Юлий Исаевич Айхенвальд
Тургенев

Полная версия

Далее, может быть, это – субъективное впечатление, но порою кажется, что он ревнует своих читателей к своим героям; он не хочет, чтобы последние затмили его самого. Он никогда не входит в свои персонажи настолько, чтобы растворить в них свою авторскую личность; он редко принимает их к сердцу – для этого надобно было бы то увлечение, которому он чужд. Как-то невеликодушно и не по-отцовски звучат его слова о Лизе: «большим умом ее Бог не наградил». Вероятно, в связи с такой внутренней отдаленностью писателя от его писаний находится и то, что Тургенев не всегда различает и знает творения своей же фантазии. Вот Рудин; он не понятен, не ясен ему самому, и, как бы ни старался автор, а за ним и критики примирить в Рудине его пламенный энтузиазм и его ледяную холодность, его благородство и его склонность жить на чужой счет, он все же не сведен в одно естественное целое. Или наш романист задумал Базарова крупной личностью, но наделил его чертами Ситникова или Кукшиной. Утверждая, что «в пошлости никто бы не упрекнул Базарова», Тургенев сам далеко не спас его от нее и приписал ему, например, неправдоподобные пошлости вроде отзыва об искусстве: «искусство наживать деньги или нет больше геморроя!»; или устами Аркадия долго уговаривал и уговорил его, гордого и самолюбивого, «бунтующее сердце» посетить губернатора, который не попросил его сесть; или вынудил его носить свой нигилизм как вывеску и так часто, некстати и невероятно, хвалиться своим демократизмом и неверием ни во что, Тургенев взял смешную и мелочную сторону нигилизма и вставил смешное в натуру серьезную; получился диссонанс. Это потому, что сам писатель загипнотизировал себя механически наклеенным ярлыком нигилиста и все прилаживал к нему, и в результате образ Базарова, такой задуманный, представляет собою нестройное сплетение противоречащих между собою схемы и живой личности: формула, которой поработился сам художник, вносит свое мертвое и разрушительное дыхание в то, что само по себе могло бы быть жизненно и правдиво. Есть, правда, и жизнь в отношении Базарова к Феничке, есть что-то нежное и человечески хорошее в обращении его с Павлом Петровичем во время дуэли, и многое другое в этом нигилисте malgre lui^[1], по распоряжению писателя, так симпатично и светло, но всю эту привлекательность искажает не оставляющая Тургенева предвзятая мысль, что ему нельзя писать обыкновенного, не схематического героя и что Базаров непременно должен выйти нигилистом. Конечно, автор глубоко прав в том, что показал, как не выдержал Базаров своих принципов, как за свое презрение к любви и романтизму он сам оказался романтиком, страстно полюбил и даже к смертному одру своему, точно ангела смерти, позвал Одинцову, чтобы она своим поцелуем дунула на угасающую лампу его молодой жизни, – но эта победа души над теорией оказалась слишком нетрудной, потому что Базарова-теоретика, Базарова-нигилиста Тургенев не осилил и эту грань его написал фальшиво и недоказательно; такую принципиальность немудрено снести первому же веянию женских чар. Кроме того, Базаров – совсем не типичное русское явление, и это не нигилист, а скептик. Он тоже – лишний человек; есть у него, по крайней мере, много черт этой излюбленной Тургеневым фигуры. Нигилисты – лучшие из них – разрушали для будущего строения, горячо верили, а Базаров не знал, что строить, и нисколько не вдохновляла его та бодрящая и созидательная эпоха русской общественности, в которую ему пришлось жить. Он не кажется молодым. Базаров не тип, а выдумка. Вообще если Тургенев и пишет с действительности, с натуры, то – лишь на первых порах, для первых штрихов, а затем он ее бросает и уж дальше просто дедуцирует: выводит поступки героев из прежнего описания, характеры – из характеристики; это и обрекает его неправдоподобию.