Юзеф Игнаций Крашевский
Во времена Саксонцев
III
Как великими переворотами в природе пользуются маленькие существа и появляются, ведомые инстинктом, на руинах, на посевах, одинаково на запах цветущих полей, как на запах пепелища, то же самое в мире людей; историческими событиями великой важности пользуются мелкие и маленькие, невидимые эфемериды, находящиеся везде, где что-либо возносится или падает.
В то время, когда Саксония, остолбенелая и удивлённая, беспокоилась за выбор своего курфюрста, видя угрозу религии, когда проницательные умы Польши в Августе боялись приятеля, ученика и союзника Габсбургов, пытающихся урезать свободы людям, подчинённых их скипетру, везде, где установили контроль, в Дрездене на Замковой улице Захарий Витке и придворный Пребендовской, Лукаш Пшебор, думая только о себе, рассчитывали, как сумеют выгодно воспользоваться этой элекцией и новым господином. Амбиции Витке толкали его на скользкую дорогу, пробуждающую в матери не без причины сильную тревогу. Лукаш, с которым мы познакомились в магазине при кубке, в посеревшей одежде клирика, также не меньше размышлял над своим будущим, строя его на том, что случайно встал одной ногой недалеко от двора короля.
Сирота, бедняк, каким образом, вместо того чтобы попросту записаться где-нибудь в реестр челяди и двор какого-нибудь Любомирского или Яблоновского, без всяких средств, собственными силами он решился добиваться карьеры, это мог только объяснить его характер и темперамент… Обстоятельства также складывались, что ничего другого до сих пор ему не попалось. Бедный, предоставленный самому себе, он спасался инстинктом, каким… случайно нашёл азбуку, заинтересовался предметом, почти один научился писать и читать; силой потом влез в костёльную школу, с сухим хлебом питаясь жадно латынью… Чистил ботинки и подметал избу ксендза, который направил его учиться на клирика и выхлопотал доступ в семинарию.
Среди этого послушничества постепенно в голове его, по которой мысли маячили чрезвычайно хаотично, становилось ясней.
Было какое-то Провидение над сиротой, невидимая рука, которая его толкала и укрепляла.
Он угадывал, догадывался, имел инстинкт провидца, хотя никому не доверял и ни советовался ни с кем, в этом пережёвывании мысли приобрёл хитрость и дар угадывания. Невзрачный, в посеревшей епанче, клеха шёл на борьбу с жизнью с тем убеждением, что справится. А желал всего без меры. Но разве он не читал об этих архиепископах, что, как бедняки, ходили по Кракову с мешками и горшком? Шаг за шагом так продвигаясь, он стяпал всё из самого себя. Замкнутый, молчаливый, он продвигался вперёд осторожно, а каждое новое завоевание придавало ему смелости для новых мечтаний и надежд.
Получив в семинарии столько знаний, сколько их требовало тогдашнее течение жизни от тех, что особенной профессии не выбирали, Пшебор всё больше начинал колебаться, не время ли сбросить это облачение, которое его тяготило, или сохранить его и посвятить себя так называемой службе Божьей… Он действительно мог добиться высших ступеней, но все клятвы и отказы, какие были необходимы послушнику, не были ему по вкусу, потому что любил жизнь со всей её насыщенностью.
Поэтому до поры до времени он остался клириком, чтобы иметь обеспеченную жизнь, но смотрел только, нельзя ли ему для чего-нибудь или для кого-нибудь избавиться от сутаны. Тем временем выпал ему случай при дворе каштеляновой, которая, направляясь в Дрезден с польской службой, нуждалась для неё в надзоре и переводчике, ей был нужен секретарь и копиист, умеющим хранить тайны; Лукаш ей показался довольно ограниченным… так что не колебалась давать ему переписывать важные документы. Пшебор этим воспользовался, с жадным любопытством ознакомился со всем, подслушивал, подглядывал и посвящал себя в политические тайны. Никто бы лучше не мог и не умел воспользоваться положением. Малейшая вещь не уходила от его внимания. Ловил слова, комбинировал, из людей, из лиц, из малейшего признака делал выводы. Чем дольше это продолжалось, тем больше был уверен, что пребывание на дворе пани каштеляновой будет для него основанием новой жизни.
Уже молниеносно пробежала у него мысль, что мог бы то свои знания продать Конти… Совесть ему этого не запрещала, не хватало только ловкости.
Разговоры с Витке, хотя тот не высказывался открыто, показывали Пшебору, что подошла минута, когда, выступая посредником между поляками и саксонцами, можно было с обеих сторон получить пользу. Почему бы ему не попробовать дотянуться до двора, хотя бы до короля. В его убеждении Витке хотел только заработать как купец, он же намеревался торговать как человек пера… и политик.
У обоих, у купца и клирика, горело в голове. Витке, получив учителя, который так был ему нужен, следующего дня взялся за польский язык не только с пылом, но с безумной яростью. Память имел отличную, сербский язык замечательно ему служил, дело шло только о схватывании языка и форм той речи, главный этимологический материал которой весь имел в голове. Также при первых лекциях оказалось, что Захарий имел дар к языкам, а лёгкость в их изучении есть настоящим даром и не все его имеют в равной степени. Сам не лишённый способностей, Пшебор каждую минуту удивлялся непонятной для него быстроте ума своего ученика. Витке после первых попыток так был доволен, что, приказав подать вина, накормил и напоил профессора. Ничто его сильнее подкупить не могло, потому что, хоть у Пребендовской ему неплохо жилось, был жаден и алчен, как каждый бедняк, что долго голодал. Чего не мог съесть, прятал в карман. Витке приобрёл его этой кашкой, так что тот, захмелев, показывал ему дружеское расположение и, хоть кусал себя за язык, немного выдал себя… если не фактами, то темпераментом и характером. Купец насквозь его разглядел, присматриваясь, расспрашивая, нельзя ли будет позже пользоваться им.
– При первой возможности он предаст меня, как пить дать, – говорил он в душе, – ежели ему это посулит какую-либо выгоду, но в том и суть, чтобы его не посвящать в тайны, только приспособить к служению.
Очень может быть, что и Пшебор думал подобное о купце. Лекции по практическому применению языка проходили в беседе. Касались разных предметов. Витке начал осваиваться не только с этой речью, но с бытом и обычаем Польши, которые показались ему совсем другими, как небо и земля, отличными от саксонских.
Купец, хоть имел в торговле в ту пору очень важные дела, ни одним днём не пренебрегал. Часть их сдавал матери, менее значительные доверял помощникам, сам со всей горячностью опьянённого человека посвятил себя тому, что было более срочным.
Ещё в XVI веке были во Вроцлаве издаваемые для немцев разговорники по изучению польского языка, этими воспользовался Пшебор, чтобы облегчить обучение.
Клирик смеялся и удивлялся, потому что передохнуть не давали друг другу.
– Не понимаю, – буркнул он, – зачем так мучитесь. В Кракове найдёте множество немцев, веками там осевших, да и в Варшаве их немало.
– Почему я мучусь? – отпарировал Витке. – Потому что никем прислуживаться не люблю. В моей природе есть то, что сам всё хочу сделать, ни на кого не полагаюсь.
Через несколько дней учитель и ученик пришли к некоторой доверительности. Пшебору равно как и Захарию, казалось, что знал товарища насквозь, хотя купец и немец столько друг другу показывали, сколько хотели, а вовсе не доверяли друг другу. Из них двоих тот гораздо больше умел использовать знакомство.
Удивляла его эта Польша, которую первый раз узнал. Привилегии, свободы шляхты, которых саксонское дворянство вовсе не знало, немцу показались почти чудовищными. Не говорил того, но думал, что Август Сильный с помощью войск, которые должен был ввести в Польшу, не захочет поддаться неволе, какую на него накладывали старые уставы Речи Посполитой. В его голове не умещалось, чтобы король со всей своей властью мог быть бессильным против сеймов и недовольств. Когда Пшебор рассказывал ему о дерзости и гордости шляхты, о своеволии могущественных, которые отравили жизнь Яну III, он не мог понять этого короля, вынужденного быть слугой и безвластной куклой.
– Это не может удержаться, – думал он в духе, угадывая своего пана, – Август договорится с царём московским, с курфюрстом Бранденбургским и эти нелепые права и привилегии должны будут пойти к чёрту. Ежели этого не сделает, действительно не стоит короны.
– У нас, – говорил он Пшебору, когда тот ему о шляхетстве рассказывал, – дворяне тоже свободны от всевозможных выплат, кроме той, что обеспечивает коней, обязывает идти на защиту страны, но прав не диктует… Если бы на созванном собрании саксонский барон смел что-нибудь буркнуть курфюрсту, не выбрался бы из Кёнигштейна.
– У нас есть против этого наши neminem captivabimus nisi jure victum[4], – сказал Лукаш, – не дали бы себя! Хо! Хо!
Итак, в каменице «Под рыбами» всё шло отлично, но ещё не так быстро, как желал Витке. Поэтому он обещал клирику, что, помимо обещанной награды, получит красивый подарок, лишь бы приготовил Витке к коронации.
– Ты этого без труда добьёшься, – сказал, смеясь, Лукаш, – у нас достаточно разных диалектов, в Силезии говорят иначе, иначе в Мазурии, иначе кашубы, ты скажешь, что из другой провинции, и достаточно.
– Верно, – отпарировал купец, – но я хочу для себя хорошо язык выучить.
– Гораздо трудней, – сказал Пшебор, – понять нашу жизнь и обычай, чем язык. Этому быстро не научишься.
– Я не отчаиваюсь из-за этого, – шепнул Витке, – всему можно научиться. Имеете доказательства, я не очень тупой.
Ежедневно вечером Марта ожидала сына, любопытствуя узнать, как у него шло с учёбой.
Одновременно радовалась и боялась. Знала, что на этой дороге, на которую он ступил, уже его удержать не сможет. Исповедовался перед ней каждый день и, хотя всей правды не говорил, она чувствовала, что надеждами он достигал далеко. Но, видя, что она встревожена, успокаивал.
– Не думайте, матушка, что у меня есть амбиции добиваться должностей, положений, титулов. Это не наша вещь. Хочу стать нужным и, как Лехман и Мейер, заработать денег. С набитой мошной дойду потом куда пожелаю. Из магазина больших вещей вытянуть нельзя, а кто имеет разум и деньги, должен их использовать.
Мать вздохнула, обняла сына и повторяла ему постоянно одно:
– Будь осторожен, дитя моё, будь осторожен. На дворе, как на мельнице, кого колесо зацепит, тому кости переломает.
Захарек смеялся, не имел ни малейшего опасения.
Клирик, рассмотревшись дольше, и увидев притом, что Пребендовская выше вовсе его продвигать не думает, решил для себя, что охотно принял бы для начала какое-нибудь место. Начал с того, что на свою пани жаловался вполслова, заявлял, что готов бы её бросить, но купец молча принял это признание, а насчёт помощи для получения какой-либо должности отговорился тем, что не имеет связей.
– У нас найти место нелегко, – сказал он, – а вы у себя в Польше легче что-нибудь найдёте.
– Легче? – рассмеялся клирик. – Видно, что вы не знаете латинской пословицы: пето propheta in patria[5].
– Не всегда она оправдывается, – сказал купец, – надоела вам пани Пребендовская, хотели бы её покинуть, хотя, потерпев, легко могли бы добиться чего-нибудь. Допустим, что я бы вас послушал и поискал вам занятие, иного не нашёл бы, пожалуй, только в торговле, а вы сами мне говорили, что шляхтичу ни локтя, ни весов коснуться не годится.
Клирик вздохнул и замолчал.
Действительно, со всей своей хитростью и находчивостью он сам не знал что делать, ему не хватало терпения, неосторожно бросался. Немец имел над ним великое превосходство, не считая того, что клирик, когда выпил, хоть был осмотрителен, то и это не раз излишне высказывал.
Знал от него Захарий, что из переписываемых для каштеляновой бумаг, между Дрезденом и Краковом, выявлялись разнообразные неосуществлённые ещё переговоры, которые должны были предшествовать коронации.
Уже достаточно освоившись с языком, не говоря ничего Пшебору, Витке состряпал потихоньку план поведения. Хотел как можно скорей попасть в Краков, заранее там осмотреться и заручиться поддержкой кого-нибудь под боком короля. Для предлога он имел торговые интересы. Со дня на день, однако, откладывая своё путешествие, которое преждевременно не доверил учителю, он огляделся и подумал, не мог ли на дворе получить какие-нибудь поручения в Краков, чтобы с них начать новую профессию, которой мать так противилась.
Состав двора курфюрста и отношения его любимцев были хорошо известны Витке. Он знал, что для маленьких на вид и важных работ, которые должны были быть скрыты, начиная с уговоров французских и итальянских актрис для курфюрста вплоть до заключения договора на кредит с торговцами драгоценностей, лучше всех ему служил и пользовался наибольшим доверием итальянец из Вероны, обычно называемый Мазотином, уже ставший дворянином, Анджело Константини. Был это попросту камердинер Августа, но ему хитрый Пфлуг, великий подкоморий и даже Фюрстенберг кланялись и улыбались. Была это невидимая, почти никогда не показывающаяся сила. Мазотина легко было узнать из тысячи как итальянца, не только по чёрным, курчавым, буйным волосам, глазам, как угли, сросшимся и пышным бровям, но по неспокойным движениям, постоянным жестикуляциям, по чрезвычайной гибкости и ловкости, с какой везде втискивался. Бороться с ним на дворе никто не смел, даже товарищ его, также находящийся в великих милостях, Хоффман, с которым самым лучшим образом сотрудничали. Хоффман имел такое же доверие курфюрста и его использовали для тех же услуг, что и Мазотин, но он не имел его смелости и хитрости. Верончика все боялись и каждый желал его заполучить. Вовлечённый во все любовные капризы ненасытного курфюрста, который постоянно хотел чего-то нового, Мазотин умел per fas nefas[6] всегда удовлетворить его фантазии. Неприятные последствия безумных иногда выходок брал потом на себя и выкручивался из них без вреда.
Константини, хотя такой крепкой, такой славной головы, как у подкомория Пфлуга, который десять бутылок вина мог выпить, не переставая быть трезвым, не имел, хорошее вино любил, особенно испанское и итальянское. Витке уже раньше, когда ещё никаких соображений по завоеванию себе будущего не имел, для приобретения протекции Мазотина принёс и подарил ему Lacrima Christi и несколько изысканных сортов южных вин. Отсюда завязалось знакомство между ними, но Константини был слишком занятым, замешанным во все придворные интриги, чтобы у него было время больше общаться с купцом и с ним часто встречаться. Возобновить теперь эти запущенные связи казалось Витке необходимостью.
С элекции курфюрста на дворе царили вдвойне волнение и переполох. Нехватка денег, срочная их необходимость, поиск средств для их сбора, приобретение драгоценностей, большой численности которых требовали подарки для польских дам и господ, вынуждали не только занимать у Лехмана и Мейера, так называемых хофьюден, банкиров двора, но у многих других. Мазотин тоже был очень деятелен и теперь трудно было до него дотянуться, утром и вечером должен был стоять в готовности к служению с рапортами в кабинете, днём бегал, шпионил и старался чем-то послужить.
Мазотин был самым подвижным шпионом и под своими приказами имел целую банду людей самых разных профессий, доносящих ему обо всём и разносящих то, что он хотел разгласить.
Эта маленькая, незаметная пружина двигала огромными силами. Ставшему дворянином итальянцу уже в то время пророчили, что из камердинера он перейдёт в тайную канцелярию и продвинется на более высокие ступени, в чём он сам не сомневался.
Однажды вечером Витке с фанариком один шёл в свои погреба. Были у него там в отгороженном уголке старые дорогущие вина, ключи от которых никому, кроме матери, не доверял. Он вытащил оттуда полдюжины fiasconow, украшенных пылью и паутиной, уложил их осторожно в корзину и укрыл сукном, потом велел нести за собой к замку.
Мазотин недалеко от спальни курфюрста занимал там комнатку, в которой редко когда его можно было застать. Говорили, усмехаясь, что чаще всего тут даже не ночевал, а где обращался, было тайной.
В этот раз, почти чудом, король находился на охоте, а Константини остался в Дрездене, и Витке, который у слуги сам взял в руки корзину, постучав, был впущен. Мазотин как раз был занят разглядыванием каких-то коробочек, полных разнообразных драгоценностей, но, узнав стоящего на пороге купца, который всегда был ему симпатичен, заметив, может, корзину в его руке, улыбнулся и по-итальянски его пальцами к губам приветствовал. К счастью для Захария, они были одни.
Витке очень низко поклонился и сделал весёлое лицо.
– Вижу, – сказал он, сразу приступая к делу, – что вы, пан подкоморий (он дал ему этот титул будто бы ошибочно, но не без умысла) должно быть, сейчас очень утомлены работой, я принёс сюда кое-что, дабы подкрепить ваши силы.
Говоря это, он поставил в стороне закрытую корзину, показав только горлышко бутылки.
– Хе! Хе! Хе! – рассмеялся итальянец. – Ты помнил обо мне, Витке. Сердечно благодарю, но вино в это время скорее мне силы отнимет, чем их добавит.
– О! О! – отпарировал купец. – Такое вино, как то, которое принёс, знает, куда идти, и никогда в голову не ударит, но в желудок, чтобы добавило ему сил.
Уставший Мазотин был как-то исключительно склонен к разговору, тем охотней, что Витке выучил итальянский и совсем неплохо мог с ним разговаривать.
– Ну, дорогой Захарий, – сказал камердинер, живо двигаясь, – что там слышно? Что делаешь?
– Я? – сказал быстро Витке. – Как обычно в магазине сижу, и не много имею дел, но готов бы более деятельным быть, если только найдётся занятие.
Константини немного подумал.
– Какое? – спросил он.
– Я очень хочу служить и пригодиться на что-нибудь; сейчас, когда его величество в стольких и таких разнообразных услугах нуждается, – отозвался Витке, – что я готов был бы на любые поручения, если бы мне их только доверили.
– О! О! – прервал Мазотин, приступая к нему. – Ты серьёзно это говоришь? Нам действительно нужны доверенные люди, особенно в Польше.
Витке поднял голову.
– А как это хорошо складывается, – отвечал он с улыбкой, – потому что случайно я даже неплохо польскому научился.
– Каким образом? – воскликнул явно заинтересованный Мазотин.
– Нечего было делать, – сказал купец. – Выдался человек, а я любопытен до каждого языка.
Константини задумался. Положил руку на плечо купца.
– Хм! – сказал он. – Ты действительно и нам тоже можешь пригодиться. Нам нужны верные люди, которым иногда и деньги, и драгоценности можно доверить. Ты – человек богатый и честный, ума и ловкости тебе не занимать.
Витке склонился, благодаря.
– Прошу мной распоряжаться, – отозвался он быстро, – в Краков, а хотя бы и в Варшаву охотно поеду. Я очень хочу расширить мою торговлю. Каждому хочется подработать.
– Естественно, – ответил Константини, – ты молод, есть силы, почему бы не воспользоваться обстоятельствами. Знаешь польский, а это сейчас весьма много значит, – добавил он, – только должен поразмыслить, хочешь ли там служить, или скрывать своё знание, потому что и то и другое в данных обстоятельствах может пригодиться.
Витке положил руку на грудь.
– Верьте мне, ваше сиятельство, – сказал он, – что могу служить со всем рвением, какое сейчас нужно. Осторожности научила меня торговля и смолоду общение с людьми.
– Я тебя знаю, не нужно мне говорить о том, – вставил поспешно Мазотин, подавая ему руку.
Закрутился потом, проходя по покою, точно ему трудно было выдержать на одном месте, и живо повернулся к Витке.
– Значит, я могу на вас рассчитывать, – начал он живо, – если бы мне кто-нибудь в Польше понадобился и дело бы осталось между нами в самой большой тайне?
– А это разумеется, – воскликнул Витке.
– Наш курфюрст, если ты ему послужишь, сумеет это отблагодарить, – добавил Константини.
– Я и сам себе намеревался торговлю расширить в Польше и открыть магазин, – сказал Витке. – Поэтому никто на меня там обращать внимания не будет, а купцу везде доступ лёгкий и никто его подозревать не может.
Когда Мазотин слушал, у него прояснилось лицо…
– Только помни, – шепнул он, – чтобы к тому, что может между нами сложиться, никто не был допущен… Пока наш пан не овладеет новой короной, нам нужно быть очень осмотрительными…
Обрадованный Витке все условия принимал охотно. Он знал, как нужно было поступать с итальянцем, чтобы его себе вполне приобрести; закончил поэтому признанием:
– Я не скрываю того, что ищу заработка и хотел бы воспользоваться обстоятельствами; поможете мне, ваше сиятельство, само собой, что обязан вам буду благодарностью. Выгоды от этого соглашения будут для обоих, а в моём и вашем интересе важно, чтобы оно осталось тайной.
Мазотин в свою очередь принял это заверение с признаками великого удовольствия. Разговор потихоньку начался уже доверительный, о положении дела короля и его связях в Польше, о Кракове, где сначала должно было начаться царствование, о Варшаве, в которую купцу уже теперь попасть было легко, хоть её занимали сторонники примаса и Конти.
– Я готов ехать в Варшаву, – сказал Витке, – но, не зная Польши, я предпочёл бы начать с Кракова, чтобы с ней познакомиться… В Варшаве тем временем курфюрсту некие Пребендовские послужат.
При упоминании этого имени губы Мазотина немного скривились.
– Да, – сказал он, – сам пан каштелян теперь уже полностью наш, но я не забываю о том, что он уже служил другим, но и его, и жены его нам не всегда хватает, и не во всём послужить могут. На них я не буду глядеть. Каштелян же сегодня уже повсеместно известен как преданный курфюрсту, от одного этого он не везде может быть использован.
С полчаса ещё новые союзники шептались, потихоньку советуясь. И Витке попрощался с Мазотином, договорившись с ним, что, когда он захочет его увидеть, пусть чего-нибудь требует в магазине. Тогда Витке тут же прибежит к нему.
Он не ожидал такого счастливого оборота, а прежде всего такого быстрого достижения цели. Захарий в самом весёлом расположении вернулся домой…
Мать, которая как раз находилась внизу, когда он вошёл, по лицу его прочитала некую удачу, и порадовалась бы ему, если бы не то, что теперь всё для неё переходило в страх. Знала, догадывалась, к чему стремился сын.
После полудня этого дня подошёл кислый Пшебор… Ему как-то не везло. Витке, провожая его в комнатку, в которой они обычно просиживали, начал с объявления, что, подумав, решил как можно скорей предпринять поездку в Краков.
Пану Лукашу вовсе это на руку не было.
– Ну, – прервал он хмуро, – а со мной тогда что станет?
– Простая вещь, – отпарировал Витке, – я сдержу всё, что обещал… это не подвергнет вас никаким тратам.
– И расстанемся так? – буркнул, качая головой, Пшебор. – Не используете меня на что-нибудь?
Витке пожал плечами.
– Для чего бы я мог вас использовать? – отпарировал он. – Вы связаны с Пребендовскими, а я, кроме торговых, иных интересов не имею. Для тех вы мне полезным быть не можете. Кто знает, – добавил после раздумья купец, – позже, может, если бы встретились.
Пан Лукаш, который от беспокойства уже неожиданно приличный бокал вина выпил и, опустевший, так поставил, что купец ему тут же должен был наполнить другой, собирался горько жаловаться.
– С Пребендовской, – начал он, – я ничего не добьюсь. Прислуживается мной как тряпкой, которую потом бросают в угол. Мне видится, что меня принимают за совсем глупого человека, который ни до чего лучшего не пригодился, только для переписывания. Не доверяют мне никогда ничего, а обходятся презрительно… Я на самом деле приобретаю на том, потому что верит мне и ничего не скрывает, но какая с этого выгода для меня?
– Вам не хватает терпения и выдержки, – прервал купец.
– Потому что чувствую в себе силу показать себя способным на чуть большие дела, чем для этой жалкой роли писаря, – вздохнул Пшебор.
– Я от всей души рад бы вам помочь, – прибавил Витке. – Но как? Не вижу способа.
Пшебор ударил кулаком по столу.
– Будь что будет, – пробормотал он, – выбиться наверх нужно.
– И я вам этого желаю как можно сильней, – сказал Захарий, – но в то же время хладнокровия и выдержки, потому что без этого ничего… Теперь, – добавил он, доставая из кармана хорошо нагруженный кошелёк, – я приношу вам самую искреннюю благодарность за учёбу, которой постараюсь воспользоваться. Вот это мой долг, согласно уговору, а это приятельский подарок за оказанную мне доброту.
Глаза Пшебора заулыбались от талеров, разложенных на столе, которых не ожидал получить так много… и никогда в жизни их столько вместе не видел. Начал пожимать купцу руку и в плечо целовать…
– Как же мне не жаловаться на этих скупердяев, – воскликнул он, – разве они мне когда-нибудь за посвящение им всего моего времени хоть половину этого дали! Едва к столу меня допускают, когда нет гостей, и то в сером конце. Гроша у них не допроситься, а прислуживаются почти как стражем.
В его голове немного закружилось, начал спешно прятать деньги, не привыкший к ним; ему их надолго должно было хватить. Они сердечно попрощались, и вдвойне опьянённый Лукаш вернулся во дворец Флеминга, часть которого занимала Пребендовская, с почти уже твёрдым решением порвать с работодателями, дабы искать себе что-нибудь более выгодное.
Талеры, которые он старательно спрятал в сундук, отразились в его обхождении и выражении лица. Пани Пребендовская, которая вскоре потом для диктовки письма велела его позвать, удивилась, увидев, что он входит с какой-то гордостью, которой никогда в нём не видела.
Она не знала, чему её приписать; не спрашивая о причине, она села за корреспонденцию. Лукаш занял место и приготовился к работе.
Прежде чем она началась, пани каштелянова случайно с гордостью и панской флегмой сделала замечание, чтобы старался писать отчётливо и читаемо.
– Гм! – ответил Пшебор. – Разве я ещё плохо пишу?
Каштелянова строго поглядела.
– Иногда довольно нестарательно, – сказала она, – я знаю, что это вас не развлекает, но обязанности нужно выполнять добросовестно.
– А я выполняю их недобросовестно?
Пан Лукаш забормотал, бросая перо, и ужасно зарумянился. Пребендовская, которая знала его терпеливым, посмотрела большими глазами.
– Что с вами случилось? – спросила она.
– Ничего, – сказал, вставая, пан Лукаш, – но, поскольку я плохо пишу и свои обязанности выполняю недобросовестно, благодарю за место. Прошу дать мне расчёт, и конец.
Пребендовская ушам своим верить не хотела, не зная, смеяться, или гневаться. В конце концов брови её стянулись.
– Вы с ума сошли! – сказала она гордо. – Вы думаете, что я разрешу вам меня покинуть, кода мне некем вас заменить? Не заблуждайтесь, ваша милость. Задерживать вас не буду, когда вернёмся домой, но тут вас не отпущу. Мы в Саксонии, вы мой смотритель, достаточно слова моему брату, чтобы взяли под стражу и отвели на Новый Рынок. Поэтому имейте разум и не бунтуйте, потому что это может плохо кончится.
Пшебору сделалось холодно, жарко, он сел, не говоря ни слова уже, и, не отзываясь, приготовился писать под диктовку пани, которая, отнюдь не взволнованная, тут же приступила к чтению письма.
Привыкшая к пассивному послушанию, каштелянова эту выходку писаря приписала действию алкоголя. Дело ей казалось улаженным. Окончив стилизовать письмо, она велела подать ей, прочитала и, ничего не говоря, положила на стол.
Пшебор какое-то время стоял и ждал, а, видя, что пани Пребендовская не думает диктовать дальше, неловко поклонился и вышел.
Всё казалось оконченным, но на завтрашнее утро каштелянова узнала, что ночью Пшебор выехал из дворца Флеминга и исчез без вести.
Сразу же выдали приказы искать беглеца, искали его по всему городу, но тщетно.
Суровая пани жалела, может, о своей несвоевременной поспешности, но не чувствовала себя виноватой.
В её глазах было непростительной дерзостью, что такой бедняк мог ей показать свою шляхетскую гордость и требовать хотя бы лучших условий.
Досталось за него всей Польше и всей шляхте!
