Зигмунт Милошевский
Доля правды
5
Когда в морге ассистент Мясника запихивал скомканные газеты в белое мертвое тело любимицы всего Сандомежа, прокуроры Теодор Шацкий и Барбара Соберай сидели на диване в кабинете своей начальницы и жевали по третьему куску шоколадного торта, хотя и второй ели без всякого удовольствия.
Они рассказали о допросе Будника, о вскрытии, о значке со странным символом и ноже, который, по всей видимости, был инструментом для ритуального убоя. Лучась материнской улыбкой, Мися внимала им, не прерывала и лишь изредка – чтобы помочь повествованию – вставляла нужное словечко. Только они закончили, как она зажгла ароматическую свечу. Благоухание ванили вместе с наплывающими из окон сумерками и янтарным светом лампы на рабочем столе породило уютную праздничную атмосферу.
Шацкому захотелось чаю с малиновым соком, но он засомневался, не зайдет ли слишком далеко, если попросит.
– Когда наступила смерть? – поинтересовалась Мищик, извлекая крошки из своего мягкого, вскормившего, надо полагать, не одного ребеночка бюста. Шацкий сделал вид, что не замечает этого.
– Тут не все ясно, разброс довольно большой, – отозвался он. – Как минимум пять-шесть часов, если принять во внимание трупное окоченение. Ее убили не позже часа ночи вторника. А самое раннее? Патологоанатом утверждает, что смерть могла наступить и в Великий понедельник. Кровь из тела была выпущена, что не позволило сделать вывод на основании трупных пятен. Стоял жуткий холод, а значит, и процесс гниения еще не начался. Узнаем больше, если окажется, что кто-то ее видел. А пока принимаем в расчет время от момента, когда она вышла из дома в понедельник, до полуночи следующего дня. Предполагая, естественно, что Будник говорит правду. С таким же успехом она могла быть мертвой уже в воскресенье.
– А он говорит правду?
– Нет. Не знаю точно, когда он врет, но всю правду наверняка не говорит. Сейчас он под постоянным наблюдением, посмотрим, что покажет обыск дома и участка. Пока что он наш главный подозреваемый. Уже один раз нас провел, да и алиби у него нет. Может, она и в самом деле была святой, но у них явно не все хорошо складывалось.
– Люди часто так болтают, если у кого-то жизнь удалась, – запротестовала Соберай.
– В любой болтовне есть доля правды, – парировал Шацкий.
– А другие версии?
Соберай полезла в свои бумаги.
– На этой стадии мы исключаем убийство с целью грабежа или при изнасиловании. Следов насилия нет. Я проверяю всех, с кем ей приходилось устраивать мероприятия, семью, знакомую артистическую среду. Особенно последнее. Эля была связана с театром, а, согласитесь, в этом убийстве есть что-то от спектакля.
– Неправда, – прокомментировал Шацкий. – Но пока это не важно. Прежде всего ищем кровь. Те несколько литров, что из нее выпустили. Полиции предстоит перетряхнуть все общественные места в городе и за городом, да и каждая частная квартира, появись она в следствии, будет проверяться под этим углом.
– Коль скоро мы заговорили о крови… – Мищик сделала паузу и вздохнула: говорить ей об этом – нож острый. – Что с темой ритуального убийства?
– Само собой, отловим всех евреев из ближайших окрестностей, – с каменным лицом произнес Шацкий.
– Перестань шутить, Теодор, – перебила его Соберай.
– Вот уж не думала, что вы так быстро перейдете на ты. Категорически запрещаю вам общаться с прессой, особенно это касается нашего прокурора-шутника. Всех отсылайте ко мне, а я уже постараюсь, чтобы наше вонючее яйцо не разбилось.
Шацкий на сей счет придерживался иного мнения: не за тем кто-то так старался, чтобы дело можно было удержать в тайне. Он готов был поспорить на хорошую сумму, что утром здесь не протиснешься между машинами телевизионщиков. Но поскольку Мищик берет СМИ на себя, что ж – не его это дело или, как говорится, не его цирк и не его обезьяны. Все эти мысли он оставил при себе, отметив, тоже про себя, что начальница его продолжила многовековую польскую традицию, предписывающую трудные вопросы заметать под ковер. В Церкви она бы сделала молниеносную карьеру.
6
Олег Кузнецов был совершенно иной. Огромный, развязный, жизнерадостный, норовивший все сказанное сдобрить какой-нибудь глуповатой шуточкой. С Кузнецовым они водили знакомство не один год, вместе работали, вместе пили, общались домами. Кузнецов был настоящим другом, и прокурор Теодор Шацкий любил его как брата. Вот из-за всего этого он не мог да и не хотел полюбить инспектора Леона Вильчура.
Да и сам инспектор Вильчур слабо годился на роль приятеля. Они условились встретиться в «Ратушной» – уродливой забегаловке в полуподвале одного из домов на Рыночной площади, за многие десятилетия провонявшей табачищем, полной смурных типов и еще более смурных официантов. Шацкий был уверен, что на кухне сомнительные повара сомнительно разделывают сомнительное мясо, поэтому ограничился кофе с творожником. От творожника несло старым диваном, на который садились все кому не лень, но который ни у кого не было охоты почистить. Кофе был заварен в чашке.
Вильчур напоминал демона. В полутьме и сигаретном дыму его глубоко посаженные желтоватые глаза болезненно светились, острый нос бросал тень на пол-лица, а щеки западали всякий раз, когда он жадно затягивался.
– Может, принести по рюмочке? – Голос у официанта был гробовой, словно речь шла о рюмочке свежей крови.
Они отказались. Вильчур подождал, когда официант отойдет, и заговорил, время от времени заглядывая в лежащие перед ним бумаги или маленький ноутбук, который на первых порах удивил Шацкого. Инспектор выглядел скорее как человек, которого следовало бы поберечь от объяснений, что такое эсэмэски.
– Мы знаем версию Будника, теперь ее можно дополнить другими показаниями. В воскресенье они
были в соборе около шести вечера, вышли до начала мессы, то есть до семи. На это у нас два независимых свидетеля. Потом гуляли, в пятнадцать минут восьмого их зарегистрировала камера на Мариинской.
Вильчур развернул ноутбук в сторону Шацкого. На коротенькой видеозаписи проступили невыразительные силуэты идущей под руку пары. Шацкий увеличил изображение – он впервые видел Эльжбету Будник живой. Была она того же роста, что и муж, темно-русые волосы рассыпались по плечам спортивной куртки, на голове ни шапки, ни шляпы. Она, видимо, что-то рассказывала, одной рукой живо жестикулировала, в какой-то момент остановилась, чтобы подтянуть голенище сапожка, за это время Будник прошел вперед несколько шагов. Она догнала его бегом, подскакивая как девочка, а не взрослая женщина. Рядом с серьезным Будником в коричневом демисезонном пальто и фетровой шляпе она выглядела как его дочь, а не жена. Эльжбета догнала мужа на границе обзора камеры и всунула руку ему в карман. Потом они исчезли.
– Все как надо, правда? – Вильчур оторвал фильтр от сигареты.
Шацкий догадывался, что тот имел в виду. Между ними не чувствовалось напряженности, ссоры или упорного молчания. Обычная пара на прогулке в пасхальный вечер. Что свидетельствовало в пользу версии Будника – мол, проводили праздники как обычно, только потом разругались, она вышла и… и что дальше?
– А в понедельник или во вторник камера ее не поймала? – спросил он.
– Нет, я посадил двоих ребят, чтобы просмотрели запись с того момента и до обнаружения тела вчера утром. Минута за минутой. Ее нигде нет. Проверили и эту камеру, и вторую на за́мке – если нужно выйти с Кафедральной в город, волей-неволей пройдешь мимо одной из них. Другой путь в сторону Вислы – только через кустарник или сад при соборе.
– А соседи?
– Ноль. Но взгляните-ка на это.
Другая видеозапись была с камеры на Рыночной площади, охватывающей участок с ресторанами «Башмачок», «Староградская», «Тридцатка» и кофейней – Шацкий забыл ее название, – он никогда туда не заглядывал. Цифры показывали, что был вторник, шестнадцать с минутами. Ничего не происходило, шныряли одиночные прохожие. Потом распахнулись двери «Тридцатки», и из них вышел Будник, в прозрачном полиэтиленовом пакете лежали два пенопластовых контейнера для еды. Он энергично направился в сторону Мариинской и быстро исчез из поля зрения камеры.
Шацкий прекрасно понимал, зачем Вильчур показал ему этот фильм.
– Интересно, правда? – Старый полицейский откинулся на стуле, втиснувшись в самый темный и самый дальний угол помещения.
– Очень. Ведь если правда, что жена ушла от него в понедельник…
– То зачем он нес ей обед во вторник?
– Чтобы совпадало с его первой версией, абсолютно нереальной, от которой он и сам отказался.
Вильчур кивнул – в темноте был виден лишь бледный нос. Шацкий задумался. Он выкурил сегодня только одну сигарету, получается, что до дневной нормы оставалось еще две. Интуиция подсказывала приберечь их на встречу с Татарской, к тому же само пребывание в этом помещении равносильно выкуренной пачке. Но он все же вынул сигареты, Вильчур предложил огонь. Даже если и удивился, что прокурор курит, виду не показал. И молчал, пока Шацкий прокручивал в голове всевозможные сценарии. Пазлы плясали в его воображении, но все они были из разных комплектов, и он чувствовал, что пытается соединить их через силу.
Предположим, что в понедельник они и впрямь поцапались. Она вышла, злая, не замеченная камерами, пошла через поля в сторону Вислы. Там на нее напал маньяк и убил. Только почему на теле погибшей нет никаких признаков борьбы, не видно, что она пыталась вырваться, нет следа от удара? Предположим, в понедельник они так сильно поцапались, что Будник убил ее. Стоп, на теле нет следов. Предположим, вечером он задушил ее подушкой. В подвале выпустил кровь. Стоп, в доме нет следов крови. В таком случае он вывез ее в уединенное место, там убил… Стоп, камеры не зарегистрировали, чтобы Будник куда-либо выезжал на машине. Вынес плотно завернутую через кустарник в уединенное место, там убил, выпустил кровь. Во вторник для отвода глаз пошел на работу, купил два обеда, чтобы иметь алиби. Ночью – снова через кусты, перенес ее на другой конец Старого города, там и оставил. Возможно такое? Нет, не лезет ни в какие ворота.
Тогда, может, у него уже давно созрел план. Был мотив, о котором они покуда ничего не знают. Работает в горсовете, знает всю систему городской безопасности, знает, где висят камеры. В воскресенье прошелся перед камерой, потом затащил ее на прогулку поблизости от места, где найдено тело. Чтоб не таскаться с трупом по всему городу. Оглушил, убил, обескровил. Когда все было кончено – подбросил.
– Как ни крути – ни хрена, правда? – заскрипел из темноты Вильчур.
Шацкий поддакнул. Ни мотива, ни доказательств, а орудие преступления стерильно, как подготовленный к операции хирургический инструмент.
– А вот еще одна запись, – Вильчур пододвинул прокурору ноутбук.
Экран выглядел абсолютно белым, силуэты домов настолько бледны, что практически неразличимы, и Шацкому вспомнилась Silent Hill[27].
– Где это?
– На Еврейской. Камера висит на стене синагоги. – Шацкий отметил, что Вильчур не сказал: «на стене архива». – И смотрит в сторону замка. Направо – автостоянка, за ней кусты, в которых нашли Будник. Запись сделана в среду утром, минут за пять-шесть до того, как нас оповестили. Смотрите-смотрите.
Шацкий смотрел. Проходили секунды, минуты, туман понемногу рассеивался, становилось всё яснее: было уже видно, что камера висит над улицей, а не погружена в таз с молоком. Вдруг внизу экрана появился черный полукруг, Шацкий вздрогнул. Полукруг двинулся вперед, вниз по улице, и по мере удаления от камеры становилось ясно, что это тулья какой-то шляпы вроде котелка, только с очень широкими полями. Под шляпой был длинный-предлинный черный плащ – не видно ни ног, ни обуви. Жутковатая сцена – черный призрак в шляпе какое-то время плыл в молоке и через минуту совершенно исчез. Шацкий прокрутил запись назад и нажал паузу. Как бы хотелось, чтобы память воскрешала совсем иное, но ничего не попишешь – в тумане, застилающем Еврейскую улицу в Сандомеже, плыл призрак хасида.
Он взглянул на Вильчура.
– Вам, конечно, известно, что раньше было в тех кустах, где нашли Будникову, – заскрипел полицейский.
– Городская стена?
– Во-первых, она выше, а во-вторых, это было давно. Тут находился киркут – старое еврейское кладбище. Ее тело лежало в самом его центре.
Холодный вечерний воздух был как лекарство, как противоядие от «Ратушной». Шацкий вдохнул полной грудью, Вильчур обвязал шею шарфом и закурил сигарету. Сзади хлопнула дверь, из нее вышел бездомный и неуверенно посмотрел в их сторону.
– Гражданин начальник…
– Оставь меня в покое, Гонсиоровский. Который-то раз? И всегда кончается одинаково, так ведь?
– Я знаю, гражданин начальник, но…
– Что но?
– Но уже неделя, как Анатоля нет.
– Гонсиоровский, помилуй. Полиция бродяг не разыскивает, она их гоняет. Тем более из другого повята.
– Но…
– Не о чем говорить, прощай.
Мужчина спрятался за дверью, Шацкий вопросительно взглянул на Вильчура, но тот не спешил с объяснениями. И Шацкий решил, что ему совсем необязательно вдаваться в болячки местной полиции. Сдержанно попрощались.
– Нужно разыскать кровь Эльжбеты. Где она может быть? – Шацкий застегнул воротник плаща. Снова похолодало.
– В маце, – пробормотал Вильчур и растворился во мраке.
7
Окна были открыты, через них сочились холодок и благоухание ночи. На стенах спали оленьи рога, а под низкими стеклянными столиками, на вешалках и зеркалах притаились голубые разводы. Лицо в зеркале замаячило как со дна озера. Ясно, оставаться здесь нельзя, с каждым движением минутной стрелки стоящих в прихожей часов риск становится все больше, а тело вопреки разуму все отчаянней норовит броситься наутек. Но надо выдержать до субботы. Если выдержать до субботы, если до воскресенья ничего не случится и если в воскресенье вечером все еще можно будет дышать воздухом свободы, тогда это воскресенье воистину заслужит, чтобы его называли Воскресеньем Божьего Милосердия.
8
Купить бутылку приличного вина в самом красивом польском Старом городе оказалось чем-то несбыточным. На полках в убогих магазинчиках стояла какая-то кислятина, и в конце концов он решил, что лучше всего сбежать по ступенькам и на автозаправке у кольцевой купить бутылку «фронтеры». Сказано – сделано. Хотел прихватить фирменный Ведловский торт – это казалось уместным варшавским акцентом, – но, увы, торта не было, и он взял коробку конфет, которая всем своим видом вопияла, что купили ее на автозаправке. И пачку презервативов. Взбежал наверх, стараясь особо не вспотеть. Интуиция подсказывала ему, что еще сегодня она выступит ню. Другое же полушарие – рациональное – порывалось предупредить его, что нечто подобное интуиция подсказывает каждому представителю сильного пола и что чаще всего предсказание не сбывается.
И вот он стоит в гостиной судьи Марыси Татарской, в доме на Жеромского, и отказывается верить своим глазам.
Во-первых, обстановочка. Посещая сандомежские квартиры, он уже понял, что тут ему не хватает «Икеи». В Варшаве трудно себе представить типичную квартиру представителя среднего класса, не обставленную хотя бы наполовину мебелью этой шведской фирмы. Здесь же в лучших домах царил краковско-мещанский стиль – громоздкие буфеты и помутневшие зеркала, множество тканей и тонны пыли, способной убить аллергика. Граждане посостоятельней, но без гербовой родословной роскошествовали в виллах с обшитыми деревом стенами и мебелью для отдыха. Беднота из панельных домов обзаводилась коричневыми стенками и кое-какой мебелью с базара. От Татарской он ожидал запыленного мещанства, максимум – пастельной современности, подделки под «Икею». А увидел… Было в этом помещении что-то от больничной палаты. Белизна, хром, зеркала и стекло. В гостиной всё белым-бело, даже книги на полках аккуратно обернуты в белоснежную бумагу, а на корешках от руки выведены заглавие и автор.
Во-вторых, туалет хозяйки. Судья Марыся Татарская предстала в карминно-красном платье, в каком показываются на коктейлях, и ярко-красных шпильках. Он, само собой разумеется, не ожидал увидеть ее в спортивной блузе и вьетнамках, но этот туалет был уж слишком роскошен для обычного вечера за бокалом вина. В белом антураже она походила на кровавое пятно, но, вполне возможно, эффект был заранее продуман. Будучи уверен, что она за ним наблюдает, Шацкий только мысленно пожал плечами. Ему нравилось, когда все неброско и обычно, гламурность не производила на него впечатления и могла только вызывать сожаление, что существуют люди, способные посвятить столько времени и усилий несущественному.
В-третьих, вид из окна. Да-да, в первую очередь именно он. Ибо вместо садика там было кладбище. В буквальном смысле слова. Проходя или проезжая по улице Мицкевича, Шацкий видел его с другой стороны, со стороны главного входа. Красивый, поросший деревьями некрополь тянулся почти до расположенной ниже улицы Жеромского. Здесь стояли мастерские каменотесов, а еще – дом судьи Татарской. Гостиная на втором этаже находилась чуть выше надгробий, возле самой стены. Было еще светло, и Шацкий занялся чтением высеченных в камне фамилий. Его уязвило, что среди них оказалось трое сорокалетних. Каждому ровно по сорок. А ему до сорока оставалась пара месяцев.
Он обернулся. Судья сидела на диване, держа в руке бокал вина – белизна и кармин на фоне трупов. До чего же это наше, польское[28], подумалось Шацкому.
– Memento mori[29], – произнесла она, упершись в диван шпилькой красной туфли. Она была без трусиков.
Глава третья
Пятница, 17 апреля 2009 года
Для католиков – шестой день Пасхальной октавы, у православных – Великая пятница, евреи начинают шабат после заката солнца, в Сандомеже это произойдет в 18:31. Согласно гипотезе американского профессора Молнара, сегодня исполняется ровно 2015 лет со дня рождения Христа, свечки на торте задувают также рок-музыкант Ян Борысевич, тренер Аполлоний Тайнер и Виктория Бекхэм. В Польше скука смертная: премьер Ярослав Качиньский получает поддержку, его правительство теряет поддержку, президент Лех Качиньский теряет поддержку. Валенса божится, что не был агентом, пусть его хоть кондрашка хватит, коли он врет. В мире: Белый дом изобличает Буша, с разрешения которого узников подвергали истязаниям, ЕС рапортует, что число совершенных и несовершенных терактов сокращается, шотландская полиция информирует, что в ее рядах работает десять сторонников джедаизма, а Ватикан выражает сожаление, что правительство Бельгии критикует Бенедикта XVI за то, что тот критикует использование презервативов. В кинотеатрах премьера фильмов «Вики Кристина Барселона» Вуди Аллена и недооцененного «Генерала Нила»[30] с великолепным Ольгердом Лукашевичем в роли Фельдорфа. «Легия» в Гливицах выигрывает у «Пяста» 1:0 и выходит в лидеры. В воздухе чувствуется весна, в Сандомеже максимальная температура – 20 градусов, большая облачность, льет дождь.
1
Прокурор Теодор Шацкий получил классическое образование и хорошо знал, что Эрот с Танатосом неразлучны, знал также легенду о Тристане и Изольде, читал Морштына[31], «Березняк» и «Любовников из Мароны» Ивашкевича, был даже период, когда не засыпал до тех пор, пока не насытится эротической неутоленностью автора. Но никогда еще два этих элемента не сталкивались в его жизни лоб в лоб. Очнулся он с кисловатым привкусом похмелья во рту и, прежде чем понял, где находится, осознал, что разбужен не жаждой, а невыносимой пульсирующей болью его мужского достоинства. По мере того как возвращалось сознание, отзывались и воспоминания вчерашнего вечера, когда Татарская мочалила его на разные способы, каких ему не приходилось видеть даже в порнофильмах. Удирать было глупо – она, видимо, многое себе наобещала; он же не хотел показаться невежей, поэтому в эротической вольтижировке, половина которой была дешевкой, другая половина – идиотизмом, но обе – одинаково изматывающи, он участвовал лишь некоторой своей частью. Другие бы расписывали происшедшее как секс-приключение, смаковали его годами и вспоминали по меньшей мере каждое десятилетие. Но Шацкому хотелось как можно быстрее обо всем этом позабыть. Ему безумно был нужен душ.
Он приоткрыл один глаз, побаиваясь, что судейское тело только и ждет, когда он продерет зенки, – и в очередной раз за этот визит изумился. В полуметре от его носа находилось окно, а в метре за ним – мокрая терразитовая плита с высеченной надписью: «Бодрствуйте, потому что не знаете ни дня, ни часа»[32]. Шацкий закрыл глаз. Не хотелось думать, что просыпается он после скотских извращений на надгробии с цитатой из Евангелия, точнее – если он правильно помнил – из притчи о девах рассудительных и легкомысленных. Что бы ему не предстать вчера той легкомысленной девой, пред которой захлопнули дверь, не впустив на пирушку! Что бы судье Татарской не воскликнуть вчера: «Истинно говорю вам: не знаю вас!»[33] – и прогнать со двора. Он повернулся спиной к могиле пятидесятидвухлетнего Мариуша Выпыха с охранной цитатой из Евангелия от Матфея, но по другую сторону комнаты оказалось не лучше – лежа навзничь, с открытым ртом и лоснящимся, припухшим лицом, судья Татарская похрапывала, ее большая грудь сползала в подмышки. В свете апрельского дня гостиная уже не казалась такой белоснежной, а была скорее сероватой, как бы застиранной. Шацкий взглянул на часы, крепко выругался про себя и, не теряя времени, улизнул из похоронного дома разврата.
Спустя полтора часа, уже приняв душ, он сидел в прокуратуре, надеясь, что неприятное пощипывание при каждом опорожнении пузыря вовсе не результат какой-то таинственной инфекции – видно, натер там себе. Странно, но у него была полная уверенность, что на его лице выписано каждое вчерашнее телодвижение. Он закрыл дверь кабинета и погрузился в мир символов. Спустя час он уже знал, что с символами дело обстоит не лучше, чем с ножами – число графических знаков, обществ, логотипов и посвященных им сайтов не поддавалось исчислению. Он решил систематизировать процесс поиска.
Начал, естественно, с символов еврейских, но вскоре разочаровался – их было не так много. Звезда Давида, менора, свитки Торы, Скрижали Завета и – невероятно! – рука Фатимы[34]. У него рука Фатимы ассоциировалась с арабами, но оказалось, что это также и еврейский амулет. Видно, с культурами как с супругами – чем больше похожи, тем чаще хватаются за грудки. Ему вспомнилось, как еще в Варшаве, в магазинчике «Халяль» он по ошибке назвал ягнятину кошерной. Хозяина от ярости чуть кондрашка не хватила. Шацкий внимательно просмотрел все буквы древнееврейского алфавита, но ничего даже близкого не нашел. Чтение каббалистической литературы было увлекательным, но ни на одном рисунке, ни на одной схеме, ни в одном из мистических журналов он не нашел ничего, что хотя бы отдаленно походило на лежащий перед ним значок. Исследование еврейских сект привело его к христианству. Через христианство он дошел до креста и тысячи его видов, в какой-то момент даже предположил, что это, вероятно, какая-то разновидность православного креста, его половина или символ неизвестного ему монашеского ордена – оказалось, ни то ни другое.
От креста он пришел к свастике. Древний знак имел массу вариаций, он присмотрелся к каждой, поскольку значок, зажатый в кулаке Эльжбеты Будниковой, выглядел точь-в-точь как половинка нацистского символа, только с фиговиной внизу. Несколько минут он потерял на просмотр фотографий крайне аппетитной бенгальской актрисы Свастики Мукхерджи. И хоть еще утром зарекался, что никогда больше не займется сексом, – для нее бы сделал исключение. Подумать только, сколько же польских организаций использовало эмблему свастики еще до того, как стала она символом Гитлера и его идей по части арийского порядка. Особенно на Подхалье[35], тут она была очень популярным талисманом, а теперь ее либо стыдливо прикрывают, либо снабжают соответствующими объяснениями, чтобы туристы не вырубились от возмущения. Традиционно польская, славянская, свастика называлась шварга, или шважица. Продвигаясь в этом направлении, он дошел до славянских символов и усердно разглядывал знаки, появляющиеся, например, на гончарных изделиях дохристианских времен, на камне, обрядовом тесте, писанках, вышивках и кружевах. И что? По нулям.
Когда же вспомнил о масонах, а потом углубился в кишащий символами мир оккультизма, сатанизма и тому подобных глупостей, адепты которых обожают украсить задницу наколкой или что-нибудь этакое нацепить на куртку, сердце его забилось сильнее. Но – тоже ничего.
Он откинулся на стуле, голова трещала от созерцания экрана и с похмелья. Казалось, кто-то зло над ним пошутил – взял да и перетряс все символы мира и сотворил ни на что не похожий. Надо хорошенько пораскинуть мозгами. Он уставился в монитор, где в разных окнах сошлись перевернутые звезды, дьявольские морды и диаграммы, доказывающие, что в план улиц Вашингтона вписана пентаграмма. Был также рунический алфавит, который на какое-то время приковал его внимание. Он зевнул, потянулся и опять с головой ушел в новые символы. Распознал руны, придуманные Толкиным для «Властелина колец», узнал о различиях между отдельными вариантами этой старогерманской письменности и в конце концов добился успеха (правда, неполного). Если б в его символе замазать фиговину, он выглядел бы как руна «эйваз». Руна магнетическая, символ преображения, соответствующий тису и знаку Водолея, прекрасный амулет для духовного наставника, государственного чиновника или пожарника. Даже католические святые могли позавидовать столь широкому спектру воздействия. Только что из этого следует? Ровным счетом ничего – снова заморочка и потеря времени. Да и фиговины нет.
Разозлившись, он поднялся со стула. Ему хотелось спать, разболелась голова, саднил мальчик, во рту после вина был привкус разношенных тапок, а в мозгу после ночных экзерсисов шлепал другой, осуждающий его тапок; к тому же погода была такая, что – или в постель, или в кабак. Тучи висели низко, моросил, не переставая, мелкий надоедливый дождик, вода собиралась на оконном стекле и стекала одиночными струйками. Он подумал об Эльжбете Будник, повешенной за ноги в каком-то складе, об убийце, наблюдавшем, как кровь все медленнее и медленнее вытекает из ее горла. Подставил ведро? Таз? Или она стекла через канализационную решетку? Он представлял себе эту сцену все четче, и чем глубже в нее погружался, тем сильнее росло в нем чувство самой обычной, человеческой, а вовсе не юридической справедливости. Было что-то очаровательное в Эльжбете Будник на видеозаписи с городской камеры. Красивая женщина, с девичьими повадками, которая не забыла, что такое подбежать с подскоками, громко рассмеяться в кино, а летом съесть вафлю со взбитыми сливками и оставить на носу белую кляксу. Которой хотелось заниматься с детьми, устраивать представления, выступления – часто, наверное, даром или за гроши. У которой, скорее всего, были уже расписаны все каникулы, которая знала, кто когда приедет, когда экскурсия, когда концерт, когда поездка в замок в Уазде. Которая радовалась, когда матери говорили ей: жалко, что мои дети уехали на каникулы, ведь в городе такое творится.
Она была жива, когда он повесил ее за ноги, когда распанахал ей горло. Яркая артериальная кровь выстрелила мощной струей, вспенилась, а потом стекала по лицу в такт с последними ударами сердца.
Шацкому впервые в жизни захотелось во что бы то ни стало увидеть преступника в зале суда. Даже если для этого придется с перепоя осматривать каждый гребаный символ, созданный человечеством на протяжении всей своей истории.
Он вернулся к компьютеру, записал все, что нашел о руне «эйваз», и засел за национальные символы. Подумал, что, пожалуй, правильнее искать не еврейский, а антисемитский след. Читая национальные порталы, не верил своим глазам – он ожидал призывов вроде «Ублажить жида топором!» или «Голубцов в газовую камеру!», с рисуночками в духе довоенных антисемитских пасквилей, а тут – стильные, хорошо отредактированные сайты. Но руны с его фиговиной как на грех нигде не было. Был Щербец[36], был символ Фаланги[37] и кельтский крест скинов, безусловно, как знак запрета для тех же самых голубцов. Он уже собирался все похерить, но – долг превыше всего! – кликнул в сервис malopolscy-patrioci.pl. И шумно, с облегчением выдохнул. В шапке сайта, рядом с гербом Польской Республики красовалась руна с его фиговиной, что бы она ни означала.
– Аллилуйя! – воскликнул он, и в ту же секунду в дверь просунулась рыжая головка Соберай.
– Хвалите Господа, – докончила она осанну Всевышнему. – Утром я описала наш загадочный значок мужу, он сказал, что это родло – символ Союза поляков в Германии. Нам бы стоило вернуться в школу, говорит, раз мы этого не помним. Я покопалась немного и… у тебя есть время?
Шацкий быстренько позакрывал все окошки на мониторе.
– Естественно, я разбирал бумаги. Ну конечно же, родло, вчера я, пожалуй, сильно перетрудился, раз мне это не пришло в голову.
Соберай кинула на него многозначительный взгляд, но промолчала. Уселась рядышком в обволакивающем облачке парфюма, облачке довольно-таки фруктовом, не в меру фруктовом для ранней весны, и разложила на столе распечатанные страницы. На одной из них родло было наложено на карту Польши.
– Взгляни-ка, Теодор. – Он позабыл, кто к нему так в последнее время обращался, разве что учительницы в школе. – Загадочная половинка свастики с такой штуковиной – это символ Вислы, видишь ее очертания на карте Польши? Вправо, потом наискосок, вверх-вверх-вверх и потом снова вправо. А штуковина – это место, где Висла протекает через Краков. Символ возник в тысяча девятьсот тридцать третьем году, когда к власти пришел Гитлер. Тогда нацисты ввели свастику, а на все другие символы, кроме ими же одобренных, наложили запрет. О нашем «Белом орле»[38] лучше было не заикаться, его строго-настрого запретили еще в прусские времена. И что придумали наши дошлые землячки в Германии? Они придумали этот значок и говорят немцам: вот половинка свастики, немцы строят умное лицо, кивают, дескать, да-да, это имеет смысл, у настоящих немцев своя целая, непревзойденная свастика, а у поляков в Германии только половинка, гут, гут, ошен хорош польский свиня. Ферштейн?
– Чего же тут не ферштейн, я всё ферштейн, – процитировал Шацкий «Мишку»[39].
– Понятно, для наших это полная противоположность того, что собой представляла свастика. Родло было и остается символом связи немецких поляков с родиной, символом Союза поляков Германии.
– А название? От «рало»[40]?
– Нет, это неологизм, составлен из слов «семья» и «герб»[41], ясно? Первый слог – от слова «семья», второй – от слова «герб».
