялось у больного, когда он в первый раз демонстрировал регрессивное поведение.
Фрейеров отмечает, что клиническая картина, выражающаяся в регрессе на более ранние онто- и даже филогенетические формы поведения, была обнаружена и патофизиологами, которые видели в ней проявление расторможения подкорковых областей при торможении отдельных участков коры. Фрейеров ссылается на выводы О. И. Нарбутович о том, что у кататоников наряду с торможением высших безусловных реакций наблюдается расторможение примитивных, рудиментарных рефлексов – хватательных, ползательных и сосательных. Но, как мы видим, во всех этих рассуждениях нет ответов на неизбежно возникающие здесь вопросы: что понимается под примитивными, рудиментарными рефлексами, почему растормаживаются они, а не какие-нибудь другие, каким образом происходит растормаживание, в чем смысл и значение подобных явлений, почему вообще все это возникает.
Нельзя не обратить внимание на высказанное Фрейеровым соображение о том, что не всегда можно установить прямую корреляцию между тяжестью врожденного слабоумия (регресс личности он анализировал в рамках олигофрении) и глубиной ее регресса в реактивном состоянии. Иногда выраженная симптоматика регресса личности наблюдалась у относительно неглубоких олигофренов с психопатическими чертами характера. Однако чем большее место в клинической картине занимает расторможение низких влечений (обнаженное выявление главным образом пищевого и полового рефлексов), тем чаще речь идет о более глубоких степенях умственной недостаточности.
Из этих наблюдений можно сделать ряд важных выводов или, точнее говоря, высказать некоторые гипотезы. Синдром «одичания» не наблюдается, понятно, среди здоровых, и его наличие неизбежно приводит к констатации психического расстройства. Если большая частота расстройств низких влечений действительно соответствует более глубокой степени умственной недостаточности, то, по-видимому, болезнь, наступая, высвобождает место для архаичных проявлений. Иными словами, в каких-то пока неизвестных случаях эти проявления заполняют некий спонтанно образовавшийся вакуум, а наступление болезни, возможно, предполагает наступление более поздних форм психической жизни.
Анализ поведения некоторых преступников, признанных вменяемыми с констатацией определенных расстройств психики, создает впечатление, что какие-то темные, лишь смутно угадываемые силы ищут выхода в их недифференцированном и нерегулируемом насилии. Это не агрессивность первобытных людей, которые так не вели себя, а их наступательные действия преследовали определенные цели и отнюдь не были лишены смысла. Это и не агрессивность животных, которая необходима для них и поэтому рациональна. Скорее это насилие, так сказать, в чистом, первозданном виде, как незамутненное проявление некой еще неведомой силы, некой неизбежности, фатума, существующих абсолютно независимо от какой-либо внешней среды или ситуации и поражающих своих избранников. Это, видимо, находящееся под влиянием психического расстройства насилие. В момент брутального взрыва окружающее для них не существует, и не случайно психиатры отмечают неудержимый характер их агрессии. Грубое насилие часто выступает в качестве простейшего и в то же время универсального способа удовлетворения примитивных, даже животных потребностей.
Конечно, некоторые вменяемые убийцы, например сексуальные маньяки, тоже бывают неимоверно жестоки. Однако они резко отличаются от буйствующих психически больных тем, что всегда или почти всегда поступают в соответствии со складывающимися внешними обстоятельствами. Именно это часто позволяет им долго избегать уголовной ответственности. Агрессия таких преступников в большинстве случаев строго дифференцирована, и они, как правило, не нападают на всех без разбора, лишь повинуясь инстинкту тотального уничтожения.
К., 30 лет, пришел в дом к своему знакомому, чтобы получить с него долг в размере 100 руб., но тот не смог ему заплатить. Тогда К. убил имеющимся у него ножом должника, его жену, дочь 16 лет и мальчика-ребенка. Когда он вышел из квартиры и спускался по лестнице, навстречу ему попалась пожилая супружеская пара, К. убил и их. В беседе со мной К. не смог определить свое состояние, равно как и причины убийства шести человек. К. был признан вменяемым с некоторыми нарушениями психической деятельности.
Итак, в одних случаях особо опасный преступник действует как дикарь, попавший в современную цивилизацию (это чаще всего), в других – даже не как дикарь, а как олицетворение некой неведомой разрушительной силы, а в-третьих, исследованных, например, Чибисовым, это какое-то вообще дочеловеческое существо. Однако науке еще неизвестно, какими путями, с помощью каких механизмов древнейший опыт приходит к современному человеку. Тем не менее позволительно будет высказать по этому поводу некоторые суждения.
Ребенок рождается в уже готовой культурно-производственной среде, что является залогом усвоения и освоения им ее требований. Но рождается он оторванным от нее, лишь со способностью ее освоить, и включается в нее не сразу. Поэтому у каждого в раннем детстве должен быть свой докультурный, примитивный период. Этот период длится некоторое время, потом же ребенок начинает быстро изменяться и переделываться, поскольку он сам готов к этому, а социально-культурные обстоятельства создают в нем необходимые формы приспособления. Они, эти обстоятельства, уже давно были созданы у окружающих его взрослых, которые получили их от своих старших, и т. д.
В ходе социализации ребенок научается вырабатывать привычки тормозить непосредственное удовлетворение своих потребностей и влечений, задерживать реакции на внешние раздражители и контролировать свои реакции, опосредовать свое поведение моральными нормами. Он переходит от примитивных детских форм поведения к поведению взрослого человека, обладающего необходимой культурой, в том числе общения.
Некоторые люди, формирование личности которых в детстве и отрочестве прошло неудовлетворительно, не приобретают в процессе ранней социализации необходимых субъективных механизмов торможения и опосредования своего поведения. В сущности, появляется инфантильная и примитивная личность, в общем-то не готовая к жизни в обществе. Если предположить сохранение в человеке древнейшего опыта, то в случае неблагоприятной социализации он не овладеет не только психологическими механизмами опосредствования, но и сдерживания, торможения влечений, порожденных названным опытом.
