bannerbannerbanner
полная версияПуская мыльные пузыри

Юлия До
Пуская мыльные пузыри

Полная версия

Какая встреча

Безвылазное сидение дома сказалось на психике. Даниил отвык от дневного света, осеннего ветра, запаха песка, пыли, сырой земли. Кажется, за два месяца в его хрупком сознании творческой личности развилось нечто наподобие агорафобии. Его пугала сама мысль – подняв голову, он не увидит потолка, а вытянув руки, не коснется стен. Количество прохожих, увиденных лиц, нечаянно подслушанных, но будто украденных обрывков чьих-то разговоров будоражило воображение.

По совету Петра Николаевича Даниил вышел на прогулку. Впервые за долгое время. Не совсем добровольно: Петр Николаевич выпнул его за дверь, забрав перед этим ключи, и сказал до полуночи не возвращаться. Суровая, но отеческая забота. Даниил был благодарен.

Во многих городках средней полосы столбы вечной памяти природы – деревья, собирающиеся стаями в леса и парки, – сожительствовали со столбами нового времени – фабричными трубами. Первые закрывали зеленой грудью вторых, как несчастная мать – сына-воришку. Трубы, привыкшие к защите леса, не стеснялись дымить, загрязняя воздух и легкие.

Жил Даниил Николаевич, как оказалось, недалеко от леса – хотя в маленьких городах все недалеко друг от друга, до любого места можно дойти пешком.

Лес оказался хвойным. В большей мере хвойным. Даниил, любивший по юности красоты природы, живший с родителями летом в глуши, не видал ни одного русского леса, в котором не встретились бы хоть один дуб или береза.

У прохожей женщины в желтом берете Даниил выспросил, где пряталась от него тропинка «Олеся» – про нее рассказал Петр Николаевич. По его словам, если искать людей не диких, а цивилизованных, но бегущих в дикие края от цивилизации, то искать надо именно на «Олесе».

Тропа оказалась асфальтированной, с прелестными серыми фонариками и грязными, но очень удобными лавочками. Даниил не смог сразу решить, возмущает его это или подкупает удобством. Он решил подумать на досуге. «Олесю» окружали сосны, высокие, с кудрявыми макушками. На западе виднелись трубы фабрики. Вернее, дым от них. Со стороны казалось: сосны курят.

Лавочки пустовали. Прохожих было немного. Даниила одолевало странное предвкушение чего-то важного, близость духовного просветления и единения с Первозданным. Он был уверен, что вот-вот излечатся все его раны, пиявки несчастья, присосавшиеся к нему, ослабят мелкозубые пасти и опадут, насадившись маленькими извивающими тельцами на хвойные иглы.

«Сейчас, сейчас все будет хорошо, – повторял про себя Даниил. – Как же хорошо. Сейчас все будет хорошо».

Он бессильно опустился на скамейку, как тяжело больной, неуверенный, что выдержит посадку и сможет вновь подняться на ноги. Холодный ветерок отрезвлял, развеивал дурные мысли. Шум копошившихся дождевых червей, бухающего где-то (далеко-далеко) грома, глухого шушуканья веток, перешептывания стволов, игл, смолы, травы – все внушало уверенность в покое, безопасности. Даниил, размякнув, откинув голову, закрыв глаза, был готов заснуть прямо здесь, на влажной от дождевых капель скамье, посреди леса, под защитой сосен, втайне любивших табак.

Из состояния благоговейного покоя, граничащего с покоем смерти, его вырвало звонкое, назойливое тявканье. Он, растерявшись, с досадой открыл глаза. Через его вытянутую ногу перепрыгивал маленький шпиц. Зверек то подпрыгивал, преодолевая для своих размеров невероятное препятствие, то пролезал, прижавшись пушистым брюшком к земле, под коленом Даниила, легонько задевая штанину виляющим хвостом.

– Буба, ко мне! – прозвучал женский голос (довольно приятный) где-то за деревьями, в другом конце заворачивающей на восток тропы. – Буба!

Шпиц, громко тявкнув, по направлению голоса, потом на ногу Даниила, на него самого, поспешил к хозяйке, пачкаясь в грязи, перебирая короткими лапами.

Даниил, потерявший возможность, как и желание, заснуть, забыв об усталости, о бессонных ночах, последовал за собакой.

Шпиц принадлежал одинокой женщине в черном. Она сидела на лавочке, совсем одна, в дальнем завитке тропы «Олеся». Женщина показалась Даниилу меланхоличной, задумчивой. Миловидной. Не красавицей, но миловидной. Она пускала мыльные пузыри. Даниил с детства любил эту забаву.

– Доброе утро, – поздоровался он и улыбнулся. У него были ямочки на щеках, очаровывающие любого собеседника, даже самого грустного и самого одинокого.

Женщина от неожиданности вздрогнула, неуверенно, на одну щеку, улыбнулась. С сомнением посмотрела на маленькие наручные часики.

– Сейчас четыре часа пополудни. Поздновато для утра, вам не кажется?

– Не люблю день, не люблю вечер. Вернее, день мне абсолютно безразличен, а вечер внушает жутковато-сладковатое предчувствие ночи, легкую тоску, снотворную усталость, от которой тяжелеет тело, и иррациональный страх перед завтрашним днем, ведь завтра – это будущее. А будущее для неуверенного в нем человека – страшная вещь. Поэтому я всегда говорю «утро». Ведь утро – символ начала, яркого солнца и блеска росы.

Пухлые губы приоткрылись. Она заворожено слушала, забыв о пластмассовом колечке, с которого мыло капало на асфальт, оставляя совсем не радужные и совсем не волшебные темные пятна.

– Доброе утро, – ответила она, улыбаясь. На ее коленях лежала книга в дешевой обложке. Такой знакомой обложке. – Присядете?

– С удовольствием.

Он сел справа от нее, на расстоянии четырех кулаков, одной ступни Даниила или полторы ступни Любочки.

– Меня, кстати, Люба зовут, – сказала она тихо, пуская пузыри. Они разлетались в разные стороны, маленькие, мокрые, быстрые. – А вас?

Любочка посматривала за Бубой, прыгающей в кустах.

– Даниил, – рассеянно ответил он.

Обложка казалась знакомой до боли в глазах. Красный корешок. Мелкий шрифт.

– Что вы читаете? – не выдержал он.

Любочка от неожиданности вздрогнула. Она совсем забыла о книге, лежавшей у нее на коленях.

– «Мастерская таксидермиста» Клавинского.

«Неужели и она?..» – Даниил внимательно, насколько мог внимательно, всмотрелся в мягкое доброе лицо. Никаких признаков безумия и жажды крови.

– Вам нравится? – не своим голосом спросил он.

– Конечно, нет! – с пылом, даже с некоторой обидой ответила Любочка, бессознательно прижимая книгу к животу. – Вы это читали вообще? Сумасшедший старик убивает детей и делает из их тел чучела, называя каждого Пиноккио № Такой-то. Как такое вообще может нравиться?

– Тогда зачем вы читаете ее? – удивился Даниил. – Закладка на середине, я наблюдательный.

Ее мягкий подбородок дрогнул:

– Это прозвучит глупо.

– Не стесняйтесь, я часто сталкиваюсь с глупостями, так что мне не привыкать.

Она с недоверием и интересом посмотрела на него, выпустила очередной косяк мыльных рыб, плывущих по течению ветра. Ухмыльнулась.

– Я ищу в них смысл. Глубокий смысл. Года три назад я прочла книгу Клавинского. «Обнаженная Венера» – так она называлась. – Сердце Даниила сжалось. – Я до того момента вообще ничего не слышала о нем. Клавинский тогда был довольно молодым писателем. И стал причиной настоящего переполоха в литературном мире. Критики жесткого раскритиковали (уж простите за тавтологию) это произведение, его, кажется, сначала даже отказались печатать. И Клавинский сам издал его, в небольшом тираже – книг двенадцать, если не ошибаюсь. Моя знакомая, коллега, купила одну, она большая поклонница Клавинского, и вы не представляете, как я была удивлена, когда услышала ее весьма, весьма негативные отзывы. В тот день я впервые за шесть лет знакомства услышала от нее две вещи: нецензурную лексику и упреки в адрес ее обожаемого Клавинского. Я отнеслась к этому скептически, ведь я видела обложки его книг, да и репутация у него, знаете ли… Ну, вы понимаете.

– Да, – прохрипел Даниил, – понимаю. Я читал.

– Да, – повторила она. Улыбнулась. – Поэтому я с большими сомнениями взялась за этот рассказ, или повесть, или даже роман – я не знаю, каким словом это описать. Ведь на достаточно небольшим количестве страниц раскрывается столько тем, столько героев, ярких, незабываемых образов, схожесть с которыми может обнаружить каждый думающий человек. Я знаю классику, великую русскую классику, но… ничего подобного не испытывала никогда. Столько боли, отчаяния, мысли и… надежды на что-то, сама не знаю на что… На то, что жизнь не бессмысленна, наверное. И нужно радоваться каждому моменту, даже если он кажется скучным и незначительным. Видеть в каждой минуте драгоценную крупицу жизни и сознания самого себя… Это… это нечто невообразимое, это невозможно описать словами! Но Клавинский смог. Я раз десять перечитывала «Обнаженную Венеру», и перечитаю снова, как только покончу с этим, – она метнула взгляд, полный презрения и брезгливости, на «Мастерскую таксидермиста».

Даниил боялся смотреть на нее, отводил взгляд на что угодно: на торчащий из-за дерева хвост спрятавшейся Бубы, на рослость сосен, на дым. Только бы не смотреть не нее. Он был не готов. С Ниной ведь все начиналось так же: она разглядела в нем талант, она, как Даниилу казалось, единственная поняла его. И чем все кончилось?

– Клавинский не писал больше ничего похожего, – с ненавистью сказал Даниил. – «Обнаженная Венера» – единственный проблеск таланта во всей черной-черной смоле его бульварного – даже «кабачного» – творчества, способного прийтись по душе только сумасшедшим или недоразвитым.

– Вы слишком строги, – мягко возразила Любочка. Мягко. Все в ней было «мягко»: и тело, и голос, и характер. – В остальном его творчестве, кончено, тоже что-то есть. Мне нравится, как Клавинский передает характер героев, их внешность. Если не искать чего-то возвышенного и не сравнивать прочитанное с «Обнаженной Венерой», то во всех «Историях жителей зловонного городка» можно найти любопытное, скрашивающее досуг.

– Даже в этом? – он ткнул пальцем в обложку «Мастерской таксидермиста». От одного несильного удара его узловатого пальца мягкость, обтянутая черной тканью и твидовым зимним пальто, взволновалась, словно «блинчики» на речной глади.

 

– Да, даже в этом.

– И что же, интересно, образованная женщина может счесть привлекательным в… в… этом?

На минуту она задумалась, сжав губки. Собирались тучи. «Хоть бы не моросящий», – подумала Любочка. Редкие гуляющие потихоньку начинали собираться. Мимо процокала высокими каблуками женщина в дорогом пальто, с накрашенными губами, за ней бежала маленькая коротконогая девочка лет трех, ее кудряшки-пружинки прыгали при каждом шаге. Ярко-желтый дождевик развивался на ветру. Красные резиновые сапожки недовольно семенили, мелькая друг перед другом. Левый, правый, левый, правый. Малышка была похожа на утенка, не поспевающего за важной мамой-уткой. Любочка улыбнулась, провожая взглядом девчушку.

– Например, он точно описывает поведение детей, их ужимки, привычки. Я много лет работаю с детьми, поверьте, я, как никто другой, способна оценить точность их описания… И то, что большинство из них убивают.

Даниил удивленно посмотрел на нее и расхохотался. Она присоединилась.

– Учительница? – спросил он, продолжая смеяться.

Она кивнула.

– Литературы?

– Ну не физики же, – фыркнула Любочка, вспомнила Льва Георгиевича, загрустила.

Рядом с Даниилом она впервые за два дня забыла о неудавшемся по ее вине свидании, о том, что она наговорила Льву Георгиевичу, и о том, что дома ее ждут собранные чемоданы.

– Зря вы так, – задумчиво проговорил Даниил. – У меня в школе учительница была, физичка, неприятная женщина. Стерва, скажу вам по секрету. Не любила она ни детей, ни физику. Мы все – и ученики, и учителя, и директор – дивились, что она в школе-то забыла? Однажды – уже в конце года, разумеется, – я спросил у нее. Знаете, что она ответила? Что с детства мечтала понять радугу и научить этому других… И так мне ее жалко стало. Старая женщина. Она верила в волшебство, но, ударившись в науку, осознала, что никакого волшебства нет. Ученые – больше, чем циники. Они, по моему мнению, вообще не люди. Возможно, я не прав. Возможно, вы меня осуждаете. Но я не понимаю, зачем мне знать, что такое радуга? В школьные года я был прилежным мальчиком и сейчас могу сказать вам, как на духу: радуга – атмосферное, оптическое и метеорологическое явление, наблюдаемое при освещении ярким источником света множества водяных капель. Но в чем тогда прелесть? Какой смысл смотреть мне в окно после дождя, затаив дыхание, если я знаю, что это – не чудо, что это – физика? Какой тогда в этом смысл? Какой тогда смысл вообще во всей моей жизни, если я не могу радоваться таким мелочам? Я не хочу считать рождение ребенка – продолжением рода, вследствие оплодотворения яйцеклетки, а любовь – совместимостью; я не хочу, чтобы ваши мыльные пузыри были для меня интерференцией света на тонкой пленке; я не хочу знать, как работает телефон, плита, как едет поезд; не хочу я знать, как природа меняет времена года, и откуда берутся облака. Сейчас для меня все это – чудо! А я не могу жить без чудес!

– Вы романтик, – заметила Любочка. – И я не могу с вами спорить.

– Я рад. К сожалению, таких, как мы с вами, с каждым годом все меньше и меньше. Мне порой становится невыносимо страшно от мысли, что когда-нибудь люди перестают мечтать, чувствовать, верить в чудеса. Каким же станет наш мир! Ни искусства, ни любви!

Знаете, в моем классе мальчик один был, за партой вместе сидели – имени не вспомню, да оно вам ничего и не скажет. Умный был. Веселый был, болтливый. Мы в детстве дружили. А потом… Не знаю. Видимо, Елена Игоревна на него так повлияла. (Так звали учительницу.) Не знаю… У него отец был строгий, очень. Мать умерла. Дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина – таким он вырос. Причем именно он. Я с братом его год (или два?) назад виделся. Женат, румян, с тремя детьми. Не знаю… Странно все это… я даже писать обо всем этом хотел, но руки не дошли…

– Так вы писатель?

– Не знаю. Наверное, нет. Писатель – человек искусства, а искусство – это донесение глубоких чувств и самого сокровенного через образы. Мне никогда это не удавалось. Так я думал до сегодняшнего дня, – он посмотрел Любочке в глаза. Она засмущалась.

– Думаю, вы слишком строги к себе. Или скромничаете.

– Ну, скромность – сестра таланта!

– Разве не краткость? – усомнилась Любочка, приподняв правую бровь. – По-моему, Чехов говорил: краткость – сестра таланта.

– А что, у таланта не может быть двух сестер? – искренне удивился Даниил. И рассмеялся. Любочка тоже. – Какие у вас планы на сегодняшний вечер?

– Нужно Бубу до дома довести, покормить, а потом – никаких. А у вас есть предложение?

– Можно и так сказать.

Мягкие щечки и щеки с ямочками улыбались друг другу.

Рейтинг@Mail.ru