Юлия Тимур
Под сенью платана. Если любовь покинула

Полная версия

© Юлия Тимур, 2022

ISBN 978-5-0051-1446-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 
Ах, если б можно было стать платаном,
И, сбросив загрубевшую кору, ввысь устремиться.
И не согнуться вопреки свирепым ураганам,
И с дорогим в корнях соединиться.
 
 
Ах, если б можно было быть платаном..
 

Под сенью платана

1 часть

– Элиф, дочка, кызым*, выходи! Мы тут чай собрались пить. Смотри, Алия халвы принесла. Иди, о жизни поговорим, поболтаем всласть! И погодка сегодня подходящая: мельтем* прогреет наши косточки, за зиму остывшие. Ты кофту только набрось и спускайся к нам!

– Какая я тебе дочка? Я тебя старше лет на пять! «Иди к нам!» Придумала тоже! Спуститься-то я по лестнице спущусь, а подняться потом в квартиру как? Коленка правая огнем горит, а левая – скрипит нестерпимо! Придется мне потом внизу на скамейке сидеть и ждать, пока муж не вернется. А ему меня совсем не просто наверх поднять. Возьмет и скажет: пускай сидит, где сидела, коли такая непоседливая. Если уж зовете меня, так с условием, что обратно сами поведёте. Тогда спушусь к вам.

– Ну, про возраст помолчи лучше: когда ты родилась, всех новорожденных ещё не учитывали и не записывали как положено, а потом, когда стали, твоя мать, может, и забыла, когда тебя родить сподобилась. Поди, упомни всех: в то время-то поскольку детей рожали! А на руках ли, на спине ли своей, пускай муж тебя по лестнице сам поднимает. Ты хоть и худой конструкции, но жилистая. Дотащи тебя, попробуй, если волоком только, да по ступенькам жалко: сама побьешься, и мы с девочками надорвёмся от такой поклажи. А мужу без тебя никуда – пускай и тащит свою драгоценность. Кто его потом накормит, напоит? Только ты! Ты и хозяйка хорошая, и руины красоты былой имеешь на лице! – ответила бойкая на язык Алия.

– Коли обратную доставку не можете организовать, в таком случае сами ко мне поднимайтесь. У меня дома, если не забыли, камин имеется: и косточки погреем, и чай с халвой попьем. Только не забудьте её прихватить, а то за своими разговорами обо всём забудете. От халвы нашему организму сплошная польза. В ней – кунжут. И косточки наши укрепит и в целом оздоровит! Кстати, халва, конечно, «Коска»? Я ведь другой не ем! Только она – деликатная и замешена великолепно, а тахин* в ней самый что ни на есть первый сорт! Хотя сейчас и её вкус испортился – совсем не такой, как был раньше! Раньше-то всё в ручную делалось, а теперь машины вместо людей работают. Н-да, о чём это я? Ах, заговорилась я с вами совсем! Чай я сама заварю. Будет крепкий, красный, с душком. С таким халву есть – одно удовольствие.

Элиф сняла с перил балкона высохшее кухонное тряпьё и внезапно для своих подруг чинно удалилась в комнату, оставив их без неё решать, что им делать дальше: воспользоваться её приглашением и подняться к ней наверх, или же расположиться в тени любимого дерева, что растет прямо перед домом, и болтать там, но без неё и её фирменного чая.

А ведь они так привыкли все вместе чаёвничать в тени огромного платана, который, наверное, и Сулеймана видел, если доводилось тому проезжать по их улице, собираясь в очередной завоевательный поход. Эх, жаль, что она теперь не может к ним спуститься. После холодной зимы, что случилась в этом году, коленки Элиф совсем вышли из строя. От резкой боли передвигаться стало невмоготу.

Элиф хотела было присесть в кресло, чтобы отдохнуть: путешествие от балкона на кухню и обратно, в комнату, немного утомило её. Но тут раздалась барабанная дробь в дверь её квартиры, а за ней залился звонкой трелью звонок в коридоре: ага, девочки пришли!

Тяжело поднявшись, сухонькая, скованная по рукам и ногам артрозом старушка, не отрывая ступней от пола, поплыла в сторону входной двери.

А ведь были времена, когда она ещё совсем молодая и порывистая, стремглав неслась вперёд, и подстраивала жизнь под свои желания. И её вовсе не смущало, что для этого порой нужно было взвалить на свои хрупкие плечи непомерный груз проблем – не только свой, но и тех людей, кто с готовностью им делился. И с этим тяжёлым скарбом упрямо двигалась вперед, наверх, по ступеням жизни. Может, и заболели колени от чрезмерной тяжести, захрустели, сопротивляясь, но она ещё не чувствовала их боли, не слышала пока их сыпучего треска. К разумным доводам близких она не прислушивалась – жила сердцем. Что ж, похоже, теперь её сама жизнь останавливает, усмиряет дух, сковывая его панцирем артроза, таким же несгибаемым, как когда-то она сама…

Платан, росший с незапамятных времён во дворе дома её детства, всегда казался Элиф добрым великаном с большими руками-стволами. Мощную фигуру великана венчала роскошная шевелюра – густая лиственная крона. Листья у него, несмотря на исполинские замашки, очень нежные, мягкие, но крупные, словно ладони гончара с любовью делающего свою вазу. Если присмотреться, то на листьях и коротенькие пальчики можно увидеть: заострённые, неуклюжие, словно только красоты ради прилеплены к широкой ладони. Своими ветвями дерево оплетало их улицу, защищая от ветров и палящего солнца. В густой тени дерева хорошо было прятаться от изнуряющей летом стамбульской жары. Там же спасались и от сильного ветра, когда он, изрядно потрепав листья платана, спускался вниз, к земле, немного угомонившись.

В детстве листья платана тянулись к ней, чтобы поднять её почти невесомую, худую, как тростинку, и посадить в самое чрево дерева, уже тогда неохватное. Но страха у неё при взгляде не платан не возникало, напротив – он был светел в абрисе мятной бирюзы листьев, и вызывал у Элиф восторг и желание посидеть в его лиственной прохладе. Только выходила незадача: листья-руки лишь тянулись к ней, не подхватывая. И Элиф сама забиралась по тонкокожему стволу, обдирая то тут, то там бледные покровы, являя миру его нежно-зелёную плоть. Забравшись на удобную для сидения и достаточно толстую ветвь, она замирала на ней до тех пор, пока отец не спускался во двор, и в который раз не принимался громко звать её домой. И заливалась она тогда смехом, чистым и мелодичным: страх высоты и опасность спуска с дерева не давали ей покоя. Быстро забравшись наверх, она, как и котята, боялась спуститься вниз: земля кружилась у неё перед глазами и обратный путь казался слишком опасным. Поэтому, подобно мяукающей кошке, попавшей в опасное положение, она привлекала к себе внимание отца смехом. Нет, она не за что бы не призналась ему, что сильно боится и уж, конечно, никогда бы не попросила его о помощи – она прятала свой страх за заливистый хохот. Отец, услышав её смех, лившийся откуда-то сверху, подходил к платану и громко отчитывал дочь за непослушание: «Только сорванцы, а не приличные девочки забираются на деревья!» А потом поднимал к ней свои надёжные ладони, в которые она, уже ничуточки не боясь, стремительно падала.

Элиф долго гремела ключами, разговаривая то с дверью, то с непослушными пальцами, пытаясь их уговорить быть попроворнее, но пальцы всё никак не могли удобно ухватить ключ, а когда наконец схватили, появилась другая сложность – попасть ключом в замочную скважину, чтобы потом повернуть в ней ключ. Элиф растёрла ладонью скрюченные артрозом пальцы и сделала ещё одну попытку справиться с закрытой дверью, стиснув ключ между большим и указательным пальцем левой, более послушной руки. И эта попытка увенчалась успехом – она попала в замочную скважину, и дверь распахнулась.

– Что так долго, подруга? Мы уже собрались уходить… Кто же днём на все замки запирается? – спросила самая бойкая из женщин – Алия.

Алия не так давно переехала из небольшого Измита в огромный Стамбул, поселилась на улице, где рос старый платан, и очень быстро, как это умеют делать слишком общительные люди, перезнакомилась со всеми соседями. Вот и с Элиф и ее подругами неожиданно для них самих свела скорую дружбу. За бойкий нрав и чрезмерное любопытство Алия меж ними была прозвана Хабер Абла*. И это новое для неё прозвище она каждый раз не преминула оправдать. Алия оказалась и самой молодой среди них: в отличие от её новых знакомых женщин, которые разменяли седьмой десяток, ей было чуть больше пятидесяти.

– Заходите, – пробурчала в ответ Элиф, не сочтя нужным опускаться в долгие объяснения и отвечать на вопрос Алии, она быстро поцеловала вошедших женщин в обе щеки*. – Проходите в салон и располагайтесь. А я пока схожу на кухню, посмотрю, как там наш чай. Халву передайте мне – я её порежу, – распорядилась по-хозяйски Элиф, и, шаркая ступнями ног, обутыми в ортопедические тапочки, которые в

принципе должны были служить только лечебному делу, но при этом сохранили атрибут женственности – высокую платформу, удалилась в кухню.

Гостьи – три дамы, достигшие того возраста, когда есть о чём не только поговорить, но и просто помолчать, потому что каждый прожитый день воспринимается как улыбка судьбы и её далеко не вечный подарок, расположились на диване. Алия, не стесняясь, во все глаза рассматривала обстановку комнаты, запоминая детали интерьера, чтобы впоследствии обсудить их со своими домочадцами или с другими приятельницами, которых у общительной Алии было предостаточно.

Рядом с Алией устроилась высокая и немного грузная Сибель. Она села вполоборота, положив одну ногу на другую, так, чтобы было удобнее дотянуться до окна рукой: женщина курила, и уж непременно делала это после того, как отпивала пару глотков горячего чаю. Затем она небрежно ставила на стол бокал с напитком, брала в руку зажигалку, подносила к сигарете и, задумчиво прищурив один глаз, вытягивала руку с зажённой сигаретой к окну.

А в самом углу дивана заняла место высокая и светловолосая, не серебристо-седая, как часто бывает в этом возрасте, а с красивым песочным оттенком окрашенных волос, собранных в аккуратный пучок на затылке, Нильгюн. На морщинистом лице женщины выделялись светлые лучистые глаза. И если убрать сеточку морщин, волшебным образом снять с её лица, как неудачный фасон платья с фигуры, Нильгюн легко можно было принять за ещё вполне молодую даму.

Когда Элиф появилась в комнате с подносом, на котором стояли прозрачные бокальчики-тюльпаны* с коричнево-красным чаем, над которым поднимался лёгкий ароматный дымок, женщины оживились, потянулись к нему, хваля напиток за его насыщенный цвет, а Алия, удивлённо вскинув брови, произнесла:

– Что у тебя за секрет, Элиф? У твоего чая всегда дивный аромат и цвет такой яркий!

– А ты заварки не жалей и покупай только «Чайкур филиз»*, – улыбнулась Нильгюн, обнажив ряд жемчужных зубов, свидетельствовавших о наличии у неё хорошего стоматолога.

– Конечно, марка чая важна, но не только это! – добавила Элиф. – Коли речь зашла о тайнах и секретах, то так и быть, поделюсь с вами. Когда чай отдыхает в заварочном чайнике, я добавляю один бутон гвоздики, перед этим тщательно размяв его ложечкой. Бутончик должен быть совсем не большим, а ещё лучше взять только часть бутона, чтобы он своим ароматом не перекрывал запаха чая, а лишь вносил тонкую нотку в его цвет и букет! А уж о пользе гвоздики и говорить не приходится: зимой я почти не болею.

– Машаллах*! – произнесла Сибель и тут же потянулась за сигареткой.

– Ты так и не бросила курить? Ведь собиралась же! – покачала головой Элиф. – Сосуды совсем свои не бережешь! И высокое давление у тебя часто бывает.

– Бывает, а у кого оно не бывает высоким в нашем возрасте? Утром выпила таблетку, чтобы сосуды укрепить, а следом – чай и сигарету. И так мало удовольствий в жизни осталось – одни болезни и переживания. А когда куришь, то отвлекаешься от мыслей. Вроде, и отдыхаешь, и голова лёгкой становится. Значит, расслабляешься! Врачи сами говорят, что все болезни возникают на нервной почве, а не только потому, что куришь! – Сибель улыбнулась и выпустила струйку дыма изо рта.

– Ты в окно её выпускай, а не на нас! – протестующе замахала руками Элиф. – У окна ведь села. Голова лёгкая отнюдь не от дыма, а от пустоты вокруг, Сибель. Ну да ладно, у нас у каждой – своя пустота. Халва меж тем вполне приличная.

Тут у одной из женщин, у светлоокой и светловолосой Нильгюн, зазвонил телефон, и все, как по команде, уставились на неё.

Нильгюн нажала на кнопку приёма звонка, и сразу радость наполнила комнату: её счастливое настроение тотчас распространилось на всех присутствующих в комнате. Женщины, ставшие свидетельницами задушевной беседы, вдруг замолчали. Нет, они не прислушивались к сказанным ею словам – растворялись в атмосфере нежданной радости, впитывали её каждой клеточкой тела. А Нильгюн, совсем не чувствуя неловкости, продолжала разговаривать с кем-то далеким, чей голос заставил её засветиться от счастья.

– Сын? – спросила Алия, раньше всех вышедшая из оцепенения и вынырнувшая из-под волны счастья, накрывшей всех присутствующих в комнате.

Нильгюн уже отключила звонок, но по инерции ещё продолжала пребывать в неуловимой ауре счастья, и поэтому ответила с некоторой заминкой, резко взмахнув головой, с неохотой стряхивая с себя остатки того, счастливого мира, чтобы уже окончательно вернуться в комнату, где сидели женщины:

– Сын позвонил. Сказал, что невестка с внуками уже едут ко мне. Сам же он вечером обещал заехать, сразу после работы. Говорит, что останутся у нас на выходные! Пойду скорее домой – надо к их приезду приготовиться. – Нильгюн засуетилась и поспешила к выходу, на ходу прощаясь с подругами.

– Конечно, иди, радость-то какая! С нами ещё успеешь насидеться! – Элиф хотела проводить её до двери, но та махнула рукой: мол, где выход – знаю: не первый раз в доме.

Оставшись втроём, женщины некоторе время сидели молча: вместе с Нильгюн от них внезапно ушло хорошее настроение. Каждая задумалась о своём, вспоминая что-то и пытаясь вновь обрести ту спокойную радость, к которой они только что случайно прикоснулись и от которой стало так легко и светло.

Сибель вновь закурила и отвернулась к окну. Алия достала телефон и начала набирать чей-то номер, но, похоже, что тот, кому она звонила, был занят и не отвечал, и она нервно сбрасывала звонки, а потом и вовсе с раздражением отложила телефон в сторону.

Элиф вдруг вспомнила, что с утра не выпила лекарство, которое врач назначил принимать ежедневно.

– Как бы давление не поднялось. Где же таблетки? – прошептала она себе под нос и засеменила на кухню.

Но чуткий слух Алии уловил брошенную ею фразу.

– Элиф надо завести помощника, который каждый день будет напоминать ей о приеме лекарства. Мне внук говорил как-то, что есть такой робот, – вспомнила Алия.

– Так ведь надо ещё не забыть и помощника включить, – процедила сквозь сигаретный дым Сибель, изящно выпустив клуб дыма в окошко. – На мой взгляд, неплохо бы ещё и таблетку для улучшения памяти принимать.

– А по-моему, память надо не улучшать, а наоборот, приложить все усилия, чтобы забыть все плохое, что было, пусть и с хорошим вместе. Столько за нашу жизнь всего случилось. А эти воспоминания только и делают, что будоражат, волнуют и спать не дают!

Это в комнату вернулась Элиф и услышала последнюю фразу Сибель.

– Элиф, так ведь помнишь хорошо только то, что лет сорок назад было, а что надо сделать сегодня – никак не вспоминается! – улыбнулась Сибель, затушив сигарету в пепельнице, резким нажимом пальца на её железный край. – Да и если забыть всё, что было, чем жить сегодня?

– Ну, не знаю, я все помню, что надо сделать сейчас, куда пойти, что купить, – задумчиво произнесла Алия. – Видимо, не так много было у меня событий в прошлом, поэтому ничто не отвлекает меня от настоящего. А что это на полке у тебя за толстенный альбом лежит, солидный такой? Наверное, там фотографии?

Алия во все глаза смотрела на свою находку и даже протянула к ней руку.

Элиф посмотрела туда, куда тянулась своей рукой Алия и с досадой отметила, что вчера, рассматривая фотографии, оставила альбом на тумбочке. А надо было его поставить в шкаф! Утром же, завнявшись делами, она напрочь забыла об альбоме.

«Надо сразу убирать всё на место!» – подумала Элиф, а вслух произнесла:

– Этот альбом интересно листать только мне. В нем старые фотографии, чудом не рассыпавшиеся. Многих людей на них уже и нет в живых. А кому интересно чужое прошлое?

– Зря ты так думаешь, что никому не интересно на него взглянуть! Мы с удовольствием бы посмотрели! – возразила Алия.

Сибель лишь качнула головой.

«Поступай, как хочешь, Элиф», – так расценила это покачивание сама Элиф.

– И все-таки сначала попьём кофе. А потом можно и прогуляться в прошлое, – примирительно улыбнулась Элиф, отчего её строгое, сосредоточенное лицо, стало чуть светлее.

Алия сразу вызвалась помочь Элиф и ушла на кухню варить кофе. Элиф специально для неё выложила на стол молотый кофейный порошок и рядом поставила турку. Турка у неё была особая, такую не купишь в магазине, медная, с толстым дном, весьма тяжёлая, с динной деревянной ручкой. Готовить в ней кофе – не очень-то и удобно: следи, чтобы ручка случайно не обгорела. На самой турке, ближе к дну и по бокам, виднелись чёрные подтеки когда-то сбежавшего напитка. Видимо, убегал он из неё довольно часто, поэтому и начисто отмыть турку не получалось. Турка эта, по всей видимости, была семейной реликвией, и на многочисленные предложения родных и друзей поменять её на новую, Элиф сердилась и отвечала отказом.

Пока Алия возилась на кухне, Элиф и Сибель на время остались вдвоем.

– Когда уезжаешь? – спросила Элиф.

– К лету переберусь к дочке. А зимой, Иншаллах*, опять вернусь сюда.

– Зима в Стамбуле – не самое подходящее время для уединения, тем более в нашем возрасте: в домах становится зябко, а по улице гуляет пойраз*. Оставалась бы там, у своих. Зять у тебя хороший. Сама всё время твердишь, что он добрый и внимательный. Там тебе будет проще жить, сподручнее. А здесь ты совсем одна: муж – умер, мир его праху, дети – разъехались по своим домам.

– Не могу, Элиф, привыкла я к своему дому, к его стенам. Вхожу – они с порога принимают меня в уютные объятия прошлого. Везде – мои воспоминания! Захожу в спальню – там на стене фотография. На снимке мы с мужем давнишние, молодые. У него глаза улыбаются, будто меня увидел и обрадовался. А усы у него какие! Сейчас такие усы никто не носит… Я ему в ответ улыбнусь, и той, молодой и красивой женщине, что рядом с ним тоже. Вот и поздоровалась с прошлым своим. И как-то светлее от этого становится, словно не одна я в доме. На кухню войду – знаю, где у меня ложки, а где вилки лежат. Могу глаза закрыть и чашку свою кофейную найти, где графин с водой стоит – на ощупь знаю. В шкафчиках всё на своих привычных местах находится: крупа, макароны, а в глубине – салфеточки кухонные, ножи, стаканы. Я ведь вещи так разложу, как мне привычнее. И спать ложусь всегда в одно и то же время. А бывает, меня и днём сморит сон, если вдруг ночью по дому бродила, в голове, как четки, перебирала свои воспоминания. Я ведь без света хожу по квартире – он мне не нужен: с закрытыми глазами дома всё вижу. А в чужой квартире, если ночью проснешься по делам, к примеру, срочным – народ испугаешь. И очки не спасут от того, что бы в потемках не наткнуться на предмет какой-нибудь. Свет-то не включишь – все спят. А ежели бессонница, тогда сто раз подумаешь, бродить или нет. Лежи себе и в потолок смотри. А на потолке что? Даже звёзд не увидишь. Без тебя скучаю, Элиф, когда долго не видимся. Не представляю, как без наших разговоров обойтись, воспоминаний общих? Да и платан наш с собой не заберёшь. А как же без него, защитника? Многие уже уехали с этой улочки, а мы остались здесь для чего-то…

Сибель и Элиф вздохнули, и как раз в это время в комнату вернулась Алия, неся на подносе ароматный кофе.

***

По весне платан таинственно красив: его пятипалые листья только начинают появляться из надтреснутых почек, набухших на переживших холодную зиму голых, переплетённых между собой и устремлённых вверх ветвях. Серебристый великан – именно такой цвет коры платана по весне, воздев к небу руки-ветви, ждёт небесной милости. Сейчас ему необходимы солнечное тепло и дождь, льющиеся с небес. Первое ему нужно, чтобы пробудиться от зимнего сна, второе – чтобы соки земли легче проникли в его корни, а по ним – в могучий ствол. Оттуда уже соки устремятся по многочисленным ветвям, которые летом с помощью больших, плотно прижатых друг к другу листьев, создадут густую тень. В этой тени укроются птицы, любящие платан за крепкое сплетение ветвей – там всегда можно надёжно расположить гнездо. Кошки тоже воспользуются ветками, но не только для отдыха – ещё и обязательно будут охотиться на пернатых, ловко карабкаясь вверх по тонкокожему стволу. Люди будут искать приюта под платаном, скрываясь под его сенью от палящих лучей полуденного солнца.

Весной, да именно весной, впервые увидела Элиф Мехмета: высокого и статного, со жгучими чёрными очами, такими чёрными, что казались Элиф чернее ночи.

И было ей тогда лет двенадцать, наверное. Сама Элиф уже и не помнила, сколько точно. Мехмет же в ту пору был уже вполне взрослым мужчиной – лет на семь старше Элиф – и помогал отцу в магазине, а ещё и учился, и на маленьких девочек внимания не обращал.

«Что же такое сделать, чтобы он заметил меня?» – думала Элиф и каждый день в то самое время, когда Мехмет по их улице возвращался домой после занятий, подолгу стояла в тени платана, надеясь попасться ему на глаза. Но каждый раз её подстерегала неудача: юноша торопился домой и проходил мимо, ни разу на неё не посмотрев. Но настырная девчонка не собиралась сдаваться! Поэтому в один из дней она решила забраться на само дерево, чтобы оттуда нечаянно упасть к ногам Мехмета. Не сможет же он тогда её совесем не заметить? Она выбрала ветку потоньше: ту, которая не выдержала бы веса озорницы и треснула под ней после того, как она её слегка раскачает. План ей показался весьма продуманным и, без сомнений, должен был увенчаться успехом.

И, наверное, так бы и вышло, но Элиф не учла высоту падения и, когда пришла очередь свалиться к ногам парня, ветка, как и было запланировано, сломалась – она полетела вниз и, приземлившись, сильно ушибла локоть и коленку, после чего залилась настоящим громким плачем.

***

– А вот и кофе! – с этими словами в комнату вошла Алия. – Может, и не такой, как варит хозяйка, но я старалась.

– Судя по аромату, хорош! – похвалила её Элиф.

Сибель опять закурила, но на этот раз Элиф уже не стала ей делать замечания. Она бы и сама с удовольствием затянулась сейчас сигареткой. Ей предстояло встретиться с прошлым. И пускай это прошлое – лишь потускневшие со временем фотоснимки в альбоме, но они заставляют её возвращаться к событиям тех лет, каждый раз заставляя переживать их заново. А сейчас к волнениям добавилась ещё одна причина: сегодняшняя встреча с прошлым должна случиться при лишних свидетелях. А лишним свидетелем была, разумеется, не в меру любопытная Алия. В общем, Элиф не на шутку разволновалась.

«Коли бросила курить, то снова начинать уже не стоит. Вот и Сибель не сдержалась однажды и выкурила одну сигаретку. Теперь опять курит. А ведь продержалась без этой привычки больше года. А мне и вовсе ни к чему – уже лет десять как без сигарет обхожусь», – подумала Элиф.

Женщины молча выпили кофе, отставили чашечки и приготовились смотреть фотографии.

Элиф не спеша подошла к тумбочке, взяла в руки тяжеленный альбом, наполненный её воспоминаниями, фрагментами из жизни давно ушедших, но дорогих её сердцу людей, с которыми, открыв уже первую страницу, им предстояло встретиться. А потом переходить от страницы к странице, от события к событию, прикасаясь к старым тайнам, незажившим по прошествию времени ранам.

Волнение повисло в воздухе: словно липкий туман распространился по комнате и окутал всех присутствующих в ней людей.

Но как только открылась первая страница, вместе с ней рассеялся и туман, и удивительным образом изменилось лицо самой Элиф – оно просветлело, даже бороздки морщин куда-то исчезли. Быть может, к нему прикоснулась спрятанная в альбоме и ревностно хранимая им молодость хозяйки альбома.

– Элиф, какая же ты красавица на всех фотографиях! – не удержалась от восторга Алия. – Хотя следы этой красоты немного сохранились, если хорошо приглядеться к тебе нынешней.

– Спасибо, дорогая, за твой комплимент, но всматриваться в моё лицо теперь нужно очень долго, чтобы заметить былую красоту, а это небольшое удовольствие, как ты понимаешь.

– Элиф, а кто это на фотографии, справа от тебя? Нильгюн? Ну конечно, я не могла ошибиться – такая роскошная блондинка. А рядом с ней, пухленькая, с озорным взглядом это Сибель? – не унималась Алия.

– Почему «пухленькой» должна быть именно я? Потому что сейчас я не слишком стройная? Нет, Алия, меня на этих снимках нет, – Сибель улыбнулась: её и раздражала манера Алии всё выспрашивать, и казалась забавной такая несдержанность в её возрасте. – На фотографии – сестра Элиф. Я познакомилась с Элиф гораздо позднее, когда вышла замуж, и мы с мужем и детьми переехали сюда.

Элиф продолжала листать странички альбома. Она не слышала замечаний Алии и, кроме самих снимков, ничего вокруг не видела. Прошлое с головой затянуло её в омут воспоминаний. Она снова оказалась в своём детстве. На снимке, прямо перед ней, она ела дольку мандарина. Сколько раз она мечтала съесть целый мандарин, и вообще – наесться манадаринами так, чтобы больше уже не хотелось. Но всегда плоды приходилось делить на троих, по количеству детей в семье, и всегда их было так мало, что наесться ими никогда не получалось

«Мандарины очень дорогие. И если их купить много, выйдет слишком дорого», – объясняла мать детям, деля плод на дольки и раздавая таким образом, чтобы каждому досталось одинаковое количество.

А теперь ешь, сколько хочешь. Но то ли вкус плодов изменился, то ли, когда много, и есть уже не хочется, а то ли в старости это стало не главным – наесться. И почему в памяти застряли такие глупые мелочи, пустяки по сути. А ведь отзываются они где-то в сердце болью, смешанной с теплом…

А между тем Элиф листала альбом и шла дальше, к слезам разочарования и синякам, которыми щедро награждала её сестра, когда между ними вспыхивали ссоры. На этой фотографии Элиф сидит на полу, за спиной пряча куклу. Они с сестрой часто ругались, выясняя, кто первым будет с ней играть. Доходило и до тумаков. А куклу им как-то принёс отец, обменяв её у соседа на банку меда. Мёд у них в доме всегда водился: у старшего брата отца была своя пасека и он снабжал мёдом всю родню. А вот игрушек у них не было, и они с сестрой часто с завистью посматривали на более счастливых детей соседа, отец которых по долгу службы ездил по разным странам. Из этих поездок он обычно привозил игрушки своим детям. Выменянная на банку мёда кукла имела такой потрёпанный и жалкий вид, что матери пришлось справить ей новое платье, отпоров от подола своей выходной юбки небольшую полоску материи. Когда мать надевала эту юбку, из-под неё теперь виднелась лодыжка. И отец из-за этой мелочи устроил матери гневное разбирательство: приличной Ханым* нельзя в таком коротком наряде выходить на улицу. Это позорит семью и вызывает пересуды. Элиф с сестрой, испугавшись гнева отца, тихо сидели на кухне и ждали окончания «серьёзного разговора родителей». Когда отца обуревал праведный гнев, он вполне мог ударить человека. Доставалось от него не только матери, но и им с сестрой иногда перепадало тоже.

Элиф прикоснулась пальцами к фотографии матери. Погладила её лицо. Как много мать говорила с ней, и как редко Элиф прислушивалась к сказанному матерью. Собственно, что она знала о матери, о её желаниях и надеждах? Любила ли мать её отца или покорно смирилась с неизбежным, согласившись с волей родителей? Об этом мать никогда не говорила с ней, а Элиф не догадалась спросить… Мать ежеминутно заботилась о детях и муже, занималась хозяйством, содержала дом в порядке, встречала и провожала многочисленную родню, которая часто у них гостила. Была ли мать счастлива, часто пряча за улыбкой слёзы? Чтобы не расстравивать детей, она улыбалась даже тогда, когда казалось, что для радости и нет особых причин. По характеру была тихой, неконфликтной и всегда подчинялась воле мужа. А тот со временем взял в привычку выплёскивать на неё свой гнев, если его раздражало непослушание детей, или когда он был удручен делами в магазине. В последние годы жизни Элиф в отчем доме, как раз за пару лет до её замужества, семья не вылезала из долгов. Мать старалась угодить всем: и мужу, и детям, и родне, которая продолжала останавливаться у них, приезжая в Стамбул по праздникам. Мужу угождала, чтобы не нервничал лишний раз; детям – у них вся жизнь впереди, зачем волновать понапрасну; родне – чтобы ничего плохого не подумала об их семье. На жизнь никогда не жаловалась, наоборот, говорила, что ей очень повезло. Семья большая – трое детей, сын есть, наследник, и, благодаря собственному магазину, какой-никакой достаток в семье имелся. Чего ещё желать? А когда дочери переехали из отчего дома к мужьям, смиренно помогала им ухаживать за детьми, оберегая их и внуков от гнева отца и братьев. Ушла тихо – угасла, так и не увидев Элиф счастливой… Элиф пошла характером не в мать – она настойчивая и никогда не хотела всем нравиться. Мать была мягкой, а отец никогда не отказывался от своих намерений и твёрдо шёл к цели, которую наметил себе. Не знал меры ни в чём: если сердился, то вполне мог и ударить, и даже убить противника, если бы в момент гнева у него под рукой оказалось оружие. Также, без меры, проявлял он свою любовь, которая, то вспыхивала как огонь, пожирая всё вокруг, то гасла, угодив под бурные потоки разочарования. Эмоции переполняли его. И умер от сердечного приступа прямо в магазине: схватился за сердце и упал, как подкошенный.

– Элиф, а это кто?!

Откуда-то издалека услышала она настойчивый голос, вырвавший её из густого тумана воспоминаний и вернувший к действительности. Это был голос Алии, в котором ясно слышался нетерпеливый пыл учёного на пороге большого открытия, этот голос настойчиво требовал, чтобы тотчас пали завесы тайны и открылась вся правда.

– Это же не Мехмет с тобой рядом на свадебной фотографии! Не мог он так измениться! Годы, конечно, берут своё, но тут совершенно иной типаж. И ростом он, в отличие от Мехмета, невелик.

Алия настолько увлеклась процессом дознания истины, что совсем не обращала внимания на неодобрительные взгляды, которые бросала на нее Сибель.

– Это мой первый муж, – совершенно спокойно ответила Элиф. – Ахмет. Мир его праху. А на следующем фото – наши дети. Два сына и дочь. Дочь приёмная. Когда умерла моя старшая сестра, я взяла её дочь в нашу семью. Перед смертью сестра сама попросила меня об этом. Её муж не возражал, но никогда и не забывал о дочери: всегда нам помогал, а на лето забирал девочку в свой дом, – Элиф глубоко вздохнула и внезапно замолчала. И так слишком много поведала о своей прошлой жизни.