Юлия Пушкарева
Осиновая корона
Ненавидела она и своего калеку-мужа, вот уже который год медленно умирающего в душных, безвкусно обставленных покоях. Выходя за него, леди Мора мечтала о счастье. Перед свадьбой она с упоением примеряла свой новый титул: на ночь шептала в подушку «леди Тоури, супруга Дарета Тоури» – и засыпала с блаженной улыбкой. То и дело смотрелась в зеркало, начёсывала свои (и без того пышные, чем она всегда гордилась) каштановые волосы, радовалась волнам завитков. Натиралась дорогими миншийскими мазями, чтобы отбелить кожу. Бедная семья Моры не так уж много могла себе позволить, но она готовилась изо всех сил: ведь молодой жене положено угождать мужу. Однако случилось то, что случилось.
Леди Мора получила не доблестного и обходительного мужа-рыцаря, одного из наследников древнего рода, – а капризного, невзрачного мальчишку, который вырос в тени более успешных братьев и властных родителей. Вскоре после свадьбы – не прошло и десяти дней – Дарета поразила загадочная болезнь: мгновенный приступ с судорогами, удар, которому ни один лекарь не нашёл объяснений. Капризный мальчишка стал ещё и увечным – недочеловеком, недомужчиной; и жалость Моры быстро превратилась в отвращение. Может, участь Дарета вызвала чья-нибудь тёмная магия – или древнее проклятие злосчастного рода Тоури; или боги покарали их за гордыню?.. Леди Мора не знала; да и не так уж важно это было для неё. Её занимала и ранила лишь собственная судьба – судьба сиделки, обречённой на пожизненные страдания. Она ничем не заслужила такого. Она годами умело играла свою роль: вошла в доверие к старому лорду, пыталась наладить отношения с мужем и его роднёй. Но, если бы леди Море представилась возможность сбежать, не опозорив при этом себя и не потеряв всё, она бы использовала её, не задумываясь.
Такой возможности не представилось.
Годы шли, королева Альсунга захватила Ти’арг – а леди Мора по-прежнему прозябала в глуши, мысленно проклиная каждый камень Кинбралана. Хотя возраст мало испортил её, красоту юности было уже не вернуть. Леди Мора сокрушалась о ней, как плакальщицы на похоронах сокрушаются об усопшем.
Единственным живым существом, которого она здесь любила, была дочь. Уна. Странное создание – странное, как её родовой замок. Ранимое, своевольное, закрытое наглухо, совершенно не похожее на неё… Иногда Море казалось, что та ночь, под покровом которой Уна была зачата, привиделась ей во сне – настолько всё было тогда нереально и неправильно. Настолько сильным, до боли, было её желание. Ни до, ни после ей не довелось испытать ничего подобного. Леди Мора не раскаивалась в своём грехе, о нет; но Уна стала вечным напоминанием о той колдовской боли, о ране, которой не подобрать исцеления. Мора любила её отчаянно – так, что порой из-под любви пробивалась ненависть.
Теперь подошло – слава Льер – время, когда леди Мора может выдать дочь за Риарта Каннерти. Уне скоро исполнится двадцать: она родилась на исходе лета, за месяц до праздника урожая, так что осталось совсем немного. Скоро она потеряет право оттягивать. Она и сама это понимает.
Скоро, но не прямо сейчас – потому что леди Алисия родила второго сына и пригласила их в гости на семейное празднество. Леди Мора была рада поездке: она любила хлопоты и сборы, которые вносили хоть какое-то разнообразие в ежедневную тоску. И, кроме того, они уже два года не были в Рориглане – в замке мужа Алисии, где она наконец-то остепенилась. На юге, в низовьях Реки Забвения, уж точно гораздо лучше, чем здесь – вплотную к Старым горам, чуть на юго-запад от Волчьей Пустоши. Везде лучше, чем в Кинбралане. А каждый день вдали от мужа – это и вовсе бесценный подарок.
Леди Мора собиралась сама и периодически понукала Уну (должно же это бледное недоразумение хоть когда-то отрываться от своих книжек!..). Вот уже третий день – с тех пор, как от Алисии прибыл слуга с письмом, – Мора была в хорошем настроении.
Только одно его омрачало. Одна мелочь – казалось бы, ничего существенного, но…
Своему первенцу Алисия дала имя Гордигер – родовое имя семьи Тоури, в честь отца и брата. Леди Мору её выбор вполне устроил; да и племянник рос весёлым, подвижным крепышом. Но второй сын… Леди Мора долго вчитывалась в имя младенца, которое Алисия вывела крупными размашистыми буквами. Вывела, наверняка ликуя: Мора подозревала, что так исполнилась её давняя мечта.
Альен. Алисия назвала ребёнка Альеном.
***
Уна подула на обожжённые пальцы и поспешно стёрла последний штрих в цепи символов. Хорошо, что сегодня она выбрала карандаш, а не чернила… Кольцо на столе не просто осталось видимым – даже не побледнело и не обратилось в прозрачный сгусток тумана, как было два дня назад. У неё снова не получилось.
Зато край стола и бумага под ладонями накалились и задрожали, будто готовясь взорваться. Уне казалось, что точно так же, изнутри, накалилась она сама – большой нелепый котёл, который скоро лопнет… Она отложила лист с символами, книгу со схемой-образцом, многострадальное кольцо, переплела пальцы в замок – и задумалась.
Заклятие невидимости было лишь одним из многих – из сотен и десятков, которые ей не удалось (и, может быть, не удастся) освоить самостоятельно. С каждым годом Уна всё отчётливее понимала, что предел близок: рано или поздно, в страшном «когда-нибудь потом», она уже не сможет молчать о своём Даре. Дар разрывал, переполнял её, присылая то кошмарные сны и томящие видения, то бессонницу – а то и беспричинную, звериную тоску, когда хочется лишь бродить ночами по замку и окрестностям в поисках неведомо чего. Были, конечно, и дни, когда Уна чувствовала себя звенящей от радости, полной сил – почти всемогущей, – но они возвращались всё реже, и всё меньше простых, каждодневных вещей приносили ей покой и счастье.
Уже несколько лет Уна выторговывала себе по несколько часов в день – выторговывала у образа жизни, подобающего леди (возни со слугами, бесцельных прогулок, ленивой болтовни с соседями, шитья и вышивания без конца), чтобы закрыться в библиотеке или своей комнате. Ключ от библиотеки в день совершеннолетия – когда ей исполнилось семнадцать – перекочевал к Уне от матери, так сказать, официально; но вообще-то она задолго до этого бессовестно овладела копией, осчастливив заказом кузнеца из деревушки Делг. Все книги и свитки Кинбралана, которые хотя бы отдалённо, глухим эхом, касались магии, стали владениями Уны – её личной загадочной страной, спрятанной от посторонних. Она уходила в эту страну сначала с трепетом, а потом – по привычке, уже не мысля себя без неё. Уна несла свою тайну, не зная, на что она больше похожа: на золотое сокровище или на гнойные струпья прокажённого.
Пожалуй, сравнение с проказой было всё же уместнее. Именно так Уна ощущала свой Дар, погружаясь в историю Обетованного, а заодно – в историю своего рода.
Все записи хроник о лордах и леди Тоури, владевших магией, напоминали жуткие сказки в исполнении тёти Алисии, которыми Уна заслушивалась в детстве. Ничего хорошего, честного, справедливого; никаких оправданий. Отцеубийца лорд Ровейн был только началом – тем, кто протоптал длинную дорогу для злодейств и безумия. Уна листала страницы с выцветшими чернилами – страницы, в которые явно много лет никто не заглядывал, – и её кожа покрывалась мурашками, а мысли мрачнели. Клеймо всегда было однозначным, в духе старонравного северного Ти’арга: «колдун» или «ведьма», «убийца», «насильник», «блудница», «глумление над богами», «растление детей», «некромантия», «заговор против короля»… Почему её предки так упивались злом – если всё это правда? Что лишало их рассудка – суровые зимы предгорий, холодные стены Кинбралана, сама магия или просто одиночество?
А если неправда – за что их так очернила молва? Не могли же люди этих краёв в течение стольких веков ненавидеть магию просто так, без всяких оснований…
Или могли?
Как бы там ни было, эта ненависть глубоко въелась в души людей. Крестьяне из Делга и Роуви, с которыми Уне доводилось разговаривать (таких было немного); торговцы и ремесленники из Академии и Меертона; жрецы четырёх богов и Прародителя; аристократы и рыцари Ти’арга наравне с двурами-землевладельцами Альсунга – всех их объединяло неприятие магии. Неприятие разной степени – от полуравнодушного недоверия до озлобленности (особенно если это было связано с чем-то личным). Повлияла, видимо, и Великая война. Иногда Уне казалось, что она видит в воздухе линии этой простой схемы: «Наш многолетний враг – Дорелия; Долина Отражений, где обучаются маги, – в границах Дорелии; Отражения живут и мыслят не так, как мы; волшебники владеют силой, недоступной большинству смертных; вывод: любая магия – зло». Чётко и линейно, как в трудах философов, которые предпочитал профессор Белми. Настолько чётко, что бесполезно опровергать.
Повлиял, конечно, и Альсунг, под чьим владычеством Ти’арг жил вот уже двадцать лет. Уна знала, что там детей и подростков, в которых пробуждается Дар, без особых сожалений убивают – приносят в жертву собственным многочисленным богам. Любой альсунгец скорее умрёт, чем отправится сам или отправит дитя в такое «проклятое место», как Долина Отражений. Королева Хелт, правда, определённо училась магии; у Уны не укладывалось в голове, как её семья (ведь была же у неё семья?..) могла сделать такое исключение. Наверное, это были очень храбрые люди. Или они просто до самозабвения любили свою златовласую дочь – так сильно, что любовь победила законы королевства.
Ничего хорошего, впрочем, из этого не вышло.
Уна, в общем-то, решилась бы наплевать на общее мнение, если бы его не разделяли её близкие. Магии не доверяли все, кого она знала, кроме тёти Алисии; но тётя Алисия в последние годы с головой ушла в заботу о муже и детях. Уна редко видела её – и ещё реже отваживалась о чём-нибудь с ней посоветоваться. При каждой встрече она замечала, как её вечно унылое лицо и странные темы для бесед расстраивают и угнетают тётю (хотя та – по своей доброте – и старается не показывать это). Нет, откровенность с тётей Алисией ничего бы ей не дала.
Отец боится магии до дрожи – и к тому же, увы, не хуже неё знаком с семейными преданиями. Кроме того… Зачем себе лгать – отец не принимает никаких решений, и никогда не принимал. Он угасает в своей северной башенке, среди гобеленов со сценами битв и поединков – тех, в которых никогда не сможет поучаствовать. Он лелеет свою боль и свои неподвижные ноги; он любит Уну, но вряд ли часто вспоминает о ней – как если бы она уже давно вышла замуж и жила отдельно, превратившись в тёплое воспоминание. Он ответил бы ей, как всегда: «Решай сама, дорогая… А лучше посоветуйся с мамой», – и улыбнулся бы беспомощно, вновь разорвав Уне сердце.
Дядя Горо всё больше пьёт; он и охотится-то меньше, не говоря уже о прочих занятиях. Охота была его главной страстью, но даже она уже не так увлекает его. Он погружается в угрюмые хмельные раздумья, в вялые перепалки с матерью Уны, в воспоминания и тренировочную рубку на мечах с приятелями – со скользкими типами, которых постоянно подбирает в своих поездках… И можно понять: с кем ему ещё драться, если не осталось в замке ни рыцарей на службе у рода Тоури, ни братьев, которые способны сами передвигаться?.. Дядя Горо, похоже, втайне слегка восхищается магией, но куда больше её боится. Он злословит о волшебниках при дворе наместника Велдакира каждый раз, когда приезжает из Академии.
Дядя Горо тоже не сказал бы ей ничего дельного.
А мама… О ней в этом смысле нечего и думать. Мама ни за что не отпустила бы её к Отражениям. Она и так уже давно не скрывает, как Уна разочаровала её; сумела ли бы она принять дочь-колдунью? Сумела ли бы поверить, что это не каприз и не «фантазии нелюдимого ребёнка», как она часто выражалась в их спорах?
Уне не хотелось проверять.
Если верить записям, её предки после обучения в Долине возвращались в Ти’арг другими людьми. Либо вовсе не возвращались (особенно младшие сыновья, которым не суждено было унаследовать Кинбралан) – и тогда отголоски их мерзких дел доносились из Дорелии, Кезорре или с островов Минши. Именно овладев Даром, они сходили с ума, бросались в разврат, проводили тёмные ритуалы, о подробностях которых хроники боязливо умалчивали… То же подтверждалось и в книгах, написанных авторами из других королевств Обетованного – и даже в песнях ти’аргских менестрелей о древних магах. В этих песнях они оказывались коварными и жестокими интриганами гораздо чаще, чем верными помощниками королей.
Однако главным препятствием на пути Уны была память о дедушке. Старый лорд Гордигер будто бы не покидал замок: в коридорах, и в залах, и на витых лестницах Уна порой почти слышала его голос, его смех или гневные крики. Мама могла сколько угодно счищать с Кинбралана мрачный налёт его присутствия, словно плесень со стен, – счищать следы его долгой и несчастливой жизни, его ненависти к Альсунгу, бывшему Ти’аргу, Дорелии… Да и, вероятно, ко всему Обетованному вообще. И к магии.
Такой по-волчьему лютой нелюбви к волшебству Уна не встречала больше ни в ком. Даже сказки и легенды, даже случайные упоминания о драконах, о гномьем городе Гха’а, о западном материке за океаном или Отражениях выводили дедушку из себя. И уж он-то точно знал прошлое рода Тоури ещё лучше, чем местные сроки сева ржи или свод законов Ти’арга. Уна и представить себе не могла, как бы старый лорд отреагировал, если бы разглядел в своей внучке колдунью. Точнее, могла – но слишком уж страшно было представлять.
Иногда Уна радовалась тому, что Дар пробудился в ней лишь после его смерти. Ей было очень стыдно за такие мысли, но изгнать их до конца почему-то не получалось. Сложись всё иначе, дедушка заклеймил бы её так же, как крестьяне Кинбралана в былые времена клеймили своих лордов-колдунов. Никакая родственная любовь не спасла бы: для лорда Гордигера каждое слово в семейных хрониках, как и в книгах по истории Ти’арга, было бесспорной истиной.
Больная. Порочная. Выродок.
Вот кем она стала бы для дедушки – и не только для него. Очередным результатом древнего проклятия. Очередным напоминанием.
Уна слышала, что со дня падения Ти’арга ни один ребёнок, рождённый в нём или в Альсунге, не уехал в Долину Отражений. А если учесть политику наместника, который всеми силами стремится ублажить Ледяной Чертог и не навлечь на наместничество гнев королей… Звучит весьма правдоподобно. Скорее всего, пару поколений спустя магия в Ти’арге вымрет, как в Альсунге. Останется страшной сказкой.
Ведь Дорелия – враг. По вине королевства со львом на знамёнах погибло столько их воинов… А эти Отражения, помогающие всем и никому, с одинаковыми дымчатыми глазами и заколдованными зеркалами? А западный материк, почему-то заново открывшийся несколько лет назад – тот, о котором ходят жуткие слухи, на котором совсем не селятся люди? А драконья чешуя и искусно сделанные луки, которые привозят оттуда ушлые миншийские купцы – луки и стрелы, не знающие промаха, сделанные (как говорят) настоящими кентаврами?..
Неудивительно, что год от года ненависть к магии в Ти’арге лишь крепнет. Судя по профессору Белми, даже учёные из знаменитой Академии начинают ею проникаться.
А судя по самой Уне – есть и те, кто прячет свой Дар, те, кого он медленно убивает… Уна боялась раскрыть правду. Она никогда не считала себя трусихой, и собственный страх вызывал у неё отвращение. Но она уже свыклась с ним: с четырнадцати лет жила, прячась в тенях, увязая во лжи. Она была бы счастлива забыть о своём Даре, если бы только он дал ей покой; но он не давал. Магия терзала её, горела в крови, властно требуя выхода. И Уна поняла, что полностью игнорировать её не получится – пусть даже она не осмелится выйти на свет и стать изгоем в собственном доме.
Она попыталась учиться Дару сама, по тем бессвязным обрывкам, что нашла в библиотеке Кинбралана; но вскоре осознала, что терпит поражение. Потрёпанные руководства по магии, схемы с пентаграммами, варианты заклятий, полустёртые изображения талисманов и свитки с рецептами простеньких зелий – вот и всё, что у неё было. Всё это осталось от тех же злосчастных предков (непонятно, почему дедушка не перерыл библиотеку и не сжёг «проклятую писанину»); чтобы разобраться, требовались знания и навыки, которых у Уны не было. Гигантский объём знаний и навыков. У неё не получалось направить свою волю в нужное русло, «подогнать» её под ритм мира вокруг – ритм огня или льда, фаз луны, птичьих косточек и частей растений. Оказалось – необходима уйма усилий, просто чтобы зажечь силой мысли свечу или сделать крошечное колечко невидимым.
Вместо зелий у неё выходила бесполезная, пахнущая гнилью бурда, и Уна в отчаянии сливала её в помои. Вместо правильно «настроенных» магией талисманов – искорёженные или обгорелые камни и стебли…
И список можно было продолжить. Неудачи причиняли боль, но ещё бо́льшую боль причиняло бездействие; Уна чувствовала, что не выдержит, если станет носить в себе Дар, не позволяя ему хоть иногда выходить наружу. Вот тогда она точно свихнётся – или умрёт от головной боли, тоски и ночных кошмаров. Ты не сможешь, не сможешь скрывать и дальше, – всё настойчивее шептало что-то в ней самой. – Дай себе волю. Признай наконец, кто ты есть! Иначе тебя не ждёт ничего, кроме смерти.
Уна совсем не планировала умирать – по крайней мере, в ближайшие лет пятьдесят. И сходить с ума тоже не планировала. Конечно, она не хотела замуж за Риарта Каннерти: со дня обручения они виделись всего трижды, и он по-прежнему казался ей напыщенным и чужим. Но ещё меньше она хотела бы отравить его когда-нибудь за ужином, обезумев от своей безымянной, непонятной окружающим боли.
О боги, как же она устала и запуталась.
…Уна вздохнула, возвращаясь в настоящее. Столешница уютно подпирала ей локти. В комнате стоял лёгкий запах дыма от обгорелой бумаги – нужно будет открыть окно и проветрить… Она спрятала в ящик стола книгу о чарах невидимости и сапфир (иногда доставала его из оправы кулона – любой драгоценный камень пригождался в занятиях), а невредимое кольцо бросила в шкатулку с украшениями. Встала и потянулась, разминая затёкшую спину.
Близится полдень. Надо бы заглянуть к отцу, а потом помочь матери со сборами к тёте Алисии. Уна очень надеялась, что поездка в Рориглан не займёт много времени: ведь там она вряд ли сможет надолго оставаться одна.
***
До отцовской северной башни можно было добраться только через первый этаж. Уна знала, что многих (в том числе маму) раздражает бестолковая архитектура Кинбралана: таких неудобных зданий никто не строит уже много веков. А сейчас лорды и вовсе часто переселяются из неуютных замков в нарядные дворцы в городах или предместьях. Небольшие, по дорелийской моде, и слегка похожие на изящные шкатулки или игрушки; места для жилья, а не для обороны от возможных врагов.
Но Уна любила Кинбралан. Сквозняки и длинные переходы, пустующие чердаки и крошащиеся по краям ступени, паутина, которая неизменно появляется на следующий же день после уборки, – всё это было его частью и нисколько ей не мешало. Она в очередной раз с удовольствием подумала об этом, спускаясь по витой лестнице из своей комнаты. Её башню слуги между собой называли Девичьей: здесь испокон веков жили сёстры и дочери лордов Тоури. Иногда Уна пыталась представить, сколько девочек и девушек спали, вышивали и пели, смеялись и плакали в её покоях – а потом выходили замуж и уезжали… Или не уезжали. Или умирали здесь же, в Кинбралане.
Есть в этом что-то жуткое до бессмысленности (или бессмысленное до жути) – женщина либо выходит замуж, либо умирает, запертая в четырёх стенах, в душном облаке насмешек и пересудов. И чем более знатной она крови, тем больше пересудов. Мысли об этом всегда выбивали Уну из колеи. Хотя давно миновал тот возраст, когда она жалела, что не родилась мальчиком (мужчинам Обетованного приходится труднее во множестве других отношений – особенно сейчас, когда то тут, то там вспыхивают очаги Великой войны), ей всё ещё порой казалось, что в расчёты богов или мудрецов древности вкралась какая-то ошибка.
Пробегая по нижним ступеням лестницы (если никто не видит, можно и через ступеньку…), Уна столкнулась с Бри – к печали поительницы Льер, как любила приговаривать няня Вилла. Он поднимался наверх и нёс плошку, в которой жирно белела сметана. Уна вовремя остановилась – иначе большая часть сметаны осталась бы у неё на платье.
– Миледи, – отступив, Бри густо покраснел.
И к чему обязательно краснеть при встрече? Эту глупую привычку Бри завёл лишь в последние месяцы. Иногда Уну так и подмывало съязвить и поинтересоваться – что изменилось, уж не выросли ли у неё рога или драконьи крылья, если он так поражённо таращится?.. А иногда ей было искренне всё равно. Весной и в начале лета, как сейчас, – почти всегда; в эти дни Дар бывал особенно настойчивым, а кошмары и видения о прошлом Кинбралана набрасывались на неё каждую ночь.
– Бри, – прохладно произнесла Уна и кивнула на плошку. – Сметана для кошки?
– Да… – Бри не поднимал глаз. – Мне показалось, что Маур забежал в эту башню. Это сын Мирми… То есть котёнок. Маур. Простите, миледи.
Жалкое зрелище.
Уна приподняла голову. Были времена, когда её умиляла неуклюжесть кухонного мальчика – однако с тех пор Бриан успел вымахать, раздаться в плечах до ширины маминого шкафа и посвататься к Эльде, дочери конюха. А ещё напрочь позабыть о той дружбе, что когда-то их связывала. Уна даже завидовала этой способности легко забывать; ею же обладала, например, кузина Ирма и её щебечущие подружки.
Завидовала – потому что её этой способностью обделили боги. Или судьба. Уна пока не определилась до конца, верит ли она во что-то из этого.
– Понятно. Удачи в поисках.
– Спасибо, миледи… – Бри переминался с ноги на ногу, прижимая плошку к груди. Уна прошла мимо него и уже почти повернула за угол, но вдруг услышала: – Завтра вы уезжаете в Рориглан? Миледи Мора сегодня так сказала.
Сегодня… Будто бы на кухне не судачат об их отъезде с того же дня, как пришло письмо. Уна не верила ему.
– Да, завтра, – не оборачиваясь, сказала она. «Вы должны называть меня Бри, а не Бриан, миледи»… К тому, кто сам запретил называть себя полным именем, оборачиваться необязательно. Слуга или нет – для неё это было неважно. И всё-таки… Жизнь есть жизнь, конечно, и Бри сделал свой выбор. Кто знает, к каким сложностям и сплетням могла бы привести их дружба, продолжившись. – Завтра утром. А что?
– Ничего. – (Уна не видела Бри, но по голосу догадалась, что он улыбается. У него была хорошая, простая улыбка – не такая, как у кузины Ирмы, лорда Риарта или других её сверстников из ти’аргской знати. Бри любой мелочи мог улыбаться так, словно услышал новость, которой ждал всю жизнь). – Просто хотел поздравить Вас с маленьким кузеном. Не сочтите за дерзость, миледи.
Всё звучало бы замечательно, если бы Бри не добавил последнюю фразу. Уну передёрнуло.
– Не сочту.
Бри вздохнул. В башнях звуки разносились очень хорошо, поэтому Уна расслышала, что вздох был особенным – вздох человека, который набирается смелости. Она терпеливо ждала.
– Передайте, пожалуйста, мои поздравления и мой привет леди Алисии. Мне кажется, она должна меня помнить.
Разумеется, должна: тётя Алисия даже всех крестьян Делга и Роуви до сих пор помнит по именам, со всеми родственными связями… Что уж говорить о слугах. Уне хотелось развернуться и накричать на Бри (ну, или заклятием впечатать эту сметану ему в рубаху – для пущей зрелищности), чтобы он прекратил унижаться.
Вместо этого она спокойно пообещала, что передаст.
Бри снова вздохнул – и снова страдальчески. Он явно почему-то не хотел уходить. Иногда (довольно редко) мысли других людей становились слишком громкими и просачивались Уне в голову – как если бы кто-то бормотал на ухо знакомым, но приглушённым и сбивчивым голосом. Наверное, это была ещё одна из форм проявления Дара. Самая ненавистная. Уна порадовалась, что не слышит мыслей Бри сейчас.
– Благодарю, миледи. Знаете, мне бы тоже хотелось увидеть маленького Альена.
На этот раз Уна не выдержала и посмотрела на него через плечо.
– Маленького… Альена?
– Ну да, – Бри растерялся. – Я слышал, что так назвали ребёнка леди Алисии… Разве нет?
Слуги знают… И родители, конечно, знают. А вот она – нет.
Что ж, уже привычная ситуация.
Лорд Альен был для Уны главной загадкой Кинбралана – за исключением заковыристой загадки о том, что ей делать с собственной магией. Из странных недомолвок мамы, свирепых выкриков дедушки, из шёпота камней замка и дрожи осиновых веток проглядывала одна большая тайна. Эту тайну тщательно оберегали от посторонних – и от Уны. До какого-то возраста она была уверена, что у неё всего три дяди и что Горо и есть первенец, изначальный наследник дедушки. Лишь неверное воспоминание о зимнем дне из детства подсказывало правду. Ещё были редкие оговорки тёти Алисии – однако после каждой из них она ловко меняла тему и отказывалась отвечать на расспросы Уны. Всё стало иначе, когда Уна выросла и (тем более) когда в ней пробудился Дар.
Впрочем, она и до этого видела, как дедушка исходит гневом и болью, сыплет обличительными речами непонятно в чей адрес – точно перед ним призрак старого врага. Видела, что дядя Горо со злым азартом пускается в споры с ним, как только побольше выпьет. Слышала, что в разговорах старших (в тех, что – украдкой, шёпотом, за прикрытыми дверями) постоянно мелькает некий ОН: не то великий, исключительный человек, не то причина всех несчастий… На полях библиотечных книг и свитков – о магии и не только – Уне то и дело попадались записи и пометы, сделанные одним и тем же почерком – тонким и стремительным, красивым, но немного взахлёб. Видение с чердака-голубятни – о маге в терновых шипах, при свете луны – больше не возвращалось к ней; однако Уна чувствовала связь видения с реальным прошлым. С ещё одним порождением сумерек Кинбралана – с человеком, который почему-то покинул замок уже до её рождения, разорвав все кровные узы, поставив под запрет даже своё имя. Любое его упоминание ранило – хоть и по-разному – всех в семье; в замке не хранили ни его вещей (зато с одежды, детских игрушек и мечей Эйвира и Мелдона дедушка просто пылинки сдувал), ни портрета; в склепе и подземной усыпальнице не было плиты с его именем – значит, он всё ещё жив?..
К шестнадцати-семнадцати годам Уна всё же докопалась до того, как звали истинного наследника, старшего из сыновей дедушки. Позже она выяснила, что лорд Альен в юности отказался от титула, уехал в странствия и где-то пропал. Всё. И эти крупицы ей удалось собрать с большим трудом: отец молча улыбался и качал головой, слуги пожимали плечами или отделывались туманными намёками, соседи делились дикими слухами об изгнании из Ти’арга, об убийствах, о какой-то похищенной рабыне-миншийке… Если бы Уну не закалило чтение местных хроник и философских трудов, она бы, поверив во всю эту чушь, убедилась, что лорд Альен был отъявленным злодеем и все попросту стыдятся о нём говорить. Но поведение дяди Горо и тёти Алисии (да и отца, в общем-то) свидетельствовало совсем о другом.
О любви, которой зажали рот. Которую едва ли не задушили. «Не знаю я, где он, – нахмурившись, бросил однажды дядя Горо в ответ на очередные допытывания. – Брат Альен может быть где угодно, только не здесь… Или умер давно. Ох, Уна! – почти простонал он. – Тошно мне и говорить, и молчать об этом… Не спрашивай меня, ради всех богов. Хочешь, сходим проведать лошадей?»
Кем же был лорд Альен? Возможно, волшебником. Тогда он, скорее всего, уехал в Долину Отражений, но потом… Что потом? Его не пожелали видеть дома – или он сам решил не возвращаться? Мог ли дедушка порвать с ним из-за магии; точнее, только из-за неё?
А если были и другие причины… Они могут быть очень страшными – или очень значительными, раз до сих пор в секрете. Бесчисленные вопросы дразнили Уну; дразнила её и странная, немного пугающая связь с памятью лорда Альена, которую она ощущала. Так много всего упиралось в память о нём – и вот теперь тётя Алисия дала его имя ребёнку… Уне резко захотелось в Рориглан.
– Да… – рассеянно сказала она. – Верно. Мне пора к отцу, Бри. Увидимся.
***
Несмотря на погожий летний день, камин в покоях отца был жарко натоплен – как всегда. Едва переступив порог, Уна покрылась испариной. Когда Дар не получал выхода (как сегодня – из-за неудавшегося заклятия), она с утомительной остротой чувствовала перепады жары и холода, обычные в Кинбралане.
– Доброго дня, дорогая.
Отец тускло улыбнулся. Он был уже не просто худым – походил на скелет, обтянутый кожей. Лекари в недоумении качали головами: все подтверждали, что лорд Дарет сохраняет здравый рассудок и не отказывается от пищи, но она почему-то не идёт ему впрок.
Уна через силу улыбнулась в ответ и села на постель у него в ногах; взгляд потерялся в серо-рыжих ворсинках меха на одеяле. Лисьи шкурки. Отец вечно мёрзнет, даже сейчас. Уне снова захотелось уйти отсюда: тоскливая, до отчаяния, жалость мешалась с непонятным отчуждением от бледного, почти облысевшего человека перед ней.
Почему её Дар не способен дать силу для его исцеления?
Неспособен – или она просто недостаточно упорно ищет?.. И кто знает – принял ли бы исцеление магией сам отец, который за всю жизнь ни разу не осмелился возразить дедушке?
– Доброго дня, отец. Я пришла повидаться… – Уна помолчала. Отец ждал продолжения. В руке он сжимал недоеденное яблоко с ножиком – отрезал им крошечные ломтики и клал в рот. Яблоки и другие фрукты мама закупает на фермах в предместьях Меертона или ещё южнее: скудная земля Кинбралана не приносит таких краснобоких, налитых жизнью плодов.
За закрытым окном серел бок Синего Зуба, пестрящий мхом и кустиками травы. Дальше, за ним, в дымке поднимались Старые горы. Те, что виднелись отсюда, были ещё довольно пологими, поросли сосняком и осиной; но Уна знала, что за ними скрываются бесплодные серые скалы, вершины которых разрезают облака. За этим хребтом лежит Альсунг. Одолеешь перевал – и откроется извилистая дорога по холмам и ущельям. По ней, говорят, нужно с дюжину дней скакать вдоль хребта на северо-запад, чтобы достичь Ледяного Чертога… Их нежеланной столицы.
Нежеланной – или уже принятой? Той, с которой смирились?
Уна прекрасно знала, что ни один из лордов Ти’арга – в том числе из тех, кто скреплял союз с северянами браками или отправлялся в Чертог для придворной службы Двуру Двуров, королю Хавальду, – ни за что не скажет и не подумает: «Я из Альсунга». «Я из наместничества Ти’арг», – говорят все в этой стране, столько лет подавляя боль от унизительного слова «наместничество».
