Зосима Тилль
Дама без изюма / Кое-где
Часть третья. Форнарина
«…Не оборачивайся и впредь ничему не удивляйся», – раздался сзади до щемоты знакомый бархатный баритон, и на глаза Киры легли теплые мужские ладони.
«Наперекор и вопреки?» – отзывом на пароль промолвила она.
«Можно сказать и так, – с усмешкой ответствовал голос, – Но занять место в зале, не надев обязательную для таких случаев маску – это верх пренебрежения к законам церемонии».
Обладатель горячих ладоней чуть развёл пальцы, образовав некое подобие обзорных щелей, Кира вновь увидела залитую светом сцену. На мгновение ей показалось, что от легших ей на лицо пальцев исходит тонкий аромат женского мускуса. «Так лучше… видно?..» – трепетный шепоток вновь пощекотал мочку левого уха. Обмершая от неожиданности Кира только и смогла, что неуверенно кивнуть.
«Ну, вот и хорошо, вот и чудненько, – голос удовлетворённо откинулся назад. Запах от ладоней между тем становился настолько явным, что Кира начала уже принюхиваться уже к себе и.… не могла надышаться. – Вот и умница…»
«Одним из номинантов премии Ктейсинского становится, – между тем продолжал конферансье, открывая конверт и вешая псевдомхатовскую паузу, – Становится… Павел Смирнов!» Сердце Киры застучало так, что, казалось, могло бы заглушить стук колёс всего Московского метрополитена, и именно в этот момент, и именно от стука колёс, и именно этого самого метрополитена задремавшая по дороге с работы домой Кира проснулась. «Уважаемые пассажиры! Просьба сохранять спокойствие! Состав отправится через несколько минут!» – металлический голос машиниста пытался успокоить поздних пассажиров, только что переживших экстренное торможение.
В дремоте Кира не заметила, как из рук выскользнул пакет с купленной на ужин сельдью слабого посола и однопроцентным кефиром для диетического завтрака. Судьбу нехитрой снеди решили ботинки попутчиков, превратившие её ужин с завтраком в одно сплошное несварение желудка. Но запах! Из пакета исходил запах рук незнакомца из недавнего наваждения, и это будоражило посильнее «Фауста» Гёте.
«Павел Смирнов, – подумала про себя Кира. – А ведь мне что-то о некоем Павле когда-то рассказывала покойная Муся…»
– Муся, мой ангел, ну не на Марс же я улетаю, – Кира носилась по квартире, собирая вещи «на первый случай», – В Москве же тоже люди живут. Мы будем прилетать. Обещаю! Вот освоюсь немного, корни пущу, и мы с Майклом будем к тебе прилетать. Представляешь? Прилетать! А не как все, селёдками в общем вагоне.
В первый раз Кира убегала в столицу от трагично для неё закончившегося первого брака. Тогда за сутки до кесарева, а под сердцем она носила достаточно крупноформатных близнецов, папаша решил отнять у них право на рождение. Был пьян, был в ярости. Пришел, как оказалось, от любовницы. Бил куда пропало, пока не выдохся. Врачи трое суток пытались что-то сделать, но мальчики внутри Киры начали разлагаться. Пустили в роды. Вытаскивали по частям, а она впала в кому. Спасли.
Потом при другой операции Кире переборщили с наркозом, в результате клиническая смерть. Вот тогда она со своими малышами и встретилась, и дошла, держа их за ручки, почти до точки невозврата. И снова рядом была Муся. «Я так по ним скучаю… Они такие красивые!!! Но мы встретимся. Не сейчас, потом… Не время ещё», – сквозь рыдания пыталась объясниться плакавшая внутрь, непролитыми слезами Кира. Не по кому-то конкретному, не по тому, что не сбылось, не от бессилия. Плакала потому, что уже не могла найти своего отражение в этом мире. Такое дурацкое состояние, когда глаза болят, внутри всё как рубленое мясо, а зеркала нет…
В тот момент рядом с ней была только Муся, её двоюродная бабушка по материнской линии. Сейчас она молча сидела на табурете в углу комнаты, служившей им и спальней, и залом, обнимая Кирину тряпичную куклу, с которой та в детстве не расставалась ни на миг и, как на врага, смотрела на лежавший на краю стола железнодорожный билет. Своих детей у Муси быть не могло. В том, жестоком для Ленинграда сорок третьем, она – комсомолка, санинструктор двадцать пятой транспортной бригады, ползая по хрупкому льду и молясь всем на свете Богам, вытаскивала из ненасытной полыньи экипаж уже третьей за день «полуторки». Тогда она даже не почувствовала, как Ладога забрала у неё радость материнства.
– Марго, – Муся, бесповоротно влюблённая в Булгакова, всегда так называла свою внучатую племянницу, – Корни дома пускать надо. И чем этот твой столичный Майкл лучше нашего Мишки Соломонова? Он же бегает за тобой аж с шестого класса! И «Жигули» купил, и цветы дарит, и нам, вон, сантехнику всю поменял.
– Бусь, ну Мишка – не Майкл. Не хочу я ждать Мишку со смены, борщи ему готовить и… Мусенька, мне «летать», мне быть не Кирой, а Сайрой хочется, и не Соломоновой, а Кеффир… – Кира бегала по комнате и сортировала «бренды» от «тряпья».
– Мусь, ну я хочу, чтобы меня не за борщи любили! Ну, что мне Мишка может дать? Вот корни пущу и заберу тебя.
– Марго, запомни – где родился, там и пригодился, – Муся, как парализованная, сидела на неудобном табурете и утирала слёзы фартуком, который, судя по заплаткам, был ей почти ровесником, – И чем ты там заниматься будешь? На что жить станете? – это был последний аргумент женщины, посвятившую всю жизнь воспитанию своей Марго.
Пакет… В последнее время раздумья Киры всё чаше упирались в мысль, что в свои сорок с хвостиком она могла бы всех случавшихся с ней сравнить с пакетом, в который собирают мусор. Нет, не классическим, специально для того сделанным, а пакетом в глобальном его пакетном смысле.
За несколько дней до отъезда Кира битую ночь по-бабьи утешала старшую из падчериц Тоську, взъевшуюся на сестру Женьку и, за компанию, на весь белый свет за никчёмность своей такой обезличенной личной жизни. Младшая исхитрилась выскочить замуж поперёд, и тем, следуя народной примете, наложила на старшую «венец безбрачия».
Когда все аргументы про тщету суеверий и запотевшую бутылку водки на столе собственной уютной кухни, повышающую шансы на крепкий семейный очаг (первый взнос на каковую кухню Кира уезжала зарабатывать в Златоглавую), были исчерпаны, она не нашла ничего лучшего, как, долив по стаканам остатки муската, на голубом глазу заявить отчаявшейся:
– А вообще, Тоська, в жизни любой женщины всегда наступает один прекрасный день, и она встречает своего особенного мужчину, при виде которого понимает, он и есть её будущий муж!
– Зная твой характер, вернее будет сказать – первый! – слабо огрызнулась в ответ захмелевшая страдалица.
– Ты забываешь, я уже замужем, причём за вашим папой! – Кира попыталась сгладить укол.
– Это ты так считаешь, а наш папа просто женат на тебе! – категорично заявила ей Тоська, махом допила остатки креплёного и молча ушла спать.
Теперь, на значительном удалении от семьи, этот диалог, затерявшийся в бурной череде последовавших событий, всё чаще всплывал в Кириной памяти, раз за разом пополняясь всё новым и новым содержимым и вылившись, в конце концов, в эту самую «Теорию пакета».
Кира считала, чем больше женщина себя любит, тем меньше должна быть сумочка на её плечах. Ведь чем меньше её сумочка, тем больше выказываемая ею потребность не любить, но быть любимой. Следовательно, маленькая сумочка – признак самовлюбленной особы, тяготящейся собственным одиночеством.
Далее. Чем больше потребность женщины быть любимой, логически размышляла Кира, тем больше её желание о ком-то заботиться. Чем больше её желание заботиться о ком-либо, тем больше сумок с продуктами она носит. Следовательно, большие сумки – признак любящей особы, концентрирующейся на своих близких. И, наконец, женщина не была бы женщиной, если бы не дарила свою любовь и не окружала заботой других. Поэтому, когда Кира видела женщину с маленькой сумочкой на плече и большим пакетом в руках, она была уверена, что перед ней по-настоящему счастливая и состоявшееся женщина. Исключение из её логики составляли только дамы с сумочкой и маленьким пакетиком для всего, что в эту сумочку не уместилось. Кира всегда удивлялась, почему в качестве «подсумка» ими выбирается бумажная «малипуська» с лейблом крутого бренда нижнего белья. Ведь какого бренда исподнее надето на барышне не суть важно, считала она, важно то, чтό это бельё собою украшает. Такой «продакт плейсмент» мог использоваться разве что в качестве намёка на уровень запросов для вероятных соискателей их благосклонности, но эти скабрёзные мысли – впрочем, как и всё «с душком» – она предпочитала не брать в голову.
За исключением двух мужей, бывшего и текущего, отношения у Киры бывали. Случайные, чаще непродолжительные, но яркие. Как если бы их начинали вечером в пятницу, когда есть с кем, есть с чем, есть где, но непонятно, как и, по большому счёту, зачем. А исключения, как известно, только подтверждают правила.
Вот представьте: идёте вы в любой маркет, закупаете все надлежащие атрибуты, складываете их на кассе в фирменный пакет – и вот оно, начало отношений. Они развиваются бурно, в начале даже красиво. На своего визави вы фонтанируете всем арсеналом своего обаяния из фраз и навыков. В субботу эти отношения приобретают чёткие формы выживания. А в воскресенье вы закрываете дверь, предварительно сказав дежурное «Пока!» и собираете остатки отношений во всё тот же «фирменный» пакет. Туго завязав его, иногда вы обнаруживаете, что где-то возле дивана или прикроватной тумбочки осталась недосказанность. Вам так не хочется вновь развязывать этот пакет, но и специальный начинать нет особой нужды. Специальные пакеты – для специальных отношений. Эти пакеты прочные, чаще всего с завязками, чтобы можно было что-то добавить.
Но мы ушли от темы. И вот – вы обнаружили некие недосказанности, подошли к уже собранному и крепко завязанному пакету и.… не знаете, с чего начать. Чаще всего материал, из которого изготовлен этот пакет, такой же одноразовый, как и отношения, остатки которых он содержит. Узел никак не хочет поддаваться, как бы вы ни старались. Оно и понятно – силы потрачены на отношения. И вы решаете не заморачиваться – «Выброшу в другой раз!». Но ведь в другой раз вы можете начать собирать составляющие отношения в тот – специальный – пакет. Никогда, слышите – никогда! – не тащите в специальные пакеты недосказанности, предназначенные для «фирменных» – маркетовских пакетов. Лучше выбросьте их вообще без пакета. Хороши же вы будете, если притащите в начинающиеся настоящие отношения половину бутылки полувыдохшегося кентуккийского бурбона!
В начале каждого месяца, в первую неделю после зарплаты Кира назначала себе «курс повышения самооценки». В эти дни, заходя в ближайший к её съёмной квартире супермаркет, она намеренно обходила стороной товары по «жёлтым ценникам» и целеустремлённо наполняла свою корзину снедью, не упомянутой в очередном раздаваемом на кассах «акционном» каталоге. Ощутив таким нехитрым способом свою принадлежность к пресловутому «среднему классу» и изрядно истощив свой кошелёк, она вновь возвращалась в стойло привычной бедности.
«Ничего не поделаешь, Москва – город дорогой, да и эти пять килограммов мне явно лишние», – говорила она себе, возвращаясь в привычный статус Золушки, и, как второго пришествия, принималась ждать новых выплат. Да, Москва – город не из дешёвых. Москва – глобальная ярмарка тщеславия, явственное воплощение всероссийской центростремительности, так точно сформулированной в чеховских «Трёх сёстрах»: «В Москву! В Москву!..» Каждый житель отдалённого хутора мечтает перебраться в деревню. Поселившись в деревне, следующей целью он ставит себе село. Освоившись в селе, мечтает о райцентре, из райцентра рвётся в центр уже областной. И вот тогда уже верхом его мечтаний становится столица, в которой он, продав всё нажитое ранее трудом разной степени честности, стремится купить себе какой-никакой, но собственный угол. Как только в его паспорте на соответствующей странице появляется заветный штемпель о постоянной московской регистрации, он может с полным правом считать, что жизнь удалась, что он – москвич, хотя в душе его так и живёт житель Богом забытого хутора, мечтавший когда-то перебраться в деревню. Поэтому Москва – город, который никого не любит. К последнему, впрочем, Кире было не привыкать.
Любили ли её? Разменяв пятый десяток лет, она была уже твёрдо уверена, что нет. У людей, случавшихся в её жизни, к ней всегда было потребительское отношение. Хотя одна история всё-таки выбивается из общего ряда. Когда Кире было лет пятнадцать, она ушла из дома. Из-за отчима. Приставал. К отцу не пошла – у него на тот момент отношения начинались, и она не хотела быть помехой. К Мусе тоже – там свои проблемы были. Кире ничего не оставалось, кроме как податься к подруге, которая на том отрезке жизни заменяла ей сестру. В подружкином дворе жил парень – намного старше Киры, и, слово за слово, между ними пробежала искра. В итоге как-то раз его мать пришла к матери подруги и после долгого разговора забрала Киру жить к себе.
Такого отношения Кира больше в жизни не встречала. Ни грубого слова, ни упрёка. Школу окончила у них. Паренёк за столько времени её даже пальцем не тронул, а потом начал резко встречаться с той самой сестрой-подругой. Кира тогда уже смогла жить самостоятельно и ушла, а через месяц общие друзья сказали, что его больше нет. Как оказалось, он знал, что ему предстоит сложная операция, с которой живым он может не вернуться.
На похоронах его мать отдала Кире треугольником сложенное письмо. Сказала: «Он велел отдать, если не вернётся…» А в письме было столько нежности и извинений. Что подвёл, что разрыв был специально, чтобы ей потом не так больно было. Вот такие были отношения… А больше вспышек в её жизни не было. Только «пакеты», сквозь дырки в которых выпирали сплошь кулаки побоев и приёмные покои травмпунктов.
Кира уже готовилась отдаться Морфею, когда телефонная трубка взорвала тишину саларьевской «однушки» высокочастотным рингтоном мессенджера. Звонил муж. Был неожиданно нетрезв. Говорил несвязно, тянул слова и глотал окончания. Начал традиционно с упрёков в долгом отъезде и в отсутствии перспектив воссоединить семейство в близлежащей перспективе. Потом перешёл на «свежатинку».
– Как ты считаешь, образование сильнее где? В столице или здесь у нас? – сделал он заход издалека. По всему было понятно, что эту «домашнюю заготовку» он обмозговал заранее, – Я тут подумал, а почему бы Тоське с Женькой не перевестись учиться к тебе. Вам втроём там, по-любому, веселее будет. У девчонок в столице перспектив-то сто пудов побольше будет. А там и я к вам подтянусь, только дела здесь кое-какие доделаю…
Сказать, что Кира была ошарашена таким заходом – всё равно, что ничего не сказать. К такому повороту событий она была явно не готова. К тому же не для того она так долго замышляла и готовила свой «побег».
– Послушай, а как же Тоськина ипотека? Да и Женьке рожать со дня на день. Тем более у неё муж. Как он воспримет её переезд?
– Муж объелся груш, – супруг пьяно гоготнул в трубку, – Да и рожать в Москве лучше, чем у нас. В Москве врачи лучше и условия круче. Я по телевизору тут видел…
Внезапно с той стороны трубки отдалённо донёсся мяукающий женский голос: «Котик! Ну, ты там скоро? Хватит отдыхать, девушки уже легли и просят! Я горю…»
– Вот чёрт, – пьяно ругнулся в трубку супруг и связь оборвалась.
Кира несколько раз пыталась перенабрать, но «абонент» был уже «не абонент». Не понимая, что вообще происходит, и несмотря на поздний час, она набрала номер Тоськи.
– Привет! Папу позови к трубке, пожалуйста! Никак не могу ему прозвониться, видимо телефон разрядился.
– Привет, а папы дома нет.
– А куда он ушёл?
– Кира, ты что, дура? Он, как ты уехала, дома практически вообще не появляется! Так, только переодеваться иногда заходит, да пожрать… – голос Тоськи был непривычно дерзок, – Ты вообще понимаешь, что ты с нами натворила? Ты своим отъездом нам всю семью разрушила! Взорвала! Он, если раньше и гулял, то тайком, урывками. Без вреда для семьи, а теперь вообще с катушек слетел! Проклинаю тебя!!!
– Как гулял? Мы же с ним… Уже лет пять как… Ровно брат с сестрой… Проблемы у него… Тося, ты в своём уме?
– Это ты с «глузду зъихав»! Только с тобой у него проблемы! На всех у него стоит, только на тебя не стоит! А ты что, не знала? «Дура!» – прокричала Тоська, будто в истерике, и повесила трубку.
Минут двадцать по окончании разговора Кира сидела, уставившись в одну точку, после чего встала, прошла к холодильнику и достала бутылку водки. Отвинтив пробку, она налила себе полный стакан и подошла к зеркалу.
– Кто ты, незнакомец? Но кто бы ты ни был, за тебя! – обращаясь к своему отражению, промолвила Кира и дзинькнула ободком стакана о стекло.
Сделав глоток на добрую половину и откашлявшись, она продолжила:
– Как часто ты, смотрясь в зеркало, задаёшь себе этот вопрос? Я – ежедневно.
Кира достала телефон и посмотрела на часы. Дисплей показывал одну минуту первого.
– Здравствуй, Новый день! Прости, кофе сваришь сам. Я ищу новую маску. Моя маска – Благочестие.
Почему-то Кира питала слабость к душевнобольным. Однажды в детстве, хотя это было уже отрочество, дабы доказать что-то маме (хотя скорее всего только себе) она примкнула к армии инакомыслящих. Потом носила еду собратьям, с ужасом наблюдала как «сёстры» удовлетворяли сексуальные потребности инакопроходящих особей мужского пола, покупающих себе за пачку сигарет отождествление с Аполлоном, просунутым между решёток психбольницы.
Кира приподняла стакан и осушила половину от оставшегося.
– Мне там было настолько весело, что я изгрызла три матраца в порывах ночного безудержного веселья, когда «сёстры» хотели «подружиться». В эти моменты я благодарила всё на свете за то, что хоть целомудрие я потеряла не тут… Но это отдельная история.
Допив «злость», она принесла с кухни остатки бутылки, вновь налила и продолжила, грустно глядя на отражение стакана в зеркале:
– Как это странно – ходить в ватнике, тягать тележки с едой для таких же, как ты, «нормальных» там, где ты недавно ходила с друзьями на ставок, смеясь и строя планы на будущее. Свои планы на будущее – благочестивое будущее я разрушила. Сама…
На глаза навернулись слёзы, и Кира смягчила внезапно накативший спазм очередным глотком.
– Выбор… – она сделала над собой усилие, чтобы восстановить дыхание, – Он есть у каждого. Бесчестие и благочестие, белое или чёрное… Я – трус. Я выбрала серое. Я вышла из психушки неизменённой. Не сломили меня её казематы. И мне впервые в жизни стало страшно. Как оказалось, в тот миг, когда происходило «таинство дефлорации на восьмерых», это ещё не было «страшно». Страшно началось потом. Их лекарства никак не хотели уходить из сознания и…
Очередной глоток обжёг Кирин пищевод.
– Да… он красавчик! – не понятно к кому обращаясь, прокомментировала она и продолжила:
– Борьба с «сущностью» продолжалась много-много лет. Менялись города, школы, жизни. Мнения всех моих мужчин сводились к одному: «Ты как танк – проехалась по жизни…» А я просто выбрала серое. Я подбирала таких же, как и я – раненых, и… добивала их. Зачем? Наверное, чтобы однажды… Но…
Последние сто граммов из бутылки, минуя стакан проследовали в Кирин желудок.
– Невозможно из кактуса вырастить розу! Кактус можно только срубить под корень. Зря мой кактус оказался стойким… Как хорошо, что есть чай. У него много преимуществ. Его можно выбирать, заваривать, вдыхать его аромат и пить. Не есть, а именно пить. Где угодно. А главное преимущество коньяка в том, что он внешне похож на чай…
Кира вновь посмотрела на часы.
– Здравствуй, Новый день! У меня сегодня плохое настроение. Выбери мне маску, дружище!
Наступивший день «задался» с самого утра. Мало того, что Кира банально проспала, забыв поставить телефон на зарядку, так ещё и шоссе, лежавшее на её маршруте до станции метро, перекрыли, обеспечивая каким-то важным членам беспрепятственный проезд в их лакированных членовозах.
На работе, помимо нагоняя за опоздание от начальства, её ждало ещё одно пренеприятное известие. Заболел курьер, и пакет заказчику ей хочешь-не хочешь, но придётся везти самой. «Эх, нравится-не нравится – спи моя красавица», – обречённо подумала про себя Кира и, напомадившись, пустилась в путь.
Современной постройки дом номер тридцать четыре по Ольгинскому проспекту вальяжно расположился и снисходительно смотрел новыми, зеркальными балконами на своих соседок – невзрачные «хрущёвки» в приближенном к центру районе города. Звук дверного звонка и три щелчка, отворившие её – тяжёлую, вычурную по сравнению с другими, обычными, ничем не примечательными, находящимися на этой же лестничной площадке дверьми – дверь восемнадцатой квартиры представила Кире приятного на вид мужчину лет сорока-сорока пяти и запах художественной мастерской, в котором были намешаны ароматы слабосолёной рыбы, слегка подпорченных кисломолочных продуктов и ещё пышнотелая Кулина его разберёт что. Облачён он был в домашний халат, слегка испачканный акварелью разных цветов.
– О, Форнарина! Аполлон отпустил тебя с Геликона, и ты явилась ко мне! Ты наконец-то пришла в мой мусейон! – мужчина схватил ошеломлённую такой неожиданной тирадой Киру и поволок её, совершенно ничего не понимающую, внутрь квартиры, убранство которой совершенно не гармонировало с современной архитектурой дома.
Три старых комода, старинные часы, зелёный абажур, на котором красовались штаны тренировочного костюма… Это первое, что бросилось в глаза гостье, ещё пару минут назад волновавшейся перед тем, как нажать кнопку звонка.
– О, какие соломенные водопады волос! Какой яхонт губ, какая бирюза глаз! – странный обитатель квартиры насильно усадил ничего не понимающую Киру на стул и стал судорожно что-то писать на мольберте, стоящем в центре большой комнаты.
– Я вообще-то по делу пришла, – Кира, пытаясь прийти в себя от столь неожиданного поведения совершенно незнакомого ей человека, – Мне нужен Павел. Павел Смирнов. Мне вот пакет ему передать нужно…
Она стала вынимать из своей дамской сумочки большой бумажный пакет. При неловком движении из него высыпалась связка писем-треугольников, любовно связанных старой бечёвкой чьей-то заботливой рукой… Кира поспешно сложила их обратно.
– Ну, я Павел, – как-то отстранённо ответил мужчина, продолжив свои порывистые манипуляции, а потом уточнил – Павел Смирнов. К Вашим услугам, моя Форнарина.
– Уж не знаю, кто такая эта Ваша Рина, но это точно не я, – Кира вскочила со стула, на который её усадил этот странный человек…
– Кажется, Вы меня не до конца поняли! Мне нужен Павел Смирнов, – Кира наконец-то пришла в норму, поправила непослушный русый локон и решительно направилась к странному обитателю квартиры, который, как дирижёр двигался перед мольбертом, ловя удачные ноты на палитре и продолжал записывать мелодию образов на его нотный стан.
– Я – Павел Смирнов. Смирнов Павел Павлович. И я так долго тебя ждал! – художник положил кисти и палитру на небольшой столик, стоявший рядом с мольбертом, и развернул его к окну таким образом, что Кира не могла видеть то, что было на нём изображено.
– Вы не можете быть Павлом! Тот Павел, который мне нужен, должен быть значительно старше Вас, – сказала Кира и поймала себя на мысли, что бесповоротно растворяется в глубоком омуте карих глаз своего визави, и даже бархат его длинных ресниц не может дать ей шанса на спасение.
– Вам, наверное, нужен мой дед? Но он не так давно умер. И в этой квартире остался только один Павел Смирнов… Павел Смирнов второй. Это я. Назвали в честь деда…
Наверное, есть кто-то там – наверху, который отвечает за взгляды, которые встречаются. Надежда на спасательный круг растворилась, как дымка нерешительного тумана в лучах восходящего солнца, когда…
Когда смотришь на человека, если ему скоро пора на другой берег реальности, то это сразу видно для знающих и посвященных. Внутри любого на энергетическом уровне, рядом с сердцем есть клубочек. Обычного вида. Как вязальный. Клубочек немного светится. Если кто может видеть энергию, то поймёт, о чем это… Для «незрячих» это как египетская клинопись – красиво, непонятно, а оттого и привлекательно… Для «зрячих» же сродни мороку. Так вот, нитки в нём внутри и снаружи рвутся со временем, и каждый разрыв лишает сил. Разрывы можно связать и тем самым продлить человеку жизнь. Просто видишь разрыв, берёшь за конец любой ниточки, закрываешь глаза, делаешь вдох и.… идёшь связывать обрывки между собой, сводить концы с концами. Они ещё разными цветами светятся, эти клубочки. Оттого, что энергии разные. И ты идёшь вглубь клубка. Иногда возникают образы прошлой жизни человека, и становиться ясно, что это вот то самое событие, что «порвало» нить жизни на этом участке. Чем глубже, тем ближе к рождению. И ещё. За месяц перед смертью запах человека меняется…
Говорили, что Кирина прабабка была знатной ведьмой и сразу после рождения ненадолго забрала Киру к себе. Она всех внуков и правнуков после рождения осматривала. «Как скот», – судачили товарки, что, в принципе, было не так уж и далеко от правды. В роддоме санитарки тоже шептались – «Смотри… с волосатой спиной родилась, длинными волосами на голове, длинными ногтями и со знаком из родинок». Прабабка же, когда увидела Киру, тихо выдохнула: «Ну наконец-то!!!» – и насколько смогла приблизила её к себе. Из всей науки-магии – белой, чёрной, серой – Кира успела освоить только воду. Потому что полюбила работать с ней. Вода чудеса творит. Но полностью передать дар прабабке не дали – Киру под каким-то предлогом отослали в другой город к родне, спрятали перед бабкиной смертью.
А умирала она очень страшно. Передала дар через хлеб своей невестке: той очень уж сильно колдовать хотелось научиться. А когда уже и невестка уходила, то за ней Кире пришлось приглядывать, так получилось. Некому больше было. Говорили… нет, строго приказывали не есть на её поминках и не пить. И надо же было Кире голодной с работы прибежать и пряник от неё скушать! Как только Кира его съела, ей записи прабабки протянули. «Бери. Это твоё теперь». Об этих закорючистых и пожелтевших от времени листах она к той поре помнила только то, что, сколько бы в них девчонкой ни вглядывалась, а прочитать никак не могла. Не понятно для неё написано было – неровно, крючковато, слова, которые с трудом разбирались, казались чудными. А тут смогла! Ясно всё, складно написано. Ох, что потом с Кирой творится начало – страшно вспомнить! Но это история отдельная и оттого не для каждого…
Глаза Павла манили, заволакивали. Но когда взгляд Киры упал в область сердца, она осеклась и минут с десять, как и после разговора с Тоськой, не смогла вымолвить и слова… На месте сердца у Павла была черная дыра. На её глазах рвалась нить жизни этого пока что ещё молодого и красивого мужчины. И самое страшное, что этот коллапсар начинал засасывать и её!
Кира, опомнившись, что-то не очень внятно объяснила про пакет, про письма, которые случайно оттуда выпали, всучила Смирнову-младшему «на всякий случай» свою визитку и стремглав вылетела из его дома.
«Что? Что он мог такого совершить в жизни, что нить его жизни прямо на глазах в клочья рвется? Проклятье из прошлого?» На работу Кира решила не возвращаться и шла от автобусной остановки в сторону своего «гипермуравейника ангарного типа».
…И размышляла, пытаясь разобраться в том паническом ужасе, накрывшем, когда она это всё увидела – такое случилось с ней впервые. Она настолько заблудилась в мыслях, что не заметила, как прошла свой огромный и длинный дом. Опомнилась уже на пустыре… Вернулась. Зачем-то вызвала лифт и поехала на девятый этаж. Вместо девятого приехала на седьмой. Вышла – по антуражу не то. Повернула назад в кабину лифта – упёрлась глазами в початую бутылку водки… Что за бесовщина!
Бес, без, бесчестие и благочестие, белое или чёрное… Опять, в энный раз упёрлась в приставку «бес». А вам не кажется, что эта приставка, введённая в русский язык в соответствии с фонетическим принципом орфографии, работает на руку нехорошему? Вот, например, беспечный. Человек беЗ печали. Почему же понадобилось велосипед изобретать? По-иному, Бес-печный – это нечистый, живущий на печи. Бесчестный. Вроде как человек беЗ чести. Но, сцуко! Бес-то оказывается Честным! Да, он честный. Честно предупреждает и так же честно бьёт потом в самое слабое.
За этими мыслями она и нашла себя дома. Поставив найденную в кабине лифта початую «пол-литру» в холодильник и налив себе чашку чая, Кира расслабилась. Воспаленное и метущееся сознание, пытавшееся найти ответы на все внезапно возникшие вопросы, начало успокаиваться, и дремота тихим одеялом накрыла её.
…Приятные новогодние хлопоты оборвал телефонный звонок.
– Кира, Муси больше нет. Вылетай, – всхлипывания Семёновны пролетели над страной и заморозили пространство, которое уже много лет разделяло Киру и её Мусю.
– Кирюш, Муся попросила отдать это тебе, – Екатерина Семёновна, единственный друг их немногочисленной семьи и боевая подруга Муси, Марии Петровны, Кириной двоюродной бабушки по материнской линии, вытащила из кармана ситцевого халата небольшой свёрток и передала его Сайре, собирающей нетронутую посуду со скромного поминального банкета на две персоны.
Ей, уже Сайре Кефир, в девичестве Кире Балашовой, рано оставшейся без родительской ласки и отправленной в детдом, крупно повезло. Однажды, под завистливые взгляды его воспитанников, она шла по тропинке, ведущей в «Мир любви» – так детдомовцы называли жизнь за калиткой – и крепко держала за руку свою Мусю, которая часто навещала её.
– Муся, а мы теперь всегда-всегда будем вместе? – голубые глазёнки Киры и с надеждой смотрели на опекуншу.
– Конечно же всегда, Марго! Наперекор и вопреки! Ведь у нас в этом мире есть только мы, – двоюродная бабушка Киры, победившая бюрократию, гордо, как по вате, шагала к воротам детдома со своей внучкой и была готова защищать её от всего мира, забравшего у неё детство.
Муси больше нет… Развернув сверток, Кира увидела «треугольные» письма, но читать, от кого и кому, не было сил. Слёзы накатились, не спрашивая, и заполнили всё окружающее пространство.
Очередная вселенная, пахнущая сдобой, чем-то пряным, полная сказок, вдруг погасла, оставив пустоту и тишину вокруг себя. Стихли все шумы, исчезли запахи, всё стало пресным и безвкусным. Муси больше нет. Из груди словно вырвали кусок тебя, и там образовалась дыра, там очень больно. Много крови и слёз. И рвутся ниточки воспоминаний.
– Тебе очень больно. Боль не пройдёт, но со временем будет не так сильно ранить, – тихие и нежные слова возникали мыльными пузырями и лопались в голове Киры внезапно, – Ничему не удивляйся. И помни – я всегда рядом.
