Юлий Исаевич Айхенвальд
Тургенев

Полная версия

Внешний, он часто судит по лицу и, мнимый физиономист, от физиономии исходит к характеру, но, конечно, расплывается здесь в чертах самых общих и бессодержательных. Он думает, что человека можно определить и душу описать; наивно звучат в «Отцах и детях» слова о том, что «Николай Петрович объяснил в коротких словах свое душевное состояние и удалился». В коротких словах… И удалился… «Такова была Лиза», – резюмирует писатель и воображает, что исчерпал ее. И он уверен, будто сказал нечто, когда характеризует героиню, что она «склонна к волнению и грусти».

Его падкость на внешнее и сочиненное сказывается и в таких чертах, что всю жизнь и драму своих созданий он нередко строит на фундаменте придуманном: так, Нежданов и Ася чрезмерно и необоснованно страдают от своей незаконнорожденности; Нежданов все время, к удивлению читателей, помнит о ней, и даже Марьяна сама заговаривает с ним об этом. Отчего же толстовский Пьер Безухов в аналогичном положении почти не страдал от него?

Его действующие лица слишком явно служат авторскому замыслу, их разговоры насильственно отводятся в заранее определенное русло, и герои Тургенева Тургеневым связаны; в них не чувствуется самостоятельной жизни, свободной воли. Он Лизу с помощью ее няни, Агафьи Власьевны, сделал религиозной, приказал ей такою быть, а не то чтобы эта религиозность органически вытекала из ее натуры. В силу этой же особой тенденциозности он без достаточных оснований заставляет, например, Елену предварительно заинтересоваться Инсаровым и много говорить о нем или Александру Павловну расспрашивать о Рудине, между тем как последний нужен вовсе не ей, а самому автору, который хочет познакомить с ним читателей.

Тот магнит, к которому он побуждает неизменно тяготеть всех своих героев и ради которого лишает их психологической самостоятельности, – это любовь; она занимает у него такое исключительное место и так часто на разные лады говорит он, что «вся душа слилась в одно чувство, в одно желание, в желание счастья, обладания, любви, сладкой женской любви», что «сильно, и ново, и жутко это отдание своей души другой душе». На террасе, на лестнице, в комнатах неизменно встречаются те, кому судил Тургенев влюбиться, и когда в одни двери входит мужчина, в других появляется девушка. Она стоит у него в средоточии жизни, и если бы слово не было так странно, можно было бы сказать, что его характеризует партеноцентризм. Он тонко знает девичье, «невинную шею, покатые плечи, нежную, спокойную грудь, розовые руки с беловатыми кружками на ладонях». Юноши и девушки ходят у него по жизни как-то насторожившись и ждут одни других. Девушка часто спрашивает, расспрашивает, наводит разговор на тему о любви. Романом у него действительность насыщена, безнаказанно не могут встретиться мужчина и женщина; но хотя он и знает «сладостное томление беспредметных и бесконечных ожиданий», это все-таки – не то глубокое всеобщее ожидание любви, которое в самом деле таится в каждом дыхании жизни. Тургеневская любовь не имеет мировой и стихийной мощи, не слышится в ней первозданная сила природы – пусть и говорит он, что в верхушках деревьев, близких к Берсеневу, поднимается легкий шорох, «подобный шелесту женского платья»; пусть от земли и от неба идет на него испарение любви и чувствует он ее тонкую физиологичность. У Тургенева все влюблены как-то тенденциозно. И он – специалист rendez-vous. И даже мало ему реальных свиданий, так что нужны еще и всякие «Сны», и «Песни торжествующей любви», где показал он страсть бессознательную, на расстоянии, телепатию чувства. У него любовь литературна и, так сказать, с цитатами. Она разбавлена, ослаблена и присоединена к чему-то производному. В словесности почерпает она свой источник и вдохновение, и редко любовники обходятся без посредничества книги: письмо Татьяны к Онегину, Анчар, Фауст, Гейне, Герман и Доротея, в крайнем случае – хоть Юрий Милославский, но непременно что-нибудь книжное, по меньшей мере, как увертюра к дальнейшему. Преломленная через призму литературы или героизма, всякой необыкновенности, любовь Тургенева представляет собою романтическую надстройку над реальной жизнью, а жизнь в такой надстройке не нуждается, потому что она прекраснее романтизма, поэтичнее поэзии. Наш романист облекал любовь в изысканные формы, пренебрегал ее великой простотою и естественностью, в противоположность Толстому, и, придумывая разные комбинации любви, искал ее магии вне жизни, в каком-нибудь красивом безумии княгини Р. из «Отцов и детей»; он всегда интересовался, любят ли его герои художество, искусство, читают ли они стихи и романы или нет (как не читала их Вера Николаевна из «Фауста»), и это внешне эстетическое мерило играет у него большую роль – большую, чем внутренняя, прирожденная, не книжная красота людей. Самое нарастание чувства всегда показано у Тургенева слабо – вернее, оно у него только рассказано, сообщено читателям. Дан только материал, и его не выясняют, не разрабатывают те нежизненно значительные, выдуманные разговоры, которые ведет между собою тургеневская чета. И если пленяют отдельные сцены любви, если на всю жизнь ароматным воспоминанием остаются зеленые рощи Кунцева и та часовенка, где узкую, розовую руку Елены целовал Инсаров, то в общем герои Тургенева не столько влюблены, сколько влюбчивы, и в их чувстве нет даже страстной чувственности, а есть сердечная слабость, и почти все его мужчины своей существенной чертой имеют женолюбие, которое соединяется в то же время с каким-то подколесинством – желанием в решительную минуту выпрыгнуть в окно. А всех его героинь отличает какой-нибудь тонкий физический недостаток, лишнее обаяние; он заметил даже, что серые глаза Елены были окружены крошечными веснушками. Про одну женщину, Полозову, мы читаем у него, что в ней был «разбирающий и томящий, тихий и жгучий соблазн, каким способны донимать нашего брата, грешного, слабого мужчину, одни – и то некоторые, и то не чистые, а с надлежащей помесью – славянские натуры». Жена Лаврецкого «сулила чувству тайную роскошь неизведанных наслаждений; она сдержала больше, чем сулила». Одинцова, которая засыпает «вся чистая и холодная, в чистом и душистом белье», получила «тайное отвращение ко всем мужчинам, которых представляла себе не иначе, как неопрятными, тяжелыми и вялыми, бессильно-докучливыми существами». Это – большое недоразумение считать Тургенева поэтом целомудренным. Наоборот, кроме приведенных только что примеров, уже та сцена из «Нови», когда Мариана и Соломин так заботятся о том, запирает ли ключ в двери, отделяющей комнату героя от комнаты героини, – эта сцена создает впечатление, совершенно противоположное духу стыдливости, и совсем нет ничего целомудренного в такой заботе о собственном целомудрии. И когда Мариана обещает Нежданову быть его, если он сознает свое право на нее, то здесь тоже читатель испытывает не то, на что рассчитывал автор. И вовсе не умиляет, что Клара Милич так помнит о девственности Аратова и Аратов тоже много думает на тему: «она – нетронутая, и я – нетронутый». Вообще, Тургенев, кажется, не имел мужества говорить о любви так, как ему хотелось; он выдумывал женщин, облекал их мнимой значительностью, неискренне идеализировал неидеальную Ирину; что он сведущ в «науке страсти нежной», этого он не скрыл, но ему бы следовало идти дальше и свободнее, и тогда в нем выступили бы скрываемые теперь черты русского Боккаччо.