Юлиан Климович
Алек (эпизод из 90-х)
I
Ветер с реки раскачивал старый фонарь, похожий на перевёрнутую железную тарелку. Его слабый свет желтым пятном хаотично метался по мокрой земле. Мелкая взвесь осеннего дождя то с силой бросалась ветром на землю, то поднималась в воздух, то, перемешиваемая налетающими порывами, мокрой завесой наотмашь билась о железные ворота. Закрытые изнутри на висячий замок, ржавые ворота устало громыхали, тщетно пытаясь распахнуться и закончить, наконец, свои мучения на покосившихся столбах, впустив рвущийся ветер. До полуночи оставалось часа четыре, но плотная темнота, навалившаяся на землю тяжестью черных туч, скрыла город от самого себя. Город исчез, распавшись на отдельные здания, которые теперь жили своей еле заметной жизнью, изредка проявляющейся то проскользнувшей тенью по зашторенному, слабо светящемуся окну, то мелькнувшей расплывающейся в мутных стёклах подъездов фигурой. Все дома вдруг стали не более трёх этажей, всё что выше, скрывалось в мокрой непроницаемой темноте.
Ворота, столб и высоко поднятая на бетонных блоках будка сторожа тоже существовали отдельно от всего, в атомизированном мире предметного одиночества. Заводской забор, к которому с внешней стороны приклеился этот охраняемый пятачок земли с остатками непонятного искореженного металлолома, огороженный ржавой, кое-где разорванной сеткой, изредка выхватывался из темноты светом фонаря и тут же растворялся в ней опять, создавая иллюзию мистической материализации и мгновенной дематериализации.
Когда я подошёл к воротам, на которых малярной кистью размашисто было написано “стоянка”, у меня возникло ощущение, что кроме фонаря, ворот с кривыми синими буквами и будки со светящимся окном вокруг больше вообще ничего нет. Постучав в мокрое железо камнем, оставленным здесь специально для таких случаев, я начал ждать, когда Алек спустится из будки и откроет. В боковые карманы куртки у меня было засунуто по бутылке портвейна. Моя новая джинсовка промокла, ноги тоже. Сейчас я хотел только одного: попасть в тёплую будку и выпить залпом стакан портвейна. Наконец, дверь открылась и тут же захлопнулась, выпустив на площадку перед будкой человека. Он спустился вниз и подошёл к воротам. Не спрашивая, Алек чуть приоткрыл створку, и я боком вместе с безумным ветром пролез в образовавшуюся щель на территорию.
– Помоги закрыть, – пропыхтел он, с трудом удерживая ворота под напором ветра, который, словно почуяв близость победы, стал с удесятерённой силой рваться в открывшуюся щель.
Я упёрся плечом в одну из створок и, довольно успешно борясь с ней, ждал, пока Алеку удалось совместить приваренные ушки ворот и вдеть в них навесной замок.
– Фу, – выдохнул он, доставая из кармана брюк темно-красную пачку сигарет “Магна”. – Закуривай, – предложил он и чиркнул колесиком своей любимой зажигалки с надписью “Зиппо”.
Мы закурили. Алеку шёл девятнадцатый год, но выглядел он старше. Его почти чёрные, коротко стриженные, кудрявые волосы походили на каракуль. Шрам на щеке, заработанный в детстве по неосторожности, крепкое телосложение, коричневые слаксы, темно-карие глаза, смотрящие лихо и безрассудно, придавали ему вид бандита откуда-нибудь с юга.
– Че так долго?
– Слушай, пока родаки мои отвязались, пока ларёк с нормальным портвейном надыбал… Ветер, бля, дождь…, и все такое…
– Это да, погодка сегодня ох..ть какая. Короче…, – Алек замялся, – Светка одна пришла. Та подруга, Вика, с которой мы в прошлый раз бухали, не смогла приехать, младший брат заболел. Прикинь, я всю неделю Светке по ушам ездил, чтобы она с подругой пришла, а она, овца, сегодня одна приперлась. Юр, ты сильно не расстраивайся, Светка в следующий раз обещала с подругой подсосаться.
– Пох, давай уже бухать. Теперь-то по-любому в такую погоду никого уже не найти. Все бабы по домам сидят, время не для гулянок.
– Ага, пошли, – охотно согласился Алек. – Хорошо, что ты не обиделся.
– Че бы я стал обижаться? Всякое бывает, она мне клятв не давала, как и я ей. Ладно, фиг с ней, с Викой. Сегодня насухую побухаю, в первый раз что ли?
Мы поднялись по неказистой лестнице, кое-как сваренной из железной арматуры. Алек толкнул дверь будки, в нос мне сразу жарко шибануло спертым запахом табачного дыма, портвейна, старого дивана и дешёвой туалетной воды, которую пользовал Алек.
II
Разнообразная “французская” туалетная вода и духи неизвестного происхождения продавались в одном из ларьков на привокзальной площади нашего рабочего города-спутника. Спутника Питера. Флаконы самых причудливых форм и цветов рядами снизу доверху заполняли окна ларька, пряча молоденькую продавщицу от скупого солнечного света днём и усталых нервных взглядов прохожих вечером, когда толпа, вываливаясь из переполненной пригородной электрички, темным потоком лилась к автобусным остановкам вдоль ларёчных рядов с разнообразным товаром. Плотнее были заполнены только окна ларьков, торгующих сигаретами, в которых все, кроме маленького оконца, куда просовывали деньги и получали товар, было задекорировано всевозможными сигаретными пачками и блоками с написанными на них черным фломастером ценами. Вообще, на замусоренной, заплёванной привокзальной площади, последний раз видевшей асфальтовый каток лет пятнадцать тому назад, можно было купить практически все: от сигарет, куриных окорочков и селедки до мебели, заказы на которую принимали в старом овощном ларьке на краю площади почти у самого пешеходного моста через канал, прямой линией, отсекавший старую часть города от новой. Этот абсурдный мебельный ларек простоял года два, пока не сгорел как-то зимней ночью. Возможно, продавщица случайно забыла выключить электрообогреватель, или подростки так побаловались. Обычно на его черном от грязи полу с порванным линолеумом валялись куски толстой упаковочной бумаги. Не менее грязные стены в качестве рекламы товара были оклеены фотографиями аляповатых диванов и кухонь, которыми торговал ларек. Люди редко заходили сюда по делу. Войдя внутрь, неискушенный прохожий, пошарив взглядом по изображениям и узнав цены у обесцвеченной, постоянно курящей изможденной тетки неопределенного возраста, округлял глаза и быстро с облегчением выходил обратно на свежий воздух. В холодную и мерзкую погоду, когда стоять на улице становилось невозможно, некоторые заходили, чтобы погреться здесь в ожидании автобуса. Люди даже не прикидывались покупателями, а скучающая продавщица и не возражала. Она давно привыкла к таким “напогреться”, тем более что они не мешали ей читать любовные романы, а красть здесь все равно было нечего. Иногда кто-нибудь из приличия заводил с ней ничего не значащий разговор о погоде, ценах или книге. Когда в поле зрения появлялся желтый автобус, лениво катящийся по противоположной стороне канала, они быстро благодарили за приют и, выскочив из ларька, бросались к остановке, которая находилась метрах в пятидесяти от моста.
Здесь, на площади, выдавив себя из электрички, я часто покупал по дороге домой бутылку “Балтики”. После продолжительных занятий в институте пиво для меня представляло отличное релаксирующее средство. Я постоянно брал “троечку”, очень редко “четверку”, переходил канал и пешком шёл домой все пять автобусных остановок, попивая пивко и наслаждаясь созерцанием практически лунного ландшафта с нелепо торчащими двенадцати-шестнадцатиэтажными серыми коробками домов. Они небольшой вереницей стояли параллельно близкой железной дороге, по которой непрерывно проносились товарные и пассажирские поезда. Половина составов направлялась в сторону Москвы, а другая в Питер. Мой дом стоял в глубине квартала, поэтому постоянный шум железной дороги до нас почти не доносился. Я любил пройтись по асфальтированному тротуару, непонятно зачем проложенному в чистом поле с внешней стороны этих огромных коробок. Дома стояли как бы спиной к железной дороге, отгораживая собой от постоянного шума лавочки у подъездов, детские площадки, садики и школы. Внутри квартала кипела жизнь, а здесь почти никто не ходил. Даже редкие мамаши с колясками не отваживались прогуливаться по этим дорожкам, инстинктивно опасаясь пустынности местности, постоянно дувшего тут ветра и шума поездов. На самом деле, я ходил в этой пустыне по кое-как положенному асфальту из-за возникающего у меня именно здесь некоего странного чувства “театра одного актера”, которое появлялось оттого, что я, одиноко идя по тротуару, был, тем не менее, центром внимания всех тех жильцов, кто в данный момент решил посмотреть на улицу из окна своей квартиры. Так как глазу праздного наблюдателя просто не за что было больше зацепиться, то все взгляды автоматически устремлялись на чудака, решившего прогуляться по пустынному полю среди колышущегося моря зеленой травы. Я много раз ловил эти взгляды из десятков, если не сотен окон, чувствуя себя космонавтом, вышедшим в открытый космос. Жующие в своих тесных кухнях вечернюю жареную картошку и “ножки буша” работяги в растянутых майках и их жены в накрученных на волосы бигуди, наверное, со скучающим любопытством рассматривали мое почти мистическое движение по этой, не омраченной ничем плоскости, с высоко поднятой головой и с бутылкой пива в руке.
III
Черный кассетный стереомагнитофон неизвестной породы раскидывал по всему объёму будки, заполненному амбре Алековой туалетной воды, искаженный звук уже набившего мне оскомину саундтрека из “Криминального чтива”. Буквально за полгода Алек заездил кассету, которую купил сразу, как посмотрел фильм на видео. Все это производило впечатление странной реальности, высушенной до состояния мумии мощной трамвайной печкой, стоящей на четырех силикатных кирпичах напротив продавленного дивана. Еще в будке присутствовал облезлый стул, на подоконнике три полных бутылки портвейна, а на натянутой под потолком проволоке висела выцветшая от дыма и жара занавеска, которая разделяла будку надвое, отделяя диван от окна и печки. Когда собирались четверо, то мы раздвигали занавеску, и пока одна парочка попивала портвейн, сделав музыку громче, другая проверяла на прочность диван. Через некоторое время парочки менялись местами.
– Кха, кха, – откашлялся Алек. – Я от этой, б…ять, печки, скоро легкие свои выплюну, – прохрипел он. – У меня уже иногда кровь идёт. Светка, чё это за хрень?
– Откуда я знаю? Может тубик?
Алек сморщился, как от кислого.
– Ну чё ты гонишь, Свет, – он разозлился. – В натуре, я же сижу в этой маленькой каморке, в которой день и ночь х…ярит эта злое…учая печурка. Вот где моя проблема.
– У тебя проблемы, Алек?
– Ну…, у меня нет проблем, но есть одышка. Светик, помолчи уже. Если бы у меня был тубик, то ты давно бы уже харкала кровью.
– Алек, все я знаю, поэтому и прихожу к тебе, хотя ты до сих пор с ума сходишь по своей Ольге.
– Ты ничего не понимаешь. Это просто юношеская любовь, вот и все.
Светка затянулась сигаретой и протянула мне стакан.
– Плесни, Юра.
Я наполовину налил в граненый стакан вина. Светка кивнула в ответ.
У нее была совершенно незапоминающаяся внешность. Невысокого роста, с уже начинающей расползаться фигурой и еле заметной пока, на самом дне глаз, тоской. Мне приходилось видеть ее только в полумраке этой будки. Светка приезжала на ночь, откуда-то с окраины, когда Алек дежурил, и иногда привозила с собой Вику – тормознутую подругу для меня. Светка и ее подруги были простыми девчонками с восемью классами образования, которых лихолетье начала 90-х заставило бросить учебу и пойти работать в выросшие повсюду как грибы после дождя ларьки и рынки. Вместо сидения за партой в ПТУ или техникуме они вынуждены вкалывать по двенадцать часов в сутки, чтобы не сдохнуть с голода со своими, еще вчера работающими на всевозможных заводах и фабриках, родителями. Для этих девчонок взрослая жизнь уже началась, аквариум, где они жили первые пятнадцать лет, бесцеремонно слили в говенный пруд. Обнаружив себя в диком водоеме под названием “жизнь” со скудной кормовой базой и всевозможными хищниками различного калибра, кто-то растерялся и сразу был съеден, а кто-то посильнее пытается бороться. В соответствии с законом естественного отбора в арсенале их рефлексов остались только базовые, необходимые для выживания. В них уже умерла та щенячья радость, какая просыпается в нас студентах первых курсов институтов после выпитой бутылки портвейна, а сексом они занимаются просто, без лишних прелюдий и особого интереса, с чувством, как мне кажется, легкого женского снисхождения и прагматизма. Я совершенно не знал и не знаю о чем с ними разговаривать, иногда мне кажется, что их интересы ограничиваются только лузганьем семечек да обсуждением своих подруг и знакомых парней. Правда, они и не требуют, чтобы их развлекали. Мне нравятся такие честные отношения, когда девчонки приезжают к симпатичным им парням покурить, выпить вина, послушать музыку, а за это немного их отблагодарить. Они никогда не думают о предохранении, об этом заботимся мы. Не знаю, может в их обесцвеченных перекисью головах бродят мысли о замужестве? Скорее всего, именно такие мысли и заставляют их, несмотря на усталость, плохую погоду, накрасившись, ехать на всю ночь к черту на рога с пересадками в гремящих на ухабах вонючих автобусах. Могучий инстинкт выживания движет миллионами таких девчонок, понуждая подолгу искать на бесчисленных вещевых рынках и рыночках одежду себе по деньгам и по вкусу, примерять понравившуюся, порой раздеваясь почти догола, прикрываясь каким-нибудь плащом или куском тряпки, стоя в углу тесного пятиметрового торгового загончика, убористо завешанного от пола до потолка всевозможными, сомнительного качества и расцветки, турецкими кофточками, блузками, юбками, лосинами и кожаными куртками. Этот же инстинкт заставляет их натягивать якобы итальянские сапоги, стоя на куске раскисшего, сложенного в несколько раз картона, брошенного в лужу, глядясь в небольшой кусок зеркала, рассматривать на себе красного цвета, плохо пошитое, нижнее белье за занавеской, отделяющей от многолюдной улицы, где идет снег, а десятиградусный мороз с ветром на пару тщетно пытающихся прогнать уставших людей по домам. Эти девчонки с животной жаждой жизни, как тягловый скот, нагрузив на себя серую вывихнутую реальность, впрягаются в бытие и тащат его, не задавая вопросов о справедливости происходящего с ними, несмотря на потери среди своих друзей, которых выкашивает герыч, клей и СПИД. Они не требуют слов любви, они не отдаются страсти, они терпеливо, со слабым отсветом надежды, ищут того, кто захочет впрячься в их телегу, разделив с ними нелегкую ношу. От безысходности они часто соглашаются на каких-то совершенно случайных попутчиков, втайне надеясь, что те со временем привыкнут и останутся. Действительно, некоторые остаются, но только лишь затем, чтобы сесть им на шею. Сколько таких простых девчонок в надежде на свой маленький кусочек счастья состарилось раньше времени, надорвалось, так и не найдя его.
Небрежно держа стакан, Светка села на колени Алека и обняла за шею.
– Так, ладно, – сказал я, делая большой глоток портвейна. – Мне скоро надо отваливать, а вы тут развлекайтесь.
– Брось, Юр. Куда ты сейчас пойдешь? Смотри, какая погода, – пытаясь изобразить сострадание, сказала мне Светка.
– Ну, ты мне будешь еще рассказывать какая сейчас погода, когда я только что оттуда, – проворчал я, смотря в черное окно, за которым периодически показывалась часть мокрых ворот, освещенных раскачивающимся фонарем.
Я не на шутку расстроился из-за облома Вики. Мой настрой на пьяный разгульный секс не оправдался, поэтому я решил допить одну бутылку портвейна и оставить Алека со Светкой наедине, удаляясь до дому, до хаты. Я машинально повторил за Брюсом Виллисом: “Zed’s dead baby, Zed’s dead”, притопывая в такт мелодии, снова налил себе и Алеку по полстакана портвейна, закурил, посмотрел на них, пытаясь понять, есть у меня еще время допить бутылку или уже надо сворачиваться. Понимать было нечего, они уже благополучно забыли о моем существовании, самозабвенно целуясь, и отвлекались только на то, чтобы глотнуть вина.
– Друзья мои, я должен вас разочаровать, мне надо идти домой баиньки.
– Посиди еще, Юр, – Алек чувствовал себя немного виноватым.
– И что я буду так смотреть на вашу любовь? Нет, меня дома ждут мама, папа и плюшевый мишка, – усугубил я трагизм ситуации.
– Прикольно! – Светка заржала от души.
– Спасибо тебе Светлана, за то, что ты ценишь мой тонкий юмор, ведь я, в свою очередь, ценю твое ценное отношение к моему юмору.
– Чего? – Светка посмотрела на меня непонимающе.
– Ничего. Я пошел. Алек, закрой за мной дверь, я ухожу.
– Ты чего это… Цоем заговорил? – Светка посмотрела на Алека, и они заржали.
– Заговоришь тут из-за твоих подруг, блин, еще и не так.
– Я че, виновата, что у ее брата не с кем сегодня оставить? – вскинулась Светка.
Не обращая внимания на оправдания, я допил, то что оставалось в стакане, надел его сверху на горлышко пустой бутылки, встал и пошел на выход.
– Юр, ну ты в натуре пошел что ли?
– Если не закроешь за мной ворота, то есть опасность что говно, которое ты тут типа охраняешь, растащат.
Алек нехотя снял с коленей Светку, поднялся, и, потянувшись, пошел к выходу.
– Иду, иду, только говно это никому не нужно. Вообще на этом свете никому ничего не нужно, – философски заметил он, выходя на ветер с дождем. – Юр, почему все так зыбко и неопределенно?
– Потому что у тебя нет цели. Когда у человека есть цель, она как ось пронизывает его, а он как волчок все время крутится вокруг нее и находится в равновесии, а окружающий мир его интересует только с точки зрения ресурсов, необходимых для ее достижения, а не его определенности. Человеку просто насрать на его зыбкость и неопределенность.
– Хорошо сказал. Сам придумал?
– Ну, типа нет, не сам. Я сейчас Ницше читаю, оттуда и почерпнул эту здравую мысль.
– Хорошая мысль. Мне нравится.
– Пользуйся, разрешаю. Можно такую же аналогию провести с велосипедом. Короче, ладно, я пошел. Давай, до завтра. Хорошо вам развлечься, – сказал я и шагнул за ворота в бушующую мокрую темноту.
“До дома двадцать минут ходьбы быстрым шагом”, – прикинул я. “Это если по набережной, а если идти через дворы, то за полчаса дойду, зато там такого ветра нет, да и протрезвею немного”, – обнадеживал я себя.
IV
Сгибаясь под напором ветра, я вышел на заводскую дамбу, перегораживающую реку. Проскочив ее, я должен углубиться во дворы жилых домов. Общий вид, открывшийся с дамбы, сейчас удручал. Более трехсот лет цивилизация волнами омывала берега этой небольшой реки, оставляя каждый раз после очередного пассионарного прилива все новые заводские и жилые здания: Петровская дамба перед безразмерной громадой завода, пара дореволюционных фабричных домов, по какой-то странной прихоти Великой войны оставшиеся в целости, массивные сталинские, окороченные хрущевские пятиэтажки, девяти-шестндцатиэтажки 70-80-х. Казалось, все это разнообразно росло из прибрежного песка и кустов, расползаясь во все стороны. Шарообразные ивы с шапками темных ветвящихся крон, остатками редких пожелтевших листьев, нехотя шевелили своими черными ветками, создавая впечатление воткнутых в песок под разными углами большеголовых изогнутых булавок. Было в этом беспорядке некоторое очарование.
Бросая взгляд на этот пейзаж, я думал о том, что сейчас все как-то измельчало, выдохлось. Вокруг не было ни одного нового здания, во всем ощущалось уныние и запустение. Складывалось впечатление, будто большинство трудоспособного населения вывезли в неизвестном направлении, оставив только постаревших растерянных людей да немного безвольной молодежи, живущей, как и старики, в ожидании скорого конца. По ходу, невдалеке, желтел городской пляж. Гонимая ветром, черная вода, отравленная сбросами свинарников, которые стояли выше по течению, изливающихся из недействующих очистных сооружений еле живого колхоза имени какого-то немецкого коммуниста, отчаянно набрасывалась на песок пляжа, пытаясь с каждой откатывающейся волной забрать часть желтой суши и оставляя взамен на ней полосы пены. Ее маниакально повторяющиеся броски только усиливали впечатление неотвратимости этого процесса. Казалось, сама энтропия, вопреки здравому смыслу вселившаяся в реку, обрела руки и мокрыми пальцами пытается выскрести, убрать все цвета, кроме черного, сравнять любые возвышенности, завершив свое предназначение во вселенной.
