Юрий Буйда
Сады Виверны
На домоправительницу было больно смотреть.
Мадонна Вероника любила своего несчастного Луку – он был смирным и красивым сыном. Вооруженный кинжалом и кастетом, Лука сопровождал ее в походах по лавкам, и никто не смел словом или делом оскорбить его статную мать, которая величественно шествовала по улице с корзинкой в руке. Рано овдовев, она была вынуждена поступить на службу к дону Чеме, и он помог ей вырастить дочерей, а потом удачно пристроить обеих замуж.
Мне трудно судить о чувствах, которые мона Вера питала к хозяину, но лицо ее чудесным образом преображалось, когда после соития дон Чема без сил откидывался на спину, а она вдруг приподнималась на локте и быстрым движением проводила кончиком языка по его губам…
Но бедный Лука – он был ее кровью и плотью…
Однако еще больше мои мысли занимала Нотта.
Теперь, после смерти матери, она осталась без защиты и опоры. Ее старшая сестра давно постриглась, братья промышляли воровством и разбоем, так что я был единственным человеком, который мог ее поддержать.
О женитьбе не могло быть и речи: я был бедным, бездомным и слишком юным, а она – хромоножкой. Однако пока я служил у дона Чемы и пользовался его благорасположением, ничто не мешало нам, мне и Нотте, держать наши башмаки под одной кроватью.
Вдобавок отношения наши не были омрачены детьми.
В течение трех лет мы сочетались каждый день, но беременность счастливо миновала Нотту. Однажды она со смущением призналась, что ежедневно читает молитву о чадородии задом наперед, чтобы не залететь, и, хотя я сурово отчитал ее за богохульство, в душе возблагодарил Господа, пасущего прекрасных хромоножек и похотливых секретарей.
Дон Чема вернул меня к действительности.
– Скоро рассветет, – сказал он. – А нам с Мазо надо кое-что обсудить.
Нотта взяла мону Веру под руку и бережно повела к лестнице.
Когда дверь за женщинами закрылась, дон Чема разлил вино по кружкам и сказал:
– Вижу, ты в растерянности, Мазо, и наверняка у тебя много вопросов…
– Вы правы, мессер, но мне не хотелось бы связывать ваши ответы моими вопросами: мое неведение и ваше знание могут находиться в разных местах.
– Тогда я расскажу тебе все, что знаю, дабы очертить границы нашего неведения. Но не будем при этом забывать, что границы истинного и границы реального почти никогда не совпадают.
– Что ж, – сказал я, поднимая кружку, – gradus per gradus![16]
– Что ж, – со вздохом сказал дон Чема, поднимая свою, – что ж…
Свой рассказ дон Чема начал с нашей прошлогодней поездки во Фраскати, городок к северу от Рима, где издавна селилась черная знать – князья Церкви. Именно там решил возвести загородный дворец и кардинал Пьетро Альдобрандини, поручивший строительство серу Джакомо делла Порта, который прославился возведением купола собора Святого Петра по проекту Микеланджело.
Кардинал-племянник вызвал дона Чему во Фраскати по какому-то неотложному делу, мы выехали затемно и к полудню въехали в ворота виллы, поражавшей благородством пропорций, хотя она еще и не была достроена.
Дон Чема тотчас отправился к кардиналу, а мне разрешил погулять по парку, который, впрочем, напоминал тогда огромную мусорную свалку: всюду высились кучи глины и камня, штабели досок, груды бочек и мешков, да и под ноги надо было смотреть внимательно, чтобы не сверзиться в какую-нибудь яму.
Майское солнце становилось все жарче, и в поисках тени я забрел в небольшую рощу, отделявшую стройплощадку от небольшого домика под черепичной крышей.
Пройдя через рощицу, я остановился, пораженный открывшимся зрелищем.
Посреди маленькой лужайки – в нескольких шагах от меня – стояло существо, опиравшееся на палку и взиравшее на меня исподлобья. Иначе у него не могло и получиться, поскольку лоб его съезжал на нос и раздавался в стороны, напоминая козырек. Через мгновение я понял, что это женщина, через два мгновения до меня дошло, что она молода. И, судя по одежде, принадлежит к знати.
Согбенная, кривобокая, горбатая, с руками необыкновенной длины и огромным ртом, она попыталась улыбнуться, но напугала меня еще больше.
В этот миг из домика вышел молодой человек – его узкое лицо с прямым носом и выдающимся подбородком, окаймленным тонкой бородкой, выражало досаду.
Я попятился, кланяясь, а когда оказался среди деревьев, припустил бегом.
До меня, разумеется, доходили слухи о дочери кардинала-племянника, которую он прятал от чужих глаз, но запомнился этот слух лишь потому, что такая скрытность показалась мне странной: внебрачные дети князей Церкви были обычным явлением, отцы признавали их и часто наделяли звучными титулами. Но эта девушка… эта уродина… уж не ошибся ли я?
– Не ошибся, – сказал дон Чема, когда я рассказал ему о странной незнакомке. – Это мадонна Антонелла ди Ротта-Мональдески, дочь его высокопреосвященства. Любимое дитя и turpis bastard[17].
А через неделю она исчезла из Фраскати.
Молодой человек с прямым носом, которого я успел разглядеть на крыльце домика с лужайкой, пропал в тот же день, поэтому его заподозрили в похищении Неллы.
– Его имя – Джованни Кавальери, – продолжал дон Чема, – он живописец, один из мастеров, которые должны заниматься внутренним убранством дворца. Сер Джакомо делла Порта пригласил его, поскольку был наслышан о немалом даровании и мастерстве Джованни. Поиски беглецов кардинал поручил мне, но они затерялись в бескрайнем Риме. И только два месяца назад одна из моих ищеек по прозвищу Маруцца случайно вышла на их след. Мы не торопились с арестом, чтобы выведать планы преступника и случайно не навредить Нелле. Остальное ты видел…
– Полтора года назад я видел уродину, а вчера – красавицу…
– Я тоже.
– Простите, мессер, но это был вопрос.
– Понимаю. Но чтобы отыскать ответ, нам придется пройти по грани между непознанным и непознаваемым…
– Вы всю жизнь имеете дело с демонами, ведьмами, суккубами, лютеранами, левшами и прочими порождениями ада…
– Тут что-то другое. Маруцца провела несколько месяцев в доме на Аппиевой дороге, но не заметила ничего подозрительного. То есть Джованни не прибегал ни к магии, ни к медицине, не произносил заклинаний и не трогал мону Неллу железом. Она употребляла ту же пищу и то же вино, что и Джованни. Пищу же готовила Маруцца, и она ручается, что никаких колдовских средств при этом не использовалось. Однако изо дня в день девушка менялась. Каждый день она становилась чуть-чуть выше, стройнее и красивее, пока не превратилась в женщину, которую мы нашли в доме на Аппиевой дороге. Несколько раз Джованни посылал Маруццу за новой одеждой для Неллы, и однажды ищейка не выдержала – прямо спросила, что происходит с девушкой. Любовь творит чудеса – таков был ответ Джованни…
– Но ведь никому и в голову не приходит понимать эти слова буквально! – вскричал я. – Когда говорят «он сгорает от любви», никто не бросается за водой, чтобы спасти несчастного от огня. Безногий может влюбиться, однако ноги у него не вырастут…
Дождавшись, когда я выдохнусь, дон Чема проговорил:
– Сказав, что любовь творит чудеса, Джованни добавил: «Стоит мне разлюбить ее, как чудо закончится, и с той поры пусть она ищет другого бога».
– Помилуйте, мессер! – воскликнул я. – Не хотите же вы сказать, что этот Джованни может изменить физическую природу человека силой чувства или мысли? Остановить солнце над Гаваоном, чтобы выиграть битву? Воскресить мертвого? О ком мы с вами говорим, мессер?
Дон Чема жестом остановил меня.
– Должен кое-что рассказать тебе, Мазо. Здесь, в Риме, никому нет дела до моего имени, а вот в Испании при упоминании Тенорьо многие крестятся. Все дело в моем далеком предке – доне Хуане де Тенорьо, который жил в Севилье во времена Педро Жестокого, короля Кастилии. Пользуясь его покровительством, дон Хуан распутничал, безнаказанно бесчестил девушек и женщин из знатных семей, издевался над их родителями и мужьями. Дошло до того, что он убил дона Гонзало де Ульоа, командора ордена Калатравы, чтобы завладеть его дочерью. – Дон Чема помолчал. – Если говорить всю правду, убивали двое – король Педро и дон Хуан. Монарх был таким же безрассудным и распутным чудовищем, как и его приятель дон Хуан. Поэтому правосудие и безмолвствовало. Тогда рыцари Калатравы решили сами отомстить за бесчестие и смерть командора. Они обманом заманили дона Хуана в глухое место и убили его. А вскоре от руки родного брата пал и король Педро…
Я молчал, не пытаясь даже гадать, к чему клонит дон Чема.
– В этой истории меня интересовали не соблазнители, а соблазненные, но только два года назад мне удалось познакомиться с документом, который рассказывает о судьбах некоторых женщин, совращенных доном Хуаном де Тенорьо. Как я и ожидал, несчастные почти всегда охотно откликались на голос зла, сулившего им радости любви, хотя в этой любви не было ни жалости, ни благоговения, ни стыда…
– То есть это была не любовь, а страсть…
– Дон Хуан ценил не qualitas mulieres[18], а их количество. Он пробуждал в женщинах желание, которое преображало их до неузнаваемости, как сообщается в документе. Они были желанными, а это часто важнее, чем быть любимыми. Рядом с ним, в его объятиях, они возносились на вершину сердца… но стоило ему покинуть их, как они увядали… они умирали, Мазо, умирали одна за другой! Некоторые налагали на себя руки, другие просто переставали жить…
– То есть они переставали жить, очнувшись от сна, от обмана…
– Как сказал поэт, we are such stuff as dreams are made on, and our little life is rounded with a sleep…[19]
– Спорить с поэтами, конечно, бессмысленно, – проворчал я, – однако это не снимает вины с вашего предка, который прибегнул к излюбленному оружию дьявола – лжи.
– В документе, разумеется, упоминается и дьявол. Перед смертью дон Хуан не раскаялся, однако признался, что продал дьяволу душу и подписал соответствующий договор. Вижу, ты смущен, Мазо. Мне тоже не хотелось бы ступать на эту скользкую дорожку, проторенную черным невежеством и низменным страхом. – Он брезгливо поморщился. – Красная книга Сатаны, «Малый ключ Соломона», дьявольские метки на теле, полеты на Лысую гору, и прочая, и прочая… Но давай взглянем на это иначе. Ведь нам всю жизнь приходится выбирать не между любовью и ненавистью, а между любовью и пустотой, и не между правдой и ложью, а между разными правдами. Это похоже на ересь, согласен, но именно неустанная борьба с еретиками и утвердила меня в этой мысли. Дьявол и есть великая пустота, вмещающая что угодно и тем привлекательная, а самым обольстительным образом пустоты является красота, дарованная просто так, ни за что…
– Мессер, только не говорите, что мы имеем дело с самим Сатаной!
– Поскольку мы пока не понимаем, каким образом Джованни Кавальери удалось изменить физическую природу мадонны Антонеллы, предлагаю считать его miraculum naturae…[20]
Я выдохнул с облегчением.
– То есть человеком с шестью пальцами…
– Или человеком, который от рождения обременен горбом. Джованни Кавальери горбат, хотя это и не сразу бросается в глаза. Разве я об этом не упоминал?
– Мессер!..
– Поспать уже не удастся. – Дон Чема встал. – Сегодня нам предстоит непростой разговор с человеком, который хотя бы выслушает нас, прежде чем повесить.
– Возможен и такой исход?
– Откуда мне знать, Мазо, к какому решению придет его высокопреосвященство?
– Но вы-то его давно знаете…
Дон Чема усмехнулся.
– О промысле Божьем мы знаем не больше, чем ложка о вкусе супа. Хвала Иисусу, Прометей отнял у людей способность к предвидению, даровав взамен слепую надежду и огонь, то есть наделил их свободой воли и возможностью влиять на историю. Но нельзя забывать, что чувства старше разума, а потому сильнее. Что нам остается? Слепо надеяться на Бога, конечно!
– Хвала Иисусу, – со вздохом подытожил я наш разговор.
– Не унывай, Мазо. – Дон Чема подмигнул. – Herr Gott ist raffiniert, aber boshaft ist er nicht[21].
Вымотанный физически и душевно, я допил вино и отправился спать.
Поднявшись в свою комнатку, я нашел Нотту крепко спящей, а ее туфли – под кроватью рядом с моими. Однако свой ночной горшок малышка поставила далеко от моего – у двери, словно спрашивая таким образом, надолго ли она тут.
Стараясь не шуметь, я поставил ее горшок рядом с моим и нырнул под одеяло.
Шесть лет назад, когда из захолустного монастыря я попал в Рим, в секретари к следователю по особо важным делам Конгрегации священной канцелярии, мне поручалось простое переписывание допросных листов, затем – составление обзоров наиболее типичных преступлений против веры, наконец – подготовка проектов аналитических записок о сомнительных истолкованиях Credo Apostolorum[22], создающих почву для ересей.
Участие в инквизиционных процессах заставило меня изменить мнение о земном правосудии и о тех, кто его правит.
В тех краях, где я жил до переезда в Рим, даже в наши просвещенные времена обыкновенным и распространенным был суд Божий, который называется также ордалиями, когда ответчик с самого начала считался виновным, а испытания водой или раскаленным железом признавались решающими средствами при добыче истины.
Дикие бароны и дикие епископы калечили и убивали людей без счета, если не успевала вмешаться инквизиция. Разумеется, она тоже использовала пытки, но благодаря усилиям профессора Ипполито Марсили и его последователей инквизиционный процесс стал не только рациональным, но и гораздо более гуманным, чем прежде. Суд исходил из презумпции невиновности ответчика, дознание тщательно документировалось, перекрестный допрос свидетелей был обязательным, а приговор инквизиционного суда основывался на вердикте присяжных.
Это была такая школа для ума и сердца, о которой многие могли только мечтать. Горжусь тем, что по поручению дона Чемы мне довелось готовить материалы для самого кардинала Роберто Беллармино, великого инквизитора, автора множества богословских сочинений и единственно верного перевода Святой Библии. Муж с золотым сердцем, изощреннейший ученый, воплощение доброты и сострадания к падшим – вот каким он запомнился. Слава этого выдающегося человека распространилась так широко, что его именем называют даже амулеты – беллармины, защищающие честных христиан от ведьм и прочей нечисти.
Меня судейские ценили прежде всего как тахиграфиста, говорю это без ложной скромности.
Многие грамотные монахи, занимающиеся перепиской книг и документов, владеют тахиграфией – скорописью, техника которой восходит то ли к Цицерону, то ли к Тирону, то ли к Сенеке.
Дон Чема усовершенствовал эту систему, приспособив к нашему языку, а я, как мне кажется, неплохо ее усвоил.
Вдобавок это занятие способствует развитию памяти, поскольку тахиграфисту приходится постоянно держать в уме сотни специальных знаков, позволяющих сокращать слова и фразы иногда до одного-двух символов.
Мне довелось записывать показания Беатриче Ченчи, дочери сенатора, которая даже под пытками продолжала изворачиваться и лгать, пытаясь уверить следователей в чрезмерной жестокости отца, заточившего ее в укромном замке и насиловавшего чуть не каждый день. Только поэтому, утверждала Беатриче, она и убила его.
Свидетели, однако, показали, что эта бесстыжая девка тайно вступила в связь с плебеем, сбиром – полицейской шестеркой, от которого и родила ребенка, и отец наказывал ее за грязное блядство, карая, может быть, слишком сурово, но не опускаясь до инцеста.
Красавицу Беатриче признали виновной в покушении на семейные ценности, завещанные Христом, и вместе с сообщниками казнили на мосту у замка Сант-Анджело.
Мне было поручено вести протоколы допросов глуповатого и косноязычного мельника Меноккио, отрицавшего божественность Христа, оправдание и предопределение, а когда его высокопреосвященство кардинал Роберто Беллармино задавал вопросы интеллектуалу Джордано Бруно, я записывал дерзкие ответы Ноланца о множественности миров, преосуществлении и непорочном зачатии Девы Марии.
Помню, как смеялись инквизиторы, когда выяснилось, что Джордано Бруно в Оксфорде выдал трактат Марсилио Фичино за свой. Впрочем, плагиат был наименьшим из его грехов.
И мельника, и Ноланца сожгли, и я при этом присутствовал, радуясь вместе со всеми за души счастливцев, которые освободились от этой скотины – мерзкой плоти, чтобы предстать перед Вышним Судией.
Хотя следствие завершилось справедливыми приговорами, дон Чема посчитал необходимым прокомментировать дела, отнявшие у нас так много сил и времени.
– Помнишь ли, Мазо, как мы обсуждали противостояние Сигера Брабантского и Фомы Аквинского? Сигер и его друзья утверждали, что материя вечна и не была сотворена Господом, бессмертие души – фикция, а значит, нет никаких оснований для веры в воздаяние и искупление, в райское блаженство и муки ада. Да и свобода воли не стоит ничего, поскольку идеи и вещи связаны всеобщей естественной закономерностью, не имеющей ничего общего с божественным Провидением…
– Помню, мессер, что вы цитировали Комедию, где говорится о Христе, который вывел дух из рабства на свободу… и еще мы говорили о двух Чезаре… Чезаре-бедняк не виноват в том, что ворует, потому что его заела бедность, а Чезаре-богач не виноват в том, что он убийца, потому что его родители не любили…
Дон Чема кивнул.
– Фома выступил против бесчеловечного детерминизма, в котором нет места ни выбору, ни свободе, ни ответственности. Он считал человека не тенью истории, но действующим лицом ее, учеником и соучастником Господа, личностью, которая несет ответственность за результаты своей деятельности, и любовь и ненависть такой личности стоят того, чтобы ради них жить, а если понадобится, то и сражаться, как Святая инквизиция сражается за души человеческие… – Дон Чема перевел дух. – Когда-то Пико делла Мирандола горделиво заявил, что он поставил человека в центр мира, назвав его copula mundi – связующим мир звеном. Не знаю, понял ли он хотя бы перед смертью, что на самом деле пытался заменить Бога хамелеоном? Любовь и ненависть – пустотой? Сталь – ртутью? Истинный свет Божий – обманчивым светом солнца? Понял ли он, что сам человек из зверя родиться не в состоянии? Пико и его единомышленники встали на сторону дьявола, провозглашая людоедский принцип homines hominum causa natos esse[23]. Попытки поставить человека в центр истории, позволив ему выбирать власть и форму правления, ввергают его в борьбу с тысячами других воль, стремящихся к другим формам правления, то есть безжалостно бросают людей в пучину хаоса, братоубийства, окончательно отвергая и дискредитируя самое понятие власти и ее божественную природу. И в той истории, где нет ни Бога, ни Провидения, нам не избежать великих потрясений. Негодяи вроде Меноккио и Ноланца, отвергающие традиции и пытающиеся разрушить устоявшуюся картину мира, ничем не лучше мерзавца Эпикура, утверждавшего, что после смерти погибают и плоть, и душа. Они разрушают норму, не думая о minores – малых сих, которые вынесут из ученых рассуждений только один вывод: если Земля круглая, значит, все дозволено. И тогда мир погрузится в кровавый хаос!..
– Но, мессер, однажды вы сами заметили, что человек, созданный по образу и подобию Божию, обладает врожденными правами, из числа которых невозможно исключить свободу слова, то есть право высказываться о происхождении и устройстве мира…
– Это опасное заблуждение, Мазо, и не случайно Церковь расценивает его как ересь. Свобода слова не дает права говорить все, что тебе заблагорассудится. Одно дело – высказываться относительно общего блага и наилучших способов решения проблем, стоящих перед государством, которое создано людьми, совсем другое – судить о творении Божьем, исполненном чуда!
– Мессер, бедняк, видевший в своей жизни только одно чудо – рождение своего ребенка, может славить Рождество нашего Спасителя, но ему трудно искренне славить Пасху, если все, кого он любил, ушли безвозвратно. У него не остается ничего, кроме слепой надежды на их воскресение…
Дон Чема бросил на меня благосклонный взгляд.
– Богачу, получившему хорошее образование, верить не легче, Мазо. Но вера – она требует всех наших сил и всего нашего мужества, и она поверх всего, и поэтому мы так ценим память, которая соединяет поколения, живых и мертвых. В юности я изощрялся в науках, посещая лекции в Парижском университете, который недаром называется «печью, где выпекается духовный хлеб латинского мира». Помню, как я впал в отчаяние, когда услышал от профессора, что теплота сама собой переходит лишь от тела с большей температурой к телу с меньшей температурой и не может самопроизвольно переходить в обратном направлении. Ведь из этого следует, что душа, возможно, и существует, но бессмертия души не может быть, и Христос не воскрес… и как после этого жить? Помню и ответ профессора: если вы верите, что Христос воскрес, значит, Христос воскрес, а наука без веры – она как пьяный слепец, размахивающий ножом в толпе…
Странно: пока мы с доном Чемой ехали рысью по малолюдным утренним улицам на встречу с кардиналом Альдобрандини, я вспоминал об этой и других таких же беседах, и постепенно моей душой овладел покой, поэтому, когда мы миновали мост Сант-Анджело с вывешенными напоказ преступниками и вдали показались мрачные стены и башни Ватикана, я уже не испытывал ни страха, ни даже волнения.
Когда мы отдавали поводья коней папским гвардейцам, я вдруг подумал о том, как удивится и обрадуется Нотта, проснувшись и обнаружив свой горшок рядом с моим, и лицо мое расплылось в улыбке…
Его Святейшество папа Климент VIII не любил евреев и испанцев, но если иудеев он громил буллами, защищая итальянских торговцев от конкурентов, то с испанцами развязал затяжную политическую войну. А поскольку болезнь все чаще приковывала его к постели, эту войну вел его любимый племянник – кардинал Альдобрандини, камерленго Святой римской церкви.
Именно он, его высокопреосвященство Пьетро Альдобрандини ди Мадонна, вернул в лоно Церкви французского короля и его подданных, присоединил к Папской области Феррару, благословил брак Генриха IV и Марии Медичи, помирил Испанию с Францией, предпринял шаги к ослаблению влияния испанцев в Италии и добился многих других успехов во славу Бога и Церкви.
А кроме того, он покровительствовал музыканту Фрескобальди, поэту Торквато Тассо, который посвятил кардиналу Альдобрандини поэму «Завоеванный Иерусалим», и сам написал книгу «Apophegmata de perfecto principe»[24], пользовавшуюся известностью в кругах итальянских и французских интеллектуалов.
Мне доводилось встречаться с ним, сопровождая дона Чему, и всякий раз я поражался способности кардинала одновременно писать, читать и внимательно слушать собеседника, не упуская мелочей. Недаром его иногда в шутку называли «Цезарь в дзуккетто»[25].
Он никогда не повышал голоса, а свое отношение к испанцам в присутствии дона Хосе-Марии Рамона де Тенорьо-и-Сомора выдавал лишь тем, что называл его иногда домашним прозвищем Чема, которое испанцы часто используют при обращении к людям по имени Хосе-Мария.
Кардинал принял нас в кабинете, стены которого были обиты желтой кожей, без слов предложил дону Чеме занять кресло у стола, а мне – любое место, каковым оказался табурет у двери.
Лицо Альдобрандини не выдавало его чувств, пока он слушал рассказ о приключениях своей дочери.
Когда же дон Чема завершил отчет, кардинал задумчиво переспросил:
– Miraculum naturae?
– Это, конечно, рабочее название…
– Она действительно стала выше?
– На две римских пяди, монсиньор.
– И она… – Кардинал вдруг запнулся. – Она стала красивой?
– Прекрасной, – сказал дон Чема, не любивший превосходных эпитетов.
Альдобрандини посмотрел на меня.
– Каллипигой[26], – ляпнул я. – Простите, я хотел сказать…
Но кардинал жестом остановил меня.
– Итак, мастеру Джованни Кавальери оказалось по силам изменить физический облик женщины. Не исключено, что его дар распространяется и на мужчин. И не на одного человека, а сразу на десять, сто или тысячу…
– Мы этого не знаем наверняка, ваше высокопреосвященство, – сдержанно возразил дон Чема.
– Но мы не можем судить о его намерениях, – продолжал кардинал, – а поскольку он горбун, то нельзя исключать, что он злобен и жесток, а значит, опасен. По каким-то причинам он оказался наделен даром, о природе которого мы ничего не ведаем. Он может совершить то, что мы называем чудом. Однако чудо – краеугольный камень нашей веры, и Церковь не вправе допустить, чтобы такой дар был использован во зло. Воздействуя на тело, вместилище души, он тем самым покушается на дух, а это недопустимо. При этом мы не знаем о других его способностях и не уверены, что он преследует благие цели. Его возможности слишком велики и таинственны, чтобы мы предавались бездействию…
– А Нелла?
Альдобрандини был слишком взволнован и не сразу понял вопрос дона Чемы.
– Что? О чем вы, дон Чема?
– Я говорю об Антонелле, монсиньор. Уверен, что мы должны бросить все силы на ее поиски.
Кардинал вышел из-за стола – мы встали.
– Нелла… – проговорил дон Пьетро, и в голосе его мне послышалась боль. – Но почему? Почему она бросилась зверем на людей? С кинжалом! Нелла – убийца! Вы же знаете, она никого не могла обидеть… Она была доброй девочкой, не способной причинить зло не то что человеку – лягушке! Воробью! Если этот Джованни Кавальери умеет менять не только внешность, но и души человеческие, то он опасен вдвойне!
– Думаю, ее душа попросту не успевает за телом, – сказал дон Чема, – и в образовавшийся зазор хлынул хаос. Это ее беда – не вина. Ее надо найти, ваше высокопреосвященство.
Альдобрандини вздохнул.
– Незадолго до вашего прихода дон Антонио доложил мне, что ее нашли возле Зеркальной башни и отнесли в монастырь. Сестры-облатки ухаживают за нею, она в сознании и невредима, но… я послал к ней доктора Сантоцци – она не узнала его… душа ее где-то далеко… – Кардинал помолчал. – В нескольких шагах от нее нашли ребенка… убитого ребенка… с ножом в сердце…
Дон Чема перекрестился.
– Мне хотелось бы увидеться с нею.
– Разумеется. Что вы намерены делать?
– Судя по записям в тетрадях, которые мы обнаружили в доме на Аппиевой дороге, Джованни интересуется известным вам монастырем Святого Вита близ Пармы…
– Садами Виверны?
Дон Чема кивнул.
– В Парме у нас одна проблема, – сказал кардинал, – герцог Рануччо Фарнезе, бабник, психопат и дурак, свихнувшийся на колдовстве…
– А герцогиня?
– Моей сестре всего тринадцать, мессер. Она милое, кроткое существо, волею судьбы оказавшееся среди бешеных Фарнезе, поэтому вам вряд ли стоит рассчитывать на нее. – Альдобрандини сел за стол, открыл бювар и взялся за перо. – С этой минуты вы наделяетесь чрезвычайными полномочиями, которые будут изложены в письме с личной подписью и личной печатью Его Святейшества. Письмо от кардинала Одоардо Фарнезе поможет вам, если потребуется искать поддержки у герцога. Действуйте, дон Чема, nihil obstat[27]. – Кардинал вдруг повернулся ко мне. – Белого пути, Томмазо.
От неожиданности я не нашел, что ответить, только низко поклонился его высокопреосвященству, впервые назвавшему меня полным именем.
Нам приказали ждать внизу, пока будут готовы письма, обещанные кардиналом.
В небольшом зале со щитами на стенах к нам подошел тот самый дон Антонио, которого упомянул монсиньор Альдобрандини.
Дон Антонио дель Моцци занимал должность субдатария Римской курии, то есть заместителя главы казначейства, но обязанности его имели мало общего с финансами Святого Престола.
Многие в Ватикане презирали его и побаивались – этот невысокий тощий мужчина в черной шляпе поверх черной кали, завязки которой болтались у его кадыка, возглавлял многочисленную стаю «ночных псов» – шпионов кардинала.
– Мессер Рамон де Тенорьо-и-Сомора, – проговорил он с поклоном тихим голосом, – мне велено оказывать вам любую помощь, какая только потребуется. Когда вы отправляетесь в Парму?
– Без промедления, – сказал дон Чема, ответив на поклон. – Какой путь посоветуете, дон Антонио, – через Пизу и Лукку или через Перуджу и Урбино?
– Через Урбино вы наверняка доберетесь до Пармы без потерь, – ответил главный шпион. – Тосканское же побережье по-прежнему опасно: болота Мареммы кишат бандитами, которых, как вы знаете, поддерживают испанцы. Если не возражаете, вас будут сопровождать саксонцы.
– Благодарю, дон Антонио.
– Я предупредил сестер-облаток о вашем посещении, вас ждут.
Главный шпион внимательно посмотрел на меня и с поклоном удалился.
– А что это за Виверна, мессер? – спросил я.
– Обитель святого Вита находится под особым покровительством кардинала-племянника, – сказал дон Чема. – В монастырском приюте собраны mirum populus, назовем их так. Диковинные люди. Калеки, уроды, которых отторгают, а иногда и преследуют люди обычные. Местные называют их виви. Там, в садах Виверны, содержатся и те, кто страдает болезнями разума. Но принимают туда только особ женского пола, поскольку они совершенно беззащитны и не могут постоять за себя. Приор монастыря – дон Эрманно – большой знаток таких болезней. А название свое приют получил от старинного названия горы – Монвиверна, на вершине которой стоит обитель.
– Полагаете, он там?
– Лучшего места для него не сыскать: там ведь почти каждый встречный – corpus vile…[28]
– Наверное, – задумчиво проговорил я, не глядя на дона Чему, – там находят приют и уродливые ведьмы, пораженные зломыслием и спасающиеся от инквизиции…
Инквизитор вздохнул.
– Святая Хильдегарда Бингенская, – сказал он, – полагает, что человек, изгнанный из рая, неизбежно портится, лишается смысла жизни, и его болезнь не событие и не процесс, но состояние дезинтеграции, а его воля к небытию сильнее стремления к божественному жизнетворчеству. Образ жизни такого человека и его содержание святая Хильдегарда связывает с modus deficiens – состоянием недостаточности, с дефицитом божественности, с выхолащиванием человеческого, и этот дефицит, как мы видим повсюду, только усугубляется, принимая все более изощренные формы. Его высокопреосвященство кардинал Альдобрандини отдает себе в этом отчет и не считает, что сожжение еще одной деревенской дурочки, нуждающейся в любви и лечении, стало бы полноценным восполнением этого дефицита. Символические жесты чрезвычайно важны, но лишаются силы, когда становятся частью рутинных ритуалов. – В голосе его явственно звучала печаль. – Все мы куплены дорогою ценою, говорит Апостол, который ни для кого не делает исключений. Иногда мне кажется, что жизнь тех, кто не может постоять за себя, жизнь дураков и уродов – последний бастион в нашей битве с дьяволом, и к этому-то, собственно, и сводится тот трагический оптимизм, который я пытаюсь исповедовать. – Он помолчал. – Но речь не обо мне, Мазо: у кардинала Альдобрандини в Риме немало врагов, и этим людям будет только на руку, если он проиграет схватку с колдуном…
