Юрий Темирбулат-Самойлов
Неудавшийся юбилей
Со стороны тянувшегося из-за линии горизонта шоссе появилось большое, с каждой минутой приближающееся, катящееся прямо по колосящемуся полю пыльное облако, окутывающее целую кавалькаду считающихся легковыми, но при этом очень уж громоздких «вездеходистых», увешанных многочисленными блестящими фарами, редко виданных в этих местах автомашин. Процессия дружно вздохнула: Санёк… наконец-то! Теперь остаётся только поспокойнее вытерпеть кое-какие душераздирающие моменты, а они, согласно некоторым, хорошо известным здесь специфическим личностным особенностям Санька, наверняка будут, и… божеский процесс погребения отмучавшегося Толяна можно пристойно заканчивать.
– Брата-а-ан!!! Братка-а-а…
Выскочившего из головной машины откормленного, лоснящегося, хорошо одетого классического бизнесмена новой волны непосвящённый человек вряд ли принял бы за родного брата скромного, как говорилось в служебных характеристиках советских лет, в быту, измождённого лицом, неимоверно худого исколотым уколами телом, донельзя измученного целым набором тяжёлых болезней, но добрейшего, особенно в последние, самые трудные годы жизни душой, безвредного в поступках и мирного, компромиссного характером Толяна.
– Что же ты наделал, братуха!.. – захлёбывался в рыданиях бизнесмен-классик. – Ну, почему не дождался?!. Гляди, какого я тебе джипяру задарить на юбилей приготовил! «Хаммера» крутейшего! А телек на замену твоему затухшему уже давно допотопному «Рубину» – панель-плазму «Сони» за три тыщи баксов! Брат! Ну, опоздал… ну, дела… но зачем же так с собой жестоко поступать, при твоём-то здоровье да в такой запой… да с дешёвой сивухой? А для здоровья я тебе, как обещал, – помнишь? – медвежьего жиру, и барсучьего тоже ещё в прошлом году целую кучу бутылок надоставал, да всё привезти забывал, вон, в машине лежат… братишка-а-а-а!!!
Вышедшая вслед за убитым горем Саньком из двух остальных прибывших с ним машин небольшая группа таких же, как и он, успешных с виду молодчиков еле удерживала своего товарища сначала от попытки нацепить на шею лежащего в гробу брата снятую с себя золотую цепь с огромным, усыпанным драгоценными камнями крестом, затем – хотя бы вложить этот явно не вписывающийся в окружающую обстановку предмет больше роскоши, чем религиозной принадлежности, в его иссохшую руку, занятую маленькой православной иконкой…
– Сань, ты бы выпил лучше покрепче, да закусил немного, глядишь и полегчало б, – приобняв заливающегося слезами бизнесмена, увещевала одна из соседок, бывшая учительница Мария Ивановна чуть позже за столом, накрытым для поминального обеда. – Толюнчику ведь уже не поможешь… а жизнь должна продолжаться.
– Да какая это жизнь, если до гроба теперь казниться буду! – утирал слёзы Санёк. – Ведь мог бы я Тольке уменьшить мучения, облегчить как-то эти последние годы. Баньку обещал построить – не сделал. Машину вот… не успел. Врачей хороших, лекарств самых лучших… не уследил, чтобы профилактика регулярная была… ремонт в доме… И сам с ним тут не пожил вместе ни разу хотя бы несколько дней, хотя бы перед смертью чтоб поухаживать по-родственному… всё в Москву свою рвался побыстрее уехать, к делам своим неотложным, грёбаным… пропади они!
– Мог бы ты, наверное, Саня, и поуменьшить в какой-то степени если не
физическую, то хотя бы душевную боль брательника своего, – подключился к разговору ещё один сосед, бывший бригадир-полевод, – да только не то ему нужно было, что ты думаешь. То есть не совсем то.
– Вот и скажи, дядь Стёп, не скрывая, всю правду, что вы обо мне тут
думаете! Не обижусь, ей-Богу… только благодарен буду. Ведь брат столько раз порывался о чём-то со мной серьёзно поговорить, да так как-то и не сложился у нас этот разговор – то некогда, то ещё что-то.
– А знаешь ли ты, сына, – подсел к беседующим отец горюющего Санька и покойного Толяна, – с чего всё началось у нашего Тольки? Не знаешь! Все знают – и я, старый дурень, который должен сейчас как старшее поколение вместо него в земле гнить, а не восемьдесят лет свои прожитые таким вот горьким образом отмечать, и друзья его, приятели… а ты – нет, не знаешь, Саня, и не узнаешь уже никогда. В такой степени, значит, он тебе, единственному родному брату, доверял…
