Юрий Курбатов
Безбилетники
– Да, со славой Михаил Сергеевич состоял в беспорядочных связях, – невпопад ввернул Силин.
– Я так и не понял, как это произошло, – продолжал Том. – Клумба вроде бы и против СССР не голосовала, и независимость не поддерживала. Я также не уверен, что клумба – символ проклятого совка, поскольку нравилась она всем независимо от убеждений. Она вообще была как-то в стороне от политики. Лично я не припомню ни одной листовки против клумбы, но она взяла и умерла. Ради новых светлых идей ее потребовалось затоптать. Почему?
Том выпил рюмку, шумно вдохнул носом. Его никто не перебивал.
– Я знаю, почему это случилось. Потому что клумба хоть и на земле, но, по сути, она не материальна. Люди забыли о небе, и стали считать только выгоду. Настало время огородов. А от клумбы выгоды не было никакой. Ни картошки тебе, ни кабачков, еще и поливать нужно. Но без нее люди стали только хуже. Они смотрят на загаженный пустырь и злятся, потому что помнят клумбу. Восстанавливать ее невыгодно, но и выгода не решает всех проблем. Это я к тому, что пока в ваших теориях не найдется места обычной клумбе, то грош им цена. Что-то в ваших сюжетах не прописывается. И это что-то – очень важное, что нельзя пощупать. Не знаю, может, где-то по-другому. На Украине – так.
– По новым правилам теперь правильно говорить не «на Украине», а «в Украине», – сказал Лужа.
– Я согласен, – сказал Том. – Только рано еще так говорить.
– Это почему?
– А потому что в Украине все мы будем только после смерти. А пока еще на ней, сверху. – Том отошел. Ему хотелось послушать Перовского.
Перовский, высокий молодой человек болезненного вида, с худым вытянутым лицом и темными кругами под глазами, в таких местах появлялся редко. Очевидно, что к Лелику его завели какие-то важные дела. Он стоял в углу у печки и разговаривал с Мясником. На самом деле он разговаривал с самим собой, поскольку его мало кто понимал. И уж тем более не Мясник, этот простоватый шумный коротышка с большим, не по возрасту опухшим лицом. Мясник был довольно грубым, даже хамоватым человеком, и сошел бы за гопника, если б не увлекся Death-металлом и связанной с этим атрибутикой смерти, черепов, перевернутых крестов и раскопанных могил. Это полное утробного рева музыкальное течение несколько приподняло над его природным окружением, добавив личности Мясника особой инфернальной эстетики, и ввело в круг людей более умных и тонких.
– Человек, – говорил Перовский, глядя куда-то поверх Мясника, – это посредник между небом и землей, медиатор вселенной.
– Однозначно! – соглашался Мясник.
– Его глаголы воспаряют к Небу и требуют, они требуют от него ответа. Но Небо молчит. Почему оно молчит?
– Почему? – удивленно спрашивал Мясник, оглядываясь по сторонам.
– Может быть, потому, что человек не умеет его слышать?
– Может быть, ты бы закусил, Петрович? – говорил Мясник, подражая интонациям Перовского и постреливая на него маленькими, уже осоловевшими глазками, в которых всегда горел нервный злой огонек.
Он называл Перовского Петровичем, произведя это прозвище из фамилии, что казалось ему невероятно смешным. Но Перовский никогда не имел к нему претензий.
– Это было бы слишком просто! – отмахивался Перовский. – Да и что мне даст материя? Одни становятся ее рабами. Другие – наоборот, уходят в аскезу. Нет, человек призван к большему. Он призван стоять по ту сторону всего, что есть в этом мире. Только так он может стать Богом, ибо и Творец всегда вне твари, Он больше ее.
– Но как? – делано удивлялся Мясник, театрально разводя руки и давясь от хохота.
Перовский был начисто лишен чувства юмора и никогда не понимал, почему собеседник смеется.
– Человек сам становится Богом только тогда, когда в храме его сердца поселилась Sophia. Фило-София, любовь к мудрости навсегда меняет его. Подлинный философ всегда играет с огнем, он опасен!
– Еще как опасен! – вторил ему Мясник, потрясая тяжелым, как кирпич, кулаком.
– Он всегда ходит на грани жизни и смерти! – продолжал Перовский, слегка покачиваясь на носках. – Войны он рассматривает как великие мистерии, но его может убить чистый лист бумаги! С презрением смотрит он на сильных мира сего, на всю эту погрязшую в низменных страстях псевдоэлиту. Мы, философы, – подлинная интеллектуальная элита! Только мы вправе управлять этим миром!
– Ааааа! – орал Мясник. – О да!!!! Мы будем править миром!
И зачем-то добавлял, все так же утробно рыча:
– Напалм дээээ-аз! Петрович, только скажи, когда? Когда это случится?
– Здесь и сейчас! Нет никакого течения времени, – говорил Перовский, – мы сами становимся рабами эпохи сиюминутного, катим колесо Сансары, выбрасываем на помойку сакральные мистерии, покорявшие Платона, древнеегипетские жреческие практики и опыты средневековых алхимиков, интуиции суфиев и открытия Анненербе. Они стремятся профанировать самую суть мира, швыряя собакам последние святыни прошлого, и под радостный вой толпы…
– Ууу! – подвывал Мясник, крутясь волчком и опрокидывая в себя очередную рюмку самогона. – На, выпей еще!
Перовский благодарно брал рюмку, отхлебывал маленький глоток, и продолжал:
– Эти тугоумные материалисты запаслись мнениями обо всем, что выходит за пределы их кругозора. О древних Элевсинских мистериях, об архаических культах, о суфизме Востока. Они называют, но не знают, изучают, но не чувствуют. Понять что-то можно лишь изменив свой ум, проникнув в суть явления, а не пришпилив объяснение, словно бабочку, шпилькой. Эти люди собирают гербарии, но они не в состоянии постичь онтологическую красоту живого мотылька.
– Кстати, у моего деда пасека есть, – сказал Мясник. – Скоро качать будет. Привезти тебе медку, Петрович?
– Что? – на секунду Перовский потерял мысль. Он беспокойно оглянулся, будто пытаясь отыскать ее хвост, но обнаружил только рюмку в своей руке. Удивленно моргнув, он допил ее содержимое, и, подняв вверх палец с длинным обгрызанным ногтем, продолжил:
– Наш мир оставлен богами, но мы способны поднять дух над материей, переплавляя свинец невежества в золото чистого знания.
– Ааааа-а! Как же ты хорошо говоришь! – орал Мясник. – За материю! Тьфу. За эту. Это. Дух!
Том подошел к Лелику. Тот о чем-то беседовал с поэтессой Оксаной Адамовной. Та держала его под руку и, загадочно закатив глаза, говорила.
– А знаете, Сергей, вы не смотрите на мой возраст. В душе я молода и по-прежнему остаюсь романтиком. Вот, к примеру. Денег у меня конечно же мало, но как получу зарплату, – на одну половину куплю палку колбасы и яиц. Нажарю, знаете ли, яиц целую сковородку. Люблю очень яичницу с колбасой, с лучком! И хлебушка туда покрошить. А на вторую половину – куплю билет в Киев, и как ма-ахну на съезд националистов!
Лелик уже подвыпил, что было заметно по его раскрасневшемуся лицу. Он улыбался в бороду и щурил глаза.
– Знаете, Оксана Адамовна, – говорил он, – когда анархисты придут к власти, они не будут препятствовать вашему национальному балагану. И здесь нам с националистами по пути. Но только до тех пор, пока националисты не изберут себе фюрера. А вы такие, вам без фюрера нельзя. Хоть завалящего, хоть плешивого, но чтобы всех в узде держал. Я даже знаю, зачем вам фюрер. Вы по плетке тоскуете. Только кажется вам, что вы других пороть будете, а на самом деле – вас.
Оксану Адамовну такие шпильки не только не отталкивали, но даже заводили.
– Анархизм, Сережа, – это очень интересно, и, я бы даже сказала, – романтично. Меня это тоже в молодости покоряло. Это, знаете, такая свобода, такая свобода, знаете ли, – страстно говорила она, и ее грудь приподнималась от глубокого вздоха. – Но в нем слишком много индивидуализма. Это как парус одинокий. Такое добровольное политическое одиночество. Но мне кажется, – продолжала она, хитро подмигивая и делано грозя пальцем, – что лично вам одиночество не грозит.
Лелик загадочно улыбался в бороду. Оксана Адамовна была пьяна и легка. Наслаждаясь эффектом, она жарко продолжала:
– Одиночество – плохое подспорье для управления страной. А в нашем национальном парламенте найдется место и для вас. Как для самовыдвиженца.
– С вами скучно. Вы же все теоретики. Кропоткин говорил, что человек, вкусивший жизни сполна, – он философ более, чем какой-нибудь отвлеченный Шопенгауэр.
– Ружье уже висит на стене, – плотоядно усмехнулась Оксана Адамовна.
– Я не уверен в ваших силах.
Оксана Адамовна протерла запотевшие старомодные очки в роговой оправе, впервые за вечер глянув на Лелика, как учитель смотрит на отстающего школяра.
– А вы знаете, чем Украина отличается от Греции?
– Чем?
– В Греции все есть, а на Украине все может быть.
* * *
…Уже светало, когда гости стали расползаться. Том курил во дворе, Монгол, невидяще глядя перед собой, сидел у крыльца на скамейке. На веранде, под столом, тяжело храпел Мясник, с чердака доносилось звонкое сипение Оксаны Адамовны.
На веранду вышел Лелик. Его пошатывало. Засунув в рот носик чайника, он жадно допил остывший чай, и, сплюнув заварку, спросил Тома:
– Вы остаетесь?
– Не, мы домой.
– Ну тогда валите отсюда. В Крым, в Крым, все в Крым. Башка болит, спать хочу – смерть. Надоели.
– А этот твой… Крымский… Адресок дашь?
– Ща, погодите, забыл. – Он мотнул головой, скрылся за дверью и пропал.
– Уснул, что ли? – Том с Монголом топтались во дворе, ежась от утреннего холодка и слушая первых утренних птиц.
Наконец дверь распахнулась, но вместо Лелика в дверях показались Силин и Перовский. Они молча стояли в проеме двери, схватив друг друга за грудки, то ли чтобы не упасть, то ли выясняя отношения. Лицо Перовского, обычно бледное, светилось нездоровым румянцем. Силин же, наоборот, был опустошен и подавлен.
– То есть ты хочешь сказать, что мысль материальна? – наконец спросил Силин.
– Философия – это моя сущность, это стержень моего самоощущения! – отвечал Перовский.
– А ты невероятно талантлив, – устало произнес Силин. – Это я тебе как гений заявляю.
– А вы, однако, сволочь!
– А ты – настоящий интеллигент!
– Почему это? – насторожился Перовский.
– Потому что интеллигент со сволочью всегда на «вы». – Силин, наконец, оторвался от собеседника и устроился на скамейке у крыльца, пытаясь прикурить.
Наконец появился Лелик. Тяжело спустился по ступенькам, чуть не сбив Перовского, заметил Силина, остановился.
– Силин! А, Силин!
– Чего тебе?
– Давай выпьем.
– Так кончилось все.
– Это да, – Лелик укоризненно глянул в окружающий мир. – Ну, может, рюмку чаю накатим? За всемирную анархическую революцию.
– Все это треп и чепуха, – Сказал Силин. – Лучше спички дай.
– А что не чепуха? Идеи твои русофильские?
– И идеи мои тоже. Спички – вот что нужно.
– А из искры пламя – слабо?
– Курить хочется.
– Слышь, Силин. А как же все эти истории про русский миф, про царство справедливости.
– Это все там, – Силин махнул рукой куда-то вдаль, в сторону разгорающегося зарею неба. – Это не для нас. У нас русская идея невозможна. У нас нет и не может быть русской оппозиции. Я сегодня это понял.
– Это почему же?
– А потому, что русский и украинец – это одно и то же. Вот казахи могли бы создать свою украинскую партию. И таджики. И молдаване. А русские – нет. Ну нет у них на этой земле никакой уникальности. Украинец растворяется в России так же без остатка, как и русский на Украине. Политика – это лишь форма, но сущностной инаковости нет, понимаешь? Никакого тебе уникального творческого предложения. Лучше всего это чувствует украинский националист, но он не может это принять, потому что тут же умрет, превратится в русского. Оттуда у него такой отрицательный заряд, оттуда он не живет, а постоянно корчит из себя что-то, наряжается. Как в сказке, понимаешь? Националисты – это заколдованные русские.
– Я ж говорю, тут только анархия.
– Лучше спичек дай.
– А в анархисты вступишь?
– Вступлю, только до утра.
Лелик полез в карман, но вместо спичек с удивлением вытащил оттуда смятый конверт, клочок бумаги и карандаш. Некоторое время смотрел на эти странные предметы, потом сурово глянул на Тома.
– Что, и вы тоже против мировой революции?
– Мы за мировую любовь, – ответил Том.
– От любви до оппортунизма – один шаг. – Лелик расправил листок на колене, черкнул пару строк, засунул в конверт. – Передайте Индейцу лично. На конверте его обратный адрес.
– Найдем – передадим, – хмуро ответил Монгол, засунув конверт в карман брюк.
– Давайте, выметайтесь! Долгая дорога лучше, чем казенный дом. Да, и вот еще. – Лелик оглянулся, на миг стряхнув с себя алкогольный угар. – Как будете уезжать, осторожней на вокзале.
– Спасибо, Лелик. Удачи!
– Бувайте!
Они зашагали по направлению к лесу.
– Короче, рюкзаки не берем. С рюкзаками зайцем ездить нельзя, палево откровенное, – быстро заговорил Том, чавкая мокрыми от росы кедами по курящейся туманом полевой тропе. – Сумочка небольшая на нос, и все. Чтобы, там, самое необходимое. Первое. Взять по одной шторе. Это вместо палатки и спальника. Их все равно нет, а закрыться от ветра или комаров не помешает. И объем у них куда меньше палатки. Второе. Я возьму пару литров спирта. Это восемь батлов водки, а в случае чего – и магарыч, и антисептик. С пустыми руками в гости ехать стремно, а с таким багажом никакой индеец не откажет.
– Ого! Откуда спирт?
– С базы одной. Валера, колдырь дворовой, навел. За бутылку.
Том вдруг ярко вспомнил, как перелез забор склада, подкрался к большой серебристой бочке, достал разводной ключ. И вдруг метрах в пяти от себя увидел огромную белую овчарку. Он застыл, обмер со страху, затаился… Но пес прошел мимо, медленно, будто в забытьи, даже не повернув голову в его сторону… Вернувшись под утро, они сидели на кухне у Серого и гадали, неподвижно смотря на две полнехонькие канистры.
– Валера клялся, что этиловый.
– Все равно стремно.
В этот момент к ним вышел заспанный кот Джем, и зевнув, тернулся о ножку стула.
– Хоть и жалко тебя, но выбора нет, – вздохнул хозяин, и откупорил канистру. Он отрезал коту, не избалованному едой и вниманием, шмат колбасы, и обильно смочил его спиртом. – Держи, Джем. Зверю зверево.
Джем брезгливо понюхал колбасу, потрогал ее лапой, недоуменно посмотрел на хозяина. В конце концов, демонстративно морщась, съел.
– Радикально, я понимаю, – развел руками Серый. – Но уж лучше кот, чем… А я чайничек поставлю.
Пока они заваривали чай, кот съел еще один кусок колбасы. Затем поднял голову, внимательно посмотрел на людей долгим человеческим взглядом. Пошатываясь, вышел в коридор… И, вдруг, рванув с места, поскакал галопом сквозь спящую квартиру, пока не ударился головой в дверь.
– Убился? – шепнул Том.
Серый прислушался.
– Непохоже.
Действительно, из-за угла вскоре снова выглянул кот. Он улыбался, хотя и был предельно сосредоточен, как-то излишне погружен в себя.
Том хотел было взять его на руки, но не успел. Кот, заняв исходную позицию для прыжка, замер на миг, а затем снова бросился вперед. Сухой удар полого предмета снова рассыпался по углам, затих.
– Во дает! Еще раз, и дыру пробьет, – прошептал Том.
Но третьего раза не было. Джем, вернувшись на кухню, прошел юзом вдоль стены, повалился на бок… И замер.
Приятели, поглядывая на кота, молча пили чай.
– Щас посмотрим, – наконец сказал Серый и пощупал кота за шею.
– Жив? – нетерпеливо спросил Том, уже разводя спиртом воду.
– Теплый! Дрыхнет радикально.
…Через час они стояли перед спящим котом на коленях, и, размазывая пьяные слезы, говорили:
– Прости нас, Джем. Прости за такое… Выручил, брат…
– И с тех запасов пару литров осталось, – закончил Том.
Монгол угрюмо кивал, думая о чем-то своем.
– Третье. Смена белья. Чистая рубашка и шорты для прогулок по городу. Чтобы ежели чего, – никто не отличил нас от обыкновенных мажоров. Ну там, личные принадлежности. Нож, бритва, щетка, и все такое. Я бы охотничий нож взял, но мало ли. Возьму столовый. Теперь по жратве. По кило сала на нос. По две пачки риса и гречки на каждого. Ну там, или сколько в сумку влезет. По две пачки чая. Хлеба купим на месте.
– Слышь.
– А?
– А ты Лелику этому доверяешь?
– Не понял?
– Ну, не знаю. Мутный он какой-то.
– Почему?
– Не знаю, – Монгол пожал плечами. – Разговоры какие-то непонятные. А сам все зырк да зырк за всеми. Как надзиратель. Слушает, и на ус мотает. А ты ему взял и все рассказал.
– Да ты что? Да Лелик… – Том даже остановился.
– Да? Ну ладно. Может, показалось чего.
– Ну ты даешь!
– Забыли. Короче, из припасов главное – все впихнуть.
– Впихнешь, если захочешь.
– Я флягу воды возьму.
– У меня есть карта железных дорог, с расстояниями, – помолчав, сказал Том. – Ну и ключ-треугольник от вагона. Когда едем?
– Хоть завтра.
– Не, завтра не годится. Если ориентировки есть, то сейчас самая страда.
– Ну, давай еще дня три посидим, и вперед. Только из дома не высовывайся.
– И ты тоже.
Отъезд
Монгол зашел к Тому на рассвете. Тома ждать не пришлось: вечером он долго собирался и даже думал, что проспит, но встал, неожиданно для себя, еще затемно. На вокзал пошли по шпалам.
Накануне оба сдали бутылки, собрали немного денег. По совету Лелика, это был неприкосновенный запас, который предполагалось распечатать только в Крыму, и то в случае крайней необходимости.
Вокзал встретил их стаей собак и веселыми, уже опохмелившимися путейцами. Они крутились у дрезины, задорно покрикивая друг другу что-то на их птичьем языке, из которого понятно было только непечатное.
– Запах долгой дороги. – Том с наслаждением вдохнул горький запах полыни и тающего под утренним солнцем креозота.
На перроне было пусто. Лишь на скамейке у вокзала сидели две толстые тетки, то ли приехавшие, то ли уезжающие.
– А скока ты перцю на три литра кладешь? – спрашивала одна.
– Та на глаз.
– А уксусу?
– Та на глоток.
Монгол оглянулся, понизил голос:
– Иди в тот конец платформы, а я вокзал обойду.
– Зачем? Там же ментовка, – не понял Том.
– Ориентировку хочу посмотреть. Они еще спят, не боись, – подмигнул Монгол. – Встретимся на другом конце.
– Аккуратно там. – Натянув поглубже кепку, Том пошел по перрону.
Монгол нагнал его через минуту.
– Я думал, нет никого, а там дежурный. Стоит, курит у отделения. А стенд прямо у него за спиной. Я не стал подходить, мимо прошел.
– Он тебя видел?
– Ага. Стрельнул, но не прицелился.
– Думаешь, не узнал? Мало ли? Цыплят по осени считают.
– Поздняк, цыплята на юг улетают, – усмехнулся Монгол.
В конце перрона они сели на скамейку.
– Кстати, ты знаешь, как снаружи вагоны различать? – спросил Том.
– Нет. Если ты не про цистерны.
– У плацкартных под окнами шесть ребер, а у купейных два. На эсвэ тоже по шесть, но снаружи его и так видно: он ниже других. Вот и все.
– Откуда знаешь?
Том хмыкнул.
– Я ж тут после бурсы слесарем работал. Во-он там. Сутки через двое. – Он кивнул в сторону техстанции.
– А что делал?
– Стекла вставляли, замки ремонтировали. Два состава наших, один московский. Работы немного было, бухали больше.
– А я после школы на повара пошел, в столовую. Тоже быстро надоело. Надо было на водителя идти… Кажется, едет. – Монгол бросился было к вокзалу.
– Не спеши, здесь конец будет.
Монгол остановился. Мимо, шумно подтормаживая, проехал чихающий локомотив, за ним потянулась вереница грязных синих вагонов.
– Международный, – заметил Том. – Вряд ли влезем.
Двери открылись только в третьем вагоне. Больше отъезжающих не было, и они сразу бросались в глаза.
– Мест нет! – гаркнул проводник, не опуская подножки. Поезд простоял несколько секунд и, чихнув, помчался дальше, в сторону восходящего солнца.
Они вернулись к техстанции, молча развалились на скамейке. Угнетающую тишину пустого перрона нарушали лишь собаки, лениво щелкающие зубами железнодорожных мух, деловито воркующие голуби да стрекотание старого механического табло в здании вокзала.
Том закрыл глаза. В тишине доносился неспешный говор вокзальных теток.
– Вродыло так вродыло. А я йому и кажу: та ты йижжай у город, та купы мэни банок на огурцы, – тихо говорила одна.
– А вин?
– А шо вин? Пишов на вокзал, Мыкола його проводжав. Гуляють по перону, туда – сюда, туда – сюда. Тоди бачуть – сотка лэжыть. Воны пишлы в гандэлык, та й пропылы. Тут пойизд, вин хвать за карман, а грошей нэма! То ж вин сам загубыв, потим знайшов, тай пропыв з Мыколою, нэхай йому грэць.
– А ты?
– Та отож сама пойихала.
– А вин?
– Та хто на. Мабуть знов з тым Мыколою, дидьки б його забралы!
– Авжеж!
– Та отож!
– Что это у тебя на сумке написано? – скучающе спросил Монгол.
– «Не проп’ємо Україну»? Сейшн в Киеве был. Мы с Серым ездили. По радио число сбрехнули, и мы приперлись на день раньше. Пришли под арку Дружбы народов. Внизу Днепр течет, красота такая. А там нет никого, сцену строят. Но мы быстро с местными панками познакомились, вписались на ночь где-то на окраине. На следующий день уже целой толпой пришли. Там Бутусов был, Сукачев. Но Мамонов – тот, конечно, всех порвал. Вроде кривляется, а будто телом твои мысли говорит. «Мухи источник заразы! Не убивайте мух!» Потом попса какая-то выступать пыталась, но они явно не туда попали. Народ им скандировать стал, в каком направлении идти. Тысячи людей, представляешь, посылают тебя на три буквы? Как они еще поют после такого, не понимаю. Я бы застрелился.
– Бабки, – весомо отметил Монгол.
– Но Киев – здоровский, – продолжал Том. – Там таких как мы, – тысячи. Неформальский город, не то что наш. Я думаю, скоро они всю страну изменят.
– Как изменят?
– Не знаю. В лучшую сторону. Свободы в них больше.
На горизонте вновь зашумел состав, и они подошли к платформе.
Поезд остановился. В вагоне напротив открылась дверь, выглянула сонная проводница.
– До Харькова подбросите? – поинтересовался Том. Голос его прозвучал неуверенно и даже как-то скромно.
Проводница зевнула, окинула перрон ленивым взглядом, молча закрыла дверь, и состав покатился дальше.
Время шло. Тетки уехали, их место заняла женская спортивная команда со смешными круглыми клюшками.
Вокзал оживал, а они все еще топтались на платформе.
– Может, нужно было хотя бы до Харькова взять? – спросил Монгол.
Том не ответил. Он чувствовал себя идиотом. Они пришли без денег на вокзал и хотят добраться аж в Крым. Дичь какая! К тому же не в их положении крутиться на таком стремном месте, как вокзал!
Они ушли подальше с перрона, сев на скамейку у длинного деревянного барака техстанции. Монгол тоже разволновался.
– Уже восемь. Щас менты повыползают. Надо шота делать! Может хотя бы до Харькова купить? – повторял он.
– Уже опасно. Только у кассы светиться.
Больше всего Том боялся, что еще пару таких бесплодных часов, и их покинет азарт путешественников. Вначале робко, потом настойчиво застучат в голову трезвые мысли. Они заставят их одуматься, плюнуть, повернуть назад. Засесть на время дома. Но ведь это же не выход, это отсрочка.
Они просидели еще час, пока, наконец, не показался вдали видавший виды локомотив харьковского поезда. Народу на платформе было полно.
– Поздновато! – Монгол с досадой глянул на восток, где набирало свою жаркую летнюю силу солнце.
– Лучше поздно, чем никуда. – Том решительно зашагал к перрону. Он заготовил басню про провожающих, но проводник, седой растрепанный мужик в засаленном синем кителе, даже не глянул на них. Быстро проскользнув мимо проводника, они прошли в конец вагона, и, бросив сумки на третью полку, поскорее вышли в курительный тамбур.
– Вокзал уезжай, уезжай, вокзал. Давай, дорогой, а то надоел уже, – прощался Том с родным городом.
Вокзал не слушал, продолжал тянуть пружину времени. Каждый миг был наполнен напряжением и каким-то беспомощным трагизмом. Оба непроизвольно дернулись, когда распахнулась дверь, и через тамбур протиснулась боком старуха с мешком и сумкой-«кравчучкой» на колесиках. Тепловоз издал, наконец, долгожданный свисток, и вокзал за окном медленно пополз назад.
– Да! Да! Четыре часа, и Харьков у нас в кармане! – Том жадно вглядывался в бегущие за окном пыльные заборы задних дворов. Его сердце ликовало. Он вдруг почувствовал, что вот сейчас, в этот самый миг у него началась новая, свободная жизнь. Мимо, в опостылевшее прошлое, трусливо бежали убогие бетонные дворы серых пятиэтажек с обозленными старухами у подъездов, мрачные закопченные цеха старого завода, размалеванные похабщиной заборы, вонючие помойки. Туда, в вечную память уходил целый мир казенных истин и придуманных героев. Что было впереди? Он не знал, но был уверен, что там все будет искренно и честно. Там все будет зависеть только от него.
Минут через пятнадцать в тамбур заглянул проводник.
– А вы шо тут делаете? Де ваши билеты?
– А мы из соседнего вагона! – нашелся Монгол. – Покурить вышли.
Проводник недоверчиво оглядел их с ног до головы.
– Идите на свои места, у нас в поезде ревизоры.
Они перешли в другой вагон, и сели в самом конце.
– Вещи там, – сказал Монгол, – может, забрать?
– Забей. Проводники думают, что все пассажиры к вещам привязаны. А пассажиры думают, что это чьи-то соседские вещи. Нам бы от ревизоров как-то спрятаться.
– Может, наврал?
– Может.
Хлопнула дверь, и в дальнем конце вагона показались три человека в синей форме. Первым в салон едва протиснулся здоровенный белобровый дылда лет тридцати. Форменный китель явно жал ему в плечах. За ним появился второй, крепкий, как броневик, дед. Следом семенил уже знакомый им проводник.
– Граждане панове! Показуем билет, – спокойно, совсем по-домашнему, сказал дед.
– Никто не встает со своих мест. Билетики, граждане, билетики, – вторил ему молодой, стараясь придать голосу казенный и официальный оттенок.
Граждане покорно потянулись к кошелькам и карманам.
– Валить надо! – Монгол дернулся было к двери, но Том остановил его.
– Погоди. Заметят. Чуть позже.
Он ловил момент, когда они отвлекутся на кого-то из пассажиров.
Ревизоры тем временем, стараясь не терять из виду вагон, задержались у какой-то старухи. Та долго рылась в вещах, и все никак не могла найти билет.
– Да куда ж я его подевала?! – причитала она, роясь то в сумке, то в большом мешке, то судорожно хватаясь за полы старенькой кофты.
Дед махнул рукой и пошел дальше по вагону. Проводник последовал за ним. Молодой остался.
– Шукай давай, а то ссажу, – с легким презрением бросил он бабке. Это был явно сельский выскочка, из тех, которые, едва осев в городе, надевают на себя мундир гаишника или куртку вахтера, и после этого сразу становятся чрезвычайно важными людьми.
– Та куда ж?! Куда ж?! – кудахтала старуха чуть не плача, беспомощно озираясь по сторонам.
– А не то вон? – Сидящая на боковой полке девушка показала под стол, где белел листочек бумажки.
Молодой посмотрел на девушку, на бумажку.
– Не, не он, – вздохнула старуха, и вдруг как-то съежилась, замолчала, умоляюще посмотрела на ревизора.
– Ладно, живи, бабка. Помни мою доброту. – Дылда еще раз взглянул на симпатичную девушку.
– Спасибо тебе, родненький. Спасибо! – с чувством запричитала бабка, хватая его за рукав.
Улучив момент, когда старик скрылся в одном из плацкартов, а молодой отвернулся, Монгол и Том рванули к выходу. Это движение не укрылось от проводника.
– Э, а ну стой! Все на свои места! – крикнул тот.
Как назло, в этот момент из тамбура вошли какие-то дети, и друзья замешкались у туалета.
Старик-ревизор проворно схватил Тома за рукав и заслонил собой проход.
– Идем мы на места, идем! Р-разрешите пройти! – сказал Том.
– Вы из какого вагона? – рыкнул дед, отпуская его руку.
– В гости зашли! – Том отодвинул деда, и спросил, буднично растягивая слова:
– Петя, какой у нас вагон?
– Восьмой! – бросил Монгол через плечо.
Дед отпустил Тома, и они, наконец, выскочили в тамбур.
– Эй. Восьмой в другой стороне! – сказал проводник.
– А ну стоять! – крикнул молодой.
– Та не бежи. Никуда не денутся, – услышал Том вслед.
Миновав три-четыре вагона, они увидели, как навстречу им движется еще одна пара проверяющих.
– Ничего себе, обложили. Сколько по участку ездил, а такого шмона не припомню, – нервно усмехнулся Том. – Ловят, што ль, кого?
Друзья шарахнулись назад. Вагон был купейный. Монгол распахнул дверь ближайшего купе. В нем было совсем темно и тихо.
– А у вас можно посидеть? – спросил он, с надеждой вглядываясь в сумерки.
– У нас нет местов! – донеслось из темноты.
Монгол дернул следующую дверь. Она была заперта.
– Брось тратить время. Купейная публика сострадать не умеет, – сказал Том.
– Что делать будем?
– Пошли в плацкартный. Там вроде дверь наружу открыта.
– Прыгать собрался? – хмыкнул Монгол.
Они вернулись в плацкарт, глянули мельком через стекло в салон. В другом его конце уже появился знакомый проверяющий. Друзья бросились в тамбур. Дверь наружу действительно была не заперта.
– Ну что? У нас один выход: это – выход, – Том рванул ручку двери.
– Ты что, реально прыгать? – снова спросил Монгол.
– Я похож на идиота? Тут за углом – лестница. Она либо откидная, либо из скоб. Если откидная – дернешь на себя. Перегнешься, полезешь по ней и сядешь на перемычке между вагонов. Жди меня там. Я постараюсь захлопнуть дверь. Не кричи, я все равно не услышу.
Перегнувшись за угол вагона, Монгол схватился руками за толстые металлические скобы и полез наверх.
Том дождался, когда приятель исчезнет за углом, еще раз оглянулся, подождал несколько секунд. В тамбуре было пусто. Он свесился, нащупал рукой скобу повыше, затем перенес левую ногу на нижнюю ступеньку. Зацепив носком правой ноги дверную ручку, что есть силы дернул ее на себя. Дверь захлопнулась.
– Давай руку. – Монгол уже сидел вверху, на перемычке.
– Я ж говорил. Свежий воздух, и народу почти нет, – засмеялся Том. – Электросообщение начинается только по Богодухову. Это узловая под самым Харьковом. Хвала Горбачеву: если бы страну не развалил, – здесь были бы электрички, и все эти сопли над вагонами. А так – простор, дизеля. Теперь главное – на станциях не высовываться. И про мосты помнить, чтобы башку не снесло. Мне папка рассказывал, как они в молодости катались. Его приятель по составу шел, спиной к тепловозу, и на мосту… Сразу полчерепа. Ну что, готов?
– Готов.
– Пошли.
С перемычки межвагонного перехода они вылезли на крышу. Наверху было грязно. Многолетняя копоть и сажа покрывали крышу черным матовым цветом. Монгол пригнулся, боясь потерять равновесие, и стоял, крепко расставив ноги и чуть согнув их в коленях, будто вратарь перед одиннадцатиметровым.
– Расслабься! – сказал Том и вальяжной походкой прошествовал до конца вагона, легко перепрыгнув на следующий.
Сверху поезд оказался достаточно широким, чтобы по нему можно было без опаски прогуливаться вдоль и даже немного поперек. Монгол осторожно дошел до края вагона, с сомнением посмотрел вниз, где на месте вагонной смычки неслась под колесами серая каменная река.