Юлиан Климович
Точка бифуркации
Из-за не вовремя оказанной помощи, у меня отказали обе почки. Теперь я инвалид, и каждые два дня прохожу гемодиализ. В течение трёх месяцев, пока я лежал в больнице, Светка пришла ко мне ровно один раз, и то бухая. Сразу после выписки я выгнал её и теперь даже знать не хочу, где она и что с ней. Наверное, живет у родителей, если еще вообще жива и не сдохла от наркоты и водки. Спустя год я познакомился с моей “теперешней”. Она хорошо готовит, работает инженером-конструктором, что теперь редкость, и зарабатывает относительно неплохо. У нее нет детей, и это счастье. Мой бизнес, сильно уменьшившийся и не требующий больше помощников, приносит символический доход, который позволяет нам раз в неделю ходить в “Ашан” и ни в чём себе не отказывать.
Нельзя сказать, что во мне что-то изменилось, пока я лежал в больнице. Мысли всё время крутились разные, времени для этого было предостаточно. Очередной раз, соскальзывая в медикаментозный сон, я видел лица людей, встреченных мной в разное время и при разных обстоятельствах. Как ни странно, ни одно из них не вызывало у меня чувства глубокой приязни, не говоря уже любви. Бывшую жену я ненавидел. К дочери не чувствовал ровным счётом ничего отцовского. Родителей презирал за бедность, Светку за её слабость, из-за которой она рано или поздно сгинет без следа в море порока, Профессора за отсутствие силы духа, за постыдную подчинённость жене. Память пыталась цепляться за лица, чтобы во сне оживить их для меня. Но сны приходили черно-белые, с плоским, как в кино изображением, на котором все эти люди, могущие предать хоть какой-нибудь смысл моему существованию, безвольными тенями колыхались в потоке неструктурированных воспоминаний. Старания памяти были напрасными, внутренний взгляд, пробегая по знакомым лицам, угодливо вынутыми ею, коверкал и корежил их, как пламя плавит целлулоид. Так я понял, что испытываю к ним лишь презрение. Я не чувствовал по этому поводу никаких угрызений совести. Мне не за что было раскаиваться, все эти люди не обладали силой сопротивляться обстоятельствам. Они были мне неинтересны. Я в одиночестве боролся со свалившейся на меня бедой. Нет, немного денег дали родители, хотя я их об этом не просил, но выкарабкивание на одной воле из пропасти отчаяния мне пришлось совершать самому, без посторонней помощи. Сейчас я даже рад, что все произошло именно так, как произошло. Ведь меня ожидал незаслуженно скорый конец, и только случайность помогла мне избежать пьяной смерти или в автокатастрофе, или при каких-нибудь других нелепых обстоятельствах. Да, цена оказалась высокой, но я ее заплатил. Я смог.
Время тянулось медленно, растягиваясь из-за застывшей картинки перед глазами. Белая стена, поднимающаяся из линолеумного пола, переломленная на девяносто градусов и ползущая поверху, да растущая из нее волчьей ягодой белая лампа, вот вся картинка, которая висела у меня перед глазами на протяжении двух недель, после того как я очнулся. Да, еще непроходящее постоянное гудение и попискивание каких-то приборов в палате, где я лежал, служило звуковым сопровождением моего заключения. Желание вскочить и убежать периодически приходило ко мне, но крепко спеленанное бинтами и разными трубками тело мое даже не шевелилось. Только пальцы рук, подчинявшиеся мне, указывали на то, что я контролирую хотя бы какую-то часть своего тела. Когда я понимал, что не могу пошевелиться, меня охватывала паника. Я начинал задыхаться, а комната, как будто сужаясь, сдавливала все сильнее и сильнее. Мне безумно, отчаянно хотелось вырваться на улицу, на открытое пространство. Приступы клаустрофобии, появившиеся на третий день после того, как я пришел в сознание, стали повторяться все чаще и чаще. Только после курса каких-то успокаивающих лекарств меня отпустило. Я прошел через ад и теперь хотел просто тихо жить. Выйдя из больницы, я тяжело возвращался к нормальной жизни. Никто из друзей, с которыми мы пили, играли в хоккей, гоняли по ночному городу, не позвонил мне и не помог. Я стал неинтересен им.
Встретив свою нынешнюю, мне полегчало. Стало с кем поговорить и съездить в магазин или пиццерию.
Пока я бродил по лесу, выискивая грибы среди желтеющей травы, в памяти почему-то всплыла последняя встреча с Профессором. Вспомнилась его потерянность, слабость, и мне захотелось вдруг увидеться с ним. В последнее время я полюбил наблюдать, как люди барахтаются в своих сложных проблемах, пытаясь выбраться из них.
Дача оказалась на удивление симпатичной. Увиденное меня неприятно царапнуло. Я никак не думал, что у Профессора может появиться такая дачка. Не загородный дом, конечно, во много квадратных метров с бассейном, но вполне себе уютная ухоженная дача. Вернее качественно отремонтированный деревенский дом на двадцати сотках в бывшей финской деревне, где до сих пор не у всех имеются заборы, а в местном магазинчике встречаются типичные финно-угорские лица. По сторонам вдоль дорожки, ведущей к дому, росли четыре огромные ели, и так близко они смыкались своими густыми ветвями, что создавалось впечатление, что ты должен, как в автоматической мойке для машин, пройти между этими четырьмя мохнатыми елями, которые вот сейчас закрутятся и обдадут тебя теплой водой с ног до головы. За елями прятался домик, обшитый доской вертикально, в противоположность русской традиции обшивать горизонтально. Эта особенность выдавала его финское происхождение, а отсутствие забора только подчеркивало нерусскость. Несколько молодых яблонь и теплица в углу участка инородным пятном смотрелись в лаконичном северном пейзаже. Профессор встретил меня в своем, видимо дачном, костюме: рваных джинсах, полинявшей зеленой непременной футболке и новых шлепках. Мы обнялись. От него сильно разило табаком. После больницы я не закурил снова, поэтому теперь мое обоняние обострилось настолько, что я слышал даже едва уловимые запахи, но, к сожалению, особенно остро слышал сильно меня раздражающие. Запах курева относился к таким. Сев за грубо сколоченный стол, накрытый полинявшей цветастой клеенкой, я огляделся.
– Неплохо тут у тебя.
– Да, весьма. Люблю нашу дачу. Здесь очень хорошо пишется.
– А ты че, все пишешь?
– Пишу, Тема, пишу. У меня это лучше всего получается. Видишь, – он обвел рукой, указывая на дом и новую баню, – Это все не я построил, – почти с гордостью ответил Профессор.
– Да я понял, что ты к этому отношение не имеешь. На Ларискины деньги купили?
– Нет. Мне тут гонорар заплатили за небольшую книжку, – Профессор, явно довольный собой, предложил: – Хочешь, я тебе подарю один экземпляр с автографом?
– Валяй, – устало согласился я. – Про что там хотя бы?! – прокричал я вопрос в спину убегающему Профессору.
Вернувшись из дома с книжкой и ручкой, Профессор сел за стол и надписал мне ее.
– Вот, – пододвинув мне книгу, довольно произнес он.
– Дак о чем книжка твоя? – повторил я свой вопрос.
– Понимаешь, она о развитии человечества, – увлеченно стал объяснять Профессор. – В ней проведен краткий анализ и сделаны наметки на перспективы развития человечества.
– Ладно, кратко перескажи, – предложил я.
Времени до вечера было еще навалом. Погода стояла отменная, а чай у Профессора, как ни странно оказался хороший. Воодушевившись моим интересом, он, предчувствуя удовольствие от лекции, стал разминать сигарету “Парламента”. “И сигареты стал курить нормальные”, – машинально отметил я. Профессор закурил и начал объяснять.
– На каждом витке развития цивилизации человек приобретает все новые степени свободы. Как физической, так и интеллектуальной. Все время возрастает физическая автономность человека, которая обеспечивает ему увеличение расстояния и скорости перемещения в пространстве. Также возрастает скорость и ареал распространения его мыслей, идей. Если в древности идеи распространялись долго и с искажениями, что было продиктовано сложностью изготовления рукописных книг, этих бездушных носителей человеческих мыслей, то в средние века, с изобретением книгопечатания, мысли и идеи стали распространяться быстрее и в более широких массах, что привело к исчезновению класса сакральных мудрецов, избранных носителей знаний, что, в свою очередь, привело к появлению значительного разнообразия в идеях и знаниях. В эпоху Интернета распространение идей стало еще более динамичным, а разнообразие еще более впечатляющим. Экстраполируя тенденцию в будущее, можно предположить, что в связи с интеграцией сознания людей в единую сеть человеческого сознания нас ждет полное исчезновение физических носителей идей и мыслей. Появится возможность делиться своей новой мыслью мгновенно и со всеми. Продолжительность физической жизни человека значительно увеличится, потребность во внешней материальной составляющей его существования исчезнет. – Профессор сделал многозначительную паузу, а затем продолжил: – Вот тогда люди поймут, что такое счастье. Хотя…, – Профессор почесал небритый подбородок, – тогда уже вопроса такого не будет существовать.
– По-твоему получается, что и я, потеряв все, включая свои почки, стал бы счастливым? – спросил я и покрутил ложечкой в чашке.
– Думаю, да. Почки тебе уже точно не понадобились бы. – Профессор пожал плечами. – Ты когда-нибудь чувствуешь себя счастливым? – в свою очередь спросил он.
– Ты дурак что ли? – вскинулся я. – Думаешь все понял в жизни? Машину купил, дачу построил и теперь других учить вздумал? Нет, не чувствую. Я потерял все. Я не могу быть счастливым, потерпев жизненную неудачу. Неужели не понятно?
– Поставлю вопрос по-другому: ты когда-нибудь был счастлив? – спокойно продолжил он.
– Раньше да, но недолго, – немного остывая, ответил я.
– У тебя все было: семья, здоровье, деньги, но тебе все время чего-то не хватало и хотелось большего. Так?
– Да, это личностный рост, как сейчас говорят. Вечная неудовлетворенность своим положением, стремление к большему – это двигатель прогресса.
– Так развивается капитализм, а не человек. У человека двигатель прогресса – неудовлетворенность своим несовершенством и стремление это несовершенство преодолеть.
– У тебя так? – я с иронией посмотрел на него.
Профессор не обратил внимания на мой вопрос, а, посмотрев внимательно в свою любимую кружку, произнес:
– Кем-то очень хорошо сказано: ”Оглядываясь вокруг себя, мы видим, что люди стараются по-своему устроить свое счастье, обуславливая его известными благами: богатством, почестями, властью над ближними, разного рода чувственными наслаждениями и прочее; и каких только усилий не употребляют они в погоне за достижением этих благ! Но, достигая их, тотчас же разочаровываются и с грустью сознают, что счастье не в них. Так в чем же счастье, блаженство? Где оно? Кто же из людей счастлив?”
– И кто счастлив?
– Тот, кто идет по пути самосовершенствования.
Мы помолчали. Вечерело. Ветерок шелестел листьями сирени. Возле веранды, где мы сидели, цвел большой куст жасмина. Его запах заполнял все вокруг. Потихоньку, как бы настраиваясь, в траве начал пробовать играть на своем инструменте сверчок.
– Но ты не только потерял. Ты кое-что и приобрел, – глаза Профессора, как говорили раньше в дешевых романах, лучились мудростью.
“Блин”, – подумал я, – “Какой же пафосный стал наш Профессор. Раньше я не замечал за ним такой беды”.
– И что же я приобрел?
– Ты обрел знание, что когда все теряешь, жизнь на этом не заканчивается.
– Это точно, мучения и боль остаются. И нахрена такая жизнь?
– Это твой путь к совершенству.
– Ты давно стал верить в бога, а не разглагольствовать по этому поводу?
– С тех самых пор, как Он помог победить страх, который сковывал мою волю к жизни. Помнишь, ты заезжал в гости, когда мы только переехали?
Я утвердительно кивнул, допил чай и отодвинул подальше пепельницу.
– Тогда я был буквально раздавлен переездом, отсутствием денег и разгромной рецензией на свою книгу. Собственная бесполезность и никчемность била меня по башке. Только благодаря Ему, который послал мне Лару, я собрался и за год переписал почти полностью книгу. Я круглыми сутками работал над ней. Периодически отчаяние волной накрывало меня. Ощущение бессмысленности всего происходящего не отпускало ни на секунду. Тогда в чужих еще, даже враждебных мне стенах новой квартиры, я физически ощущал как она меня переваривает: тяжело, но верно…
– Тебя послушать, так ты прям такой побитый жизнью…, – вставая из-за стола, сказал я. – Ладно, поехал. Давай, жене привет. Пока.
Не оглядываясь, я пошел к машине. Мне вдруг захотелось напиться. Стало тошно от профессорского лицемерного морализаторства.
Встреча первая
Уходящий март, зацепившись низкими тучами за ангела Петропавловского собора, поливал нудным дождем промокший уже насквозь серый город. На Московском вокзале как всегда стоял непрерывный шум от приходящих-уходящих поездов, объявлений об их отбытии и прибытии, галдящих и снующих туда-сюда пассажиров, от бесконечной сутолоки встреч и провожаний. Я тоже ждал встречи. Утренним поездом из Москвы приезжал курьер. Он должен был передать бланки дипломов и прочей ерунды, а я ему деньги. Светка, не успевшая встретиться накануне с клиентом, упросила передать диплом вместо нее. Встречу парню я назначил там же на вокзале, но на сорок минут позже прибытия курьера.
Чуть было притихший на время холодный дождик опять припустил. Еще не сошедший полностью снег грязными полосками лежал по краям тротуаров и возле стен домов. Скопившиеся за зиму окурки и другой мелкий мусор, торчал из обледеневших куч, создавая причудливую инсталляцию, достойную руки талантливого абстракциониста. Поезд, скрипя и громыхая, вкатился в тесное пространство между перронами. Как только проводницы, распахнув двери и протерев поручни белыми тряпками, сошли на перрон, из вагонов посыпались нетерпеливые пассажиры.
Я стоял на выходе с платформ, выглядывая курьера, своего московского приятеля. Он показался среди толпы. Заметив меня, он быстрым шагом направился ко мне. Вообще я давно заметил, что москвичи все делают быстро: быстро ходят, говорят, ездят. Не скажу, что меня это раздражает, но такая суетность для нас, питерских, непонятна и чужда. Чтобы скрыться от ветра и дождя, мы решили зайти в шавермочную, выпить чая. Вцепившаяся в новую, недавно уложенную тротуарную плитку между двумя зданиями вокзала, стеклянная, с нелепым фанерным квадратом сбоку, в котором крутился вентилятор, она расточала вокруг резкий запах специй, пережаренной курицы и чесночного соуса. Внутри два посетителя, видимо в ожидании посадки на пригородную электричку, пили растворимый кофе из прозрачных пластиковых стаканчиков. Мы взяли чай. Помешивая длинной пластиковой палочкой в кипятке сахар и чайный пакетик, мы встали подальше от входа и обменялись пакетами. Курьер, обжигаясь, горячим чаем, быстро рассказал последние московские новости. Ему надо было сесть на обратный поезд, который уходил через пятнадцать минут, поэтому он торопился. Ничего нового я от него не услышал. Пять минут спустя курьер, открыв тугую дверь и зябко втянув голову в плечи, шагнул в мартовскую круговерть. До встречи с покупателем оставалось полчаса.
