Сергей Абрамов
Тихий ангел пролетел
ФАКТ
Жалованье в своей спецкотельной Ильин получал хорошее – три с половиной тысячи рублей в месяц. По нынешнему курсу рубль стоил чуть меньше дойчемарки, а если сравнивать с главным мировым валютным эквивалентом – с долларом, – то за доллар в банках России или Германии, без разницы, платили два рубля. Но и жизнь была не шибко дорогой, трех с половиной тысяч на месяц хватало с лихом. Жил, как уже говорилось, без выпендрежа, за полуподвальчик убогий, из коего никуда переезжать не хотел, как Тит ни уговаривал, за комнатку-спальню, комнатку-гостиную, комнатушечку-кухню и комнатеночку-ванну-с-сортиром он платил домохозяину всего семьсот пятьдесят. Домохозяин был из детей «бывших совков», папанька его до войны служил в ХОЗУ Министерства черной металлургии, воровал там посильно, отоваривал ворованное золотишком и камнями – так догадывался Ильин, и Ангел с тем не спорил, – после оккупации не пропал, а мирно пристроился в немецкой фирме, застолбившей какие-то российские металлургические же заводики, а потом как-то сразу купил в Москве несколько домов и стал зарабатывать денежки, сдавая внаем жилплощадь. Надо отдать ему должное, за своими домами он следил. Сынок папино наследство круто приумножил, уже не покупал – строил дома. Почему Ильин все это знал? Не из праздного любопытства полуподвального жильца, заглядывающего в хозяйские окна, но – вовсе наоборот. Любопытство имело место со стороны хозяина. Однажды он вместе с домоправителем явился на порог полуподвала, как раз когда Ильин валялся в койке, глушил «Туборг» и смотрел по телевизору миллионную (ну, не миллионную, пардон за гиперболу, ну, сотую…) серию американского муви «Даллас», явился в законный выходной Ильина и возжелал познакомиться с временно прославленным газетами гебистским поднадзорным. Славно тогда посидели, миллионер оказался симпатичным мужиком, ровесником Ильина, пивка попили, о житье-бытье покалякали. Хозяин предложил Ильину теплое место у себя в бюро, но Ильин отказался: Тит его только что пристроил в котельную, в куда более теплое место. Хозяин не обиделся, еще пивка выпил, ушел, утолив любознательность, а домоправителю наказал платы Ильину не повышать. Благородно! Домоправитель так и заявил Ильину: мол, во как благородно поступил сильный мира сего. Ильин не спорил.
Итак, семьсот пятьдесят свободно конвертируемых рубликов уходило доброму миллионеру. Мура! На харчи, на пиво, на кафе по субботам – еще около тысячи. На одежду… К одежде Ильин стал почему-то равнодушен. Сам себе изумлялся: в прежней жизни слыл пижоном и повесой, кучу «бабок» тратил на шмотки, а ведь в прежней-то жизни сие хобби было куда как трудным, особенно после восемьдесят пятого – восемьдесят шестого, когда одержимый вождь дураков с Суматрой на кумполе пустил державу в рискованную мертвую петлю под названием «перестройка», а его конкурент с железным лицом бульдозера фирмы «Катерпиллер», врун, болтун и поддавала, убив перестройку, лихо повел нищую родину Ильина из петли прямо в пике. Вышла она из пике или нет – Ильин так и не узнал. Извините за неуместные летные параллели. Короче, в магазинах прежней любимой отчизны Ильина ни черта, кроме цинковых корыт, не было, и Ильин – с его крутыми заработками – позволял себе отовариваться в коммерческих лавках по заоблачным ценам. За кордон он не ездил по причине топ-секретности. А здесь, обитая в России (пусть не родной, но все же, все же…), он чувствовал себя за кордоном, ибо жизнь вокруг ничем не отличалась от прежних теоретических представлений Ильина о заграничном рае. И вот вам типичный совковый синдром: попав (хоть и сквозь брешь в пространстве-времени, а не через шереметьевские законные рубежи…) в капитализм, типичный совок Ильин стал скрягой. А может, это пространство-время так его надломило, кто б знал…
Итак, ответа не знал никто, включая самого Ильина. И не искал он никакого ответа, даже Ангела о том не спрашивал. Покупал вещи на аусверкауф, на распродажах – каждый сезон мощные суперладены типа «Мюра и Мерилиза», «Карсштадта» или «Поль Корытофф», не говоря уж о бывшем ГУМе (а его, как ни странно, по-прежнему все так и называли…) со множеством магазинов, бутиков, лавочек на всех трех этажах, все эти царства не очень дорогих вещей выставляли в своих залах прилавки и вешалки с вещами, ко времени подешевевшими, доступными, – вот там Ильин и покупал себе все, что надо. А что ему было надо? Джинсы рублей за сорок, легкие сапоги (любил он сапоги на зипперах), рубаха-другая (это вообще рублей за двадцать – тридцать), свитер (это чуть дороже – шестьдесят – восемьдесят рублей, если не хочешь, чтоб он через месяц протерся на локтях), носки, трусы – всего этого добра Ильину на год хватало, а стоило в сумме – самую муру. Теплую зимнюю куртку он носил давно, менять не собирался, и осенняя у него была. Ну кепка еще. Ну перчатки. Мокасины – на лето. Что еще?.. Ильин с его нехитрыми запросами даже и не рвался в совсем дешевые торговые районы Москвы – в Фили, где вросли в землю двухэтажные ангары, доверху набитые лавками с дерьмовым, но почти дармовым шмотьем, или на Таганку, где торговлю для нищих туристов из нищих стран вели наглые и вальяжные бизнесмены из чересчур свободных государств Закавказья, которые прочно осели в Москве и в свои свободные государства возвращаться не желали. Там просто было дураку туристу наколоться на фальшивом золотишке, там совсем легко было недорого ширануться или курнуть марихуанки, а девочки там торчали в глухих и страшноватых подъездах не с одиннадцати вечера, как в культурном Столешниковом или в фешенебельных верховьях Кузнецкого, а с шести: малую фигню брали с легкого клиента, поэтому много и долго пахать им приходилось… Ильин, если честно вспоминать, в Филях вообще никогда не был, не добирался, а на Таганку попадал всего раза три: не по делу, но из чистого любопытства. Ну а девочек для утоления снулой плоти, как уже говорилось, он ловил на демократичной Драчовке, где цены соответствовали его демократичному заработку.
Семьсот пятьдесят плюс тыща, да плюс триста – не больше! – на вышеперечисленное шмотье, да плюс двести на кино, книги, газеты, девочек, наконец, – вот вам две тыщи двести пятьдесят рубликов в месяц. Ну, добавим к ним еще двести пятьдесят – на всякую непредвиденку. И получится, что скряга совок Ильин ежемесячно из своей получки откладывал в банк 1000 (прописью: одну тысячу…) рублей. Что в сумме уже составило пристойную цифру. Заметим, к слову, что такое позволить себе мог и впрямь лишь одинокий и абсолютно неприхотливый человек.
Тит спрашивал Ильина: на что копишь? Ильин отшучивался: на старость, мол. А иной раз думал всерьез: ведь и вправду на старость, на что еще? Хотел он, взяв в банке кредит, купить себе домик в ближнем Подмосковье, обязательно – с участком, и ни хрена там не разводить, а посеять траву, косить ее машинкой под бобрик, ну разве что цветы посадить, и не розы-пионы-гвоздики, а нечто простое, деревенское, из полузабытого счастливого пионерского детства совка Ильина – сирень, золотые шары, шиповник – все, как вы заметили, неприхотливое, не требующее ухода. И жить, глядя в небо. Ища там вышеописанную дырку в пространстве-времени.
До домика с участком было еще далеко. Хороший домик, даже и крохотный: спальня, кабинет, гостиная с непременным немецким камином, веранда – эта радость стоила (где-нибудь по Ярославскому автобану, где-нибудь за Сергеевым Посадом) не менее двухсот тысяч, а кредит на такую сумму давали лишь под постоянный заработок (он-то был, Ильин ни сном ни духом не собирался уходить из котельной: от добра, как известно, добра не ищут…) и под хотя бы полета тыщонок на личном счете. Так много пока не набежало, хотя Ильин и имел счет в Российском коммерческом банке, ходил в его районную контору на Большой Ордынке, даже кредитные карточки завел: «визу» и «мастер-кард». Что и говорить: даже при копеечных тратах Ильина удобнее было пользоваться карточками, а не наликом. Налик вообще таскать в карманах не стоило: нынешняя Москва по уровню уличной преступности мало чем отличалась от Москвы, оставшейся по ту сторону дыры; А Ильин ни карате, ни кунфу не занимался, и, хотя и был в прежней жизни не хилым мужиком, мог в драке и полидировать, здесь заметно ослаб и притих – после аварии. И не драться, как Брюс Ли, мечтал, а спокойно дышать воздухом с сиреневым настоем на собственной даче. К чему, повторим, и стремился не торопясь.
ДЕЙСТВИЕ
Автобус добрался наконец до сокольнического круга, мягко затормозил и пуфкнул дверьми. Водитель вежливо сказал в микрофон:
– Конечная.
Ильин вышел, вслед за ним вышло еще человек шесть-семь. Разошлись кто куда. Кто домой, кто в магазины, кто в церковь, в храм Воскресения Господнего. А Ильин пошел в парк.
Когда шел, почему-то подумал: надо провериться. Чтение детективных романов даром не минуло. Нагнулся, вроде бы завязывая шнурок, хотя и в сапогах с зипперами был, бдительно закосил назад. Никто его, конечно, не пас. Площадь перед входом в парк гляделась пустой, даже на всегда набитой личными карами автостоянке между сквером, ведущим к древней станции метро, и еще более древним красным зданьицем театрика «Палиндром» (там в прежней жизни располагался не то райком комсомола, не то еще что-то сильно молодежное, Ильин уж и не помнил…), даже на этой бесплатной (редкость для Москвы!) стоянке торчало всего с десяток авто.
– Чтой-то нас сегодня в Сокольники властно влечет неведомая сила, – прорезался Ангел. Пока Ильин ехал в автобусе от Пресни до Сокольников, пока Ильин размышлял о том о сем, Ангел тактично не лез с разговорами. А сейчас счел, что размышлять о том о сем – праздно. И влез. – Где ты здесь собираешься прятаться?
– Во-первых, от кого? – резонно спросил Ильин. – Во-вторых, зачем прятаться? Что это даст?
– Отвечаю по мере поступления вопросов. От кого? От преследователей и похитителей, коих в нашей таинственной истории – явный перебор. А вот зачем?.. Сам не знаю. Аналогичный ответ и на третий, тобою не пронумерованный вопрос…
Ильин походя удивился: нечасто Ангел чего-то не знал. А уж признавался в незнании и того реже.
– Я прятаться не собираюсь, – сказал он, просачиваясь сквозь стальные «людорезы» у входа (мир иной, строй иной, жизнь иная, а приспособления для рассеивания широких народных масс – те же примитивные). – От гебе прячься не прячься, а все одно словят. Хоть в загранке. Так туда еще попасть надо…
– Не ушел бы от своих братьев по идеологии, они б тебя куда надо переправили. В Ирак, например. Через вольные республики Средней Азии и Афганистан. Там гебе нет.
– Братья… – недовольно протянул Ильин, руля по центральной аллее парка ко впавшему в предзимнюю спячку фонтану, руля мимо киосков с хотдогами, мороженым, сувенирами, газетами и журналами, руля мимо скамеек, на которых скучали младые мамы и небдительно пасли пока еще сопливый завтрашний день России, руля мимо означенного завтрашнего дня, который орал, бегал, плакал, дрался лопатками и ведерками, катался на трехколесных фахрадах, руля куда глаза глядят. – Тоже мне, братья… Их идеология мне еще там – во!.. – резанул на ходу ладонью по горлу, машинально глянул на ладонь: не пошла ли кровь. Крови не было. – Кстати, Ангелок, ответь: на кой ляд братьям по идеологии мой «МИГ»? Если такой же делается в ЮАР, причем теми же клиентами делается, то что эти братья хотели из меня вытянуть? Материальную часть? Я ее не помню, как в том старом анекдоте, а в ЮАР ее и так знают, без меня. Ну, гебе – понятно: самолет, конечно, шпион, я, конечно, резидент, засланный, конечно, коммуняками… А этим-то местным коммунякам что надо?..
– Куклы, – Ангел был лаконичен. – Театр теней.
– Что ты имеешь в виду?
– Они были неживыми.
– Что ты имеешь в виду? – уже раздраженно повторил Ильин.
– Я, конечно, не Кассандра, – осторожно начал Ангел, что тоже на него не очень походило, – но не увидел я в них, в революционерах этих липовых, положенной революционерам всех времен и народов истовости, духа, что ли, революционного не увидел я вовсе. Не буревестники они, нет. Горький плюнул бы и ни фига не написал. Едят и «Абсолют» глушат – это да, это в охотку, а все остальное… Константин Сергеич немедля сказал бы свое классическое: «Не верю!»
– А зачем они меня вырубили?
– Тоже странно. Сунули тебе в пасть чего-то химического, невкусного, отключили напрочь, к стулу привязали и ушли «Абсолют» допивать.
– Потом и из дому ушли… – дорисовал картинку Ильин.
– Во-во, – подтвердил Ангел.
– А о чем-нибудь важном они говорили, пока я отключенный сидел?
– Ты как придурок какой! – обиделся Ангел. – Сколько мы уже вместе склеены, а ты все равно чушь лепишь! Невнимательный, нечуткий, мужлан… Ну как, скажи, я могу что-нибудь толком слышать, когда твои беды и муки с тобой делю. Всегда. Как в песне: тебе половина и мне половина.
– Ты откуда эту песню знаешь? – не совсем ко времени заинтересовался Ильин. – Ее же здесь не поют…
– Как будто ее там поют, – усмехнулся Ангел несколько свысока. Может, даже из горних высей. – Там, Ильин мой драгоценный, поют сейчас песни протеста. Или про тесто. Которого нет. Как и всего остального тоже… – Скаламбурил, успокоился, смилостивился, спустился с высей, объяснил в миллионный раз тупому Ильину: – Ты же знаешь, что я знаю все, что знаешь ты, пардон за невольную тавтологию. А вот чего я не знаю, того и ты не знаешь. А я, увы, не знаю, о чем они без тебя и меня говорили. Может, о своей зарплате в гебе?..
– Ты все-таки думаешь… – всполошился Ильин.
Он немедленно еще больше всполошился, поскольку навстречу по аллее чинно выступали два башнеобразных полицая, каждый – под два метра с кепкой, только таких и набирали в столичную полицию. Резиновые дубинки, притороченные к бедрам, качались в такт командорским шагам, в расстегнутых по патрульному уставу кобурах чернели рукояти смертельных «вальтеров», а осеннее холодное солнце тускло горело в серебряных нагрудных бляхах.
Впрочем, про солнце – это Ильину с перепугу почудилось. Никакого солнца не было. Тучи были.
Ильин не хотел, чтобы третье предсказание Ангела сбылось. Ильин сделал умное лицо, расслабился, прикинулся шлангом и прошел мимо полицаев чин чинарем, они его даже не заметили.
– Смотри не обоссысь, – понасмехался Ангел, – штаны мокрые станут, холодно… А вот что я все-таки думаю, – он вернулся к оброненной Ильиным мысли, – так это то, что все сегодня происходящее ни в какие логические ворота не лезет. Уж на что я существо возвышенное, надэфирное, а и то в тупике. Мистика. Тут, блин, не ангел требуется, а… – Не объяснил, кто требуется, потому что Ильин внезапно узрел ресторацию.
Такая уж ему фишка выпала в сей необъяснимый день, что средь всех необъяснимых событий одно повторялось с необъяснимой постоянностью: Ильин трижды приступал к принятию пищи, извините за казенный оборот речи, и трижды его от этого святого процесса безжалостно отрывали. А жрать между тем хотелось зверски. В таких обстоятельствах даже ангелы умолкают.
Ильин, еще разок повторим, любил Сокольники, парк любил, знал его по прежней жизни преотлично, хотя в новой жизни бывал здесь не слишком часто. И, пожалуй, именно старое знание, а вернее – подсознание привело его на эту аллейку позади умолкшего по осени луна-парка, где в мокрых, почти уже голых деревьях спрятался маленький деревянный ресторанчик о двух этажах, одновременно похожий на придорожную типично европейскую гостиничку. А может, так оно и было: на втором этаже хозяева держали, не исключено, пять-шесть аккуратных комнат для случайных и недолгих постояльцев. Для Ильина, например… Ресторан назывался романтично – «Лорелея». А что до старого знания Ильина, вернее до подсознания, так вот вам занятное совпадение: в прежней жизни на месте «Лорелеи» стоял тоже деревянный, зеленой масляной краской крашенный кабак-кабачок с не менее романтичным названием «Фиалка». Подсознание Ильина сюда привело, и, как видите, не ошиблось.
Пусто было в этот час в парке.
– Иди, не бойся, – сказал Ангел. – Никто за тобой не следит. Хоть поешь по-людски…
Ильин поднялся по ступенькам, толкнул дверь. Она тихонько тренькнула колокольцем, оповещая кого надо о приходе всегда жданного клиента. В тесноватом, жарко натопленном холле Ильина встретила пожилая благообразная дама с серо-голубыми волосами. Мальвина из «Золотого ключика». А и то верно: рядом с ней встал, выплыв невидимо из-за шторы, белый-белый сенбернар, разверз пещерных размеров пасть, свесив наружу красный язык: милости, значит, просим.
– Добрый день, – сказала дама, чуть склонив «мальвинную» голову. – Рады видеть вас в «Лорелее». Сегодня прекрасный эскалоп по-венски с каштанами, вам понравится. Вы один?
Она взяла у Ильина куртку, будто и не куртка это вовсе, а бобровая, например, шуба, повесила ее на плечики в стенной шкаф, повела рукой:
– Прошу вас.
Сенбернар снялся с якоря и поплыл впереди, лавируя между пустыми столиками, чинно ждущими гостей: вот вам крахмальные брюссельские скатерти, вот вам столовое серебро, тарелки мейсенского фарфора, вот вам белые розы в белых китайских вазах… Ильин шел за сенбернаром и не хотел стряхивать сладкое наваждение. Не хотел знать, что фарфор не мейсенский и вообще не фарфор никакой, а недорогой фаянс Дулевской фабрики, а столовым серебром удачно прикинулись мельхиоровые ножи и вилки, что рылом парковый ресторан не тянет на серебро и фарфор, тем более – на брюссельское полотно. Не хотел, потому что тепло ему, Ильину, гонимому, было здесь, тепло и уютно, и Ангел притих, разнеженный, а сенбернар уже сидел возле крохотного стола у окна, светил горячим языком, приглашал, куртуазный, к эскалопу с каштанами.
– Вам здесь будет удобно, – утвердила дама, вынула из воздуха меню в огромной кожаной (уж кожа-то настоящей была, точно!) папке, напомнила: – Эскалоп, эскалоп, рекомендую… – и исчезла в предвечерней полутьме зала.
– Чудеса у вас тут, собакин, – сообщил Ильин сенбернару, но тот отвечать не захотел, гордый, убрал язык и ушел прочь, в кухню, в прихожую, в кабинеты, по-балетному ставя лапы сорок второго размера.
– Нашел с кем разговаривать, – обиженно сказал Ангел. – Тварь бессловесная, неумная… Советую на закуску гансепаштет с фисташками, а из вин – бордо, конечно, шато де ля тур, это тебе по деньгам.
– Что-то странное здесь… – боязливо заметил Ильин.
– Не спорю, – согласился Ангел, – весьма. Но лобовой опасности не чувствую, а напротив. Да и чего побаиваться? Привыкай. У тебя ж с утра одно странное за другим.
И тут же престранно материализовался юный официант, молча выслушал заказ и престранно же растворился в пространстве-времени, а из кухни из-за стойки бара кратко выглянул сенбернар и престранно зевнул, словно хотел что-то сказать, но передумал – назло Ангелу. А мог бы и сказать, то есть предупредить. Потому что на крошечную площадку перед стойкой неожиданно и тоже престранно выпорхнули из кухни (или все же из-за кулис?..) пестрые маски известной Ильину комедии дель арте. Выпорхнула Коломбина, выпорхнул грустный Пьеро, выпорхнул ромбовидный Арлекин, выпорхнули Тарталья и Панталоне, а сенбернар, прикинувшись пуделем Артемоном (совковый граф не все у Коллоди упер, кое-что из комедии дель арте позаимствовал…), тенью просочился сквозь них и опять исчез. Он был лишним на этом странном празднике жизни.
И только теперь Ильин заметил, что кое-какой народ в ресторане имел место, то есть обедал.
ВЕРСИЯ
Главным в России был президент. Он выбирался всенародно раз в пять лет. Как в Америке. Президент представлял свою партию, в данный текущий момент – национал-социалистическую. Но Россия всегда тяготела к монопартийности, и, хотя в стране существовала официально зарегистрированная куча всяких партий, самой мощной и многочленной была национал-социалистическая. И президент в России которое пятилетие выбирался именно от нее. Се ля ви. Он же по традиции, идущей еще с просто социалистических (без «национал») довоенных времен, был на полставки председателем этой партии. Демократия сие позволяла. Хотя, если быть честным, каждое пятилетие выборы президента происходили на альтернативной основе, кандидаты выдвигались и от иных партий, набирали не менее ста тысяч голосов выборщиков, чтобы зарегистрироваться, и вольно конкурировали с кандидатом от НСПР на финишной прямой. К финишу обычно приходили два-три конкурента и благополучно дохли, не выдержав конкуренции.
Официально запрещена в России была лишь одна партия – коммунистическая.
Также раз в пять лет избиралась Государственная Дума, в которой тоже доминировали наци. Хотя наряду с ними в Думе имели заметную квоту кадеты, представители Крестьянского союза, Промпартия и чуть-чуть – анархо-синдикалисты…
Премьер-министр и министры назначались президентом и утверждались Думой. Утверждение обычно проходило долго и шумно, телевидение отводило думским заседаниям целый канал, и дней не менее десяти крикуны изо всех сил боролись с президентом, чтоб не утвердить его кандидатов, но он, как правило, уступив им одного-двух, мощно побеждал. А и то верно: ему страной руководить.
По Конституции, принятой в 1955 году, все министры подчинялись премьеру, а гебе. Министерство внутренних дел и армия – непосредственно президенту. Формально они, конечно, входили в Кабинет министров, но только их там и видели. Президент не хотел ни с кем делить ни информацию, ни силу, которая той информацией питалась. Так повелось изначально, с первых президентских лет, когда на российский престол… – то есть, тьфу, на президентское кресло!.. – сел умнейший и хитрющий мужик Петр Скоков. Случилось это в давнем пятьдесят четвертом, в декабре, то есть первые президентские выборы в тот год прошли, а сам Петр Скоков до того уже года три бессменно и мощно лидировал в Российской национал-социалистической партии, резко и убедительно выступал за предоставление России экономической и политической самостоятельности. Немцев, правда, чересчур не громил, но все же и доставалось им от него за чрезмерные имперские устремления – особенно после пятьдесят второго, после смерти Гитлера.
Тому, как здесь уже говорилось, надо было только откинуть лыжи, чтоб все кругом завертелось в сторону демократии и плюрализма, пополам с гласностью. Перестройка, блин! Ильин читал многочисленные воспоминания о тех годах и разные политологические копания и удивлялся: Россия до уныния предсказуема. Ликующий свободолюбивый народ ликует однообразно одинаково во все периоды истории. И в феврале семнадцатого, и в ноябре того же проклятого, и в августе девяносто первого – в прежней жизни Ильина, и летом пятьдесят четвертого – в Этой жизни, когда Германия (а вовсе не сами немцы!) практически сдала свои имперские позиции в России, объявив выборы.
Хлебом его не корми – дай поликовать, помитинговать, подемонстрировать.
Хотя с хлебом в пятьдесят четвертом в этой России было все в полном порядке, хватало хлеба с лихвой. Что-что, а Россия к моменту самоопределения оказалась весьма сытой страной…
Ильин представлял, как это было в пятьдесят четвертом, и сравнивал с началом перестройки в своей России, с мятежным августом девяносто первого, с полуголодным и безнадежно злобным разгулом объявленных свыше демократии и плюрализма. Похожим казалось. Не по голоду, но по злобе. Все очевидцы отмечали злобу плохо управляемых толп и вспоминали бессмертное пушкинское – про российский бунт. Хотя бунта не было. Германия, придавленная общественным общемировым мнением, отступила не ропща; уже хорошо известный России Скоков прошел в президенты безальтернативно и без эксцессов. Что занятно, именно его поддерживали и политики Запада – в США, в гордой Британии, французы тоже. Считали достойным. Хотя кто-то, наверно, и еще, кроме Скокова, выдвигался, кто-то бежал за паровозом, но отстал настолько, что даже в воспоминаниях, читанных Ильиным, не поминался – ни добрым словом, ни лихом. За Скокова проголосовали 99,8 процента избирателей всей страны – что там красноликий любимец прежних соотечественников Ильина, победивший на выборах в социалистической столице какого-то никому не ведомого директора завода!
Биографию Скокова Ильин знал. Она печаталась всюду. Первый российский президент, круто повернувший побежденную в молниеносной войне страну к самостоятельности, к политической независимости, к креслу в ООН, сумевший не вмешиваться в рыночную экономику, которая хотя и управлялась исподволь и в открытую из-за «бугра», но все же числилась российской, – такой президент везде и всюду проходит по разряду любимцев народа. Народ должен знать своих героев, как заявил другой любимец, ныне вычеркнутый из народной памяти. Ильин мог цитировать жизнеописание первого президента наизусть, хотя и не проходил его в гимназии или лицее. Родился в 1908-м. В 1937-м загремел на Колыму по пятьдесят восьмой статье тогдашнего УК – за антисоветскую пропаганду и шпионаж в пользу фашистской Германии. Естественно, считал Ильин, никакого шпионажа не было, да его не подтверждали и современные биографы; дед Ильина тоже, кстати, в тридцать седьмом за шпионаж сел – только в пользу Америки. Модно было. А антисоветская пропаганда – это да, это имело место. Двадцатидевятилетний инженер-метростроевец открыто выступил на профсоюзном собрании в защиту частной собственности. Дурак был. Ангел тогда, помнится, так и прокомментировал прочитанное Ильиным… Но дурак или нет, а все это потом сильно прибавило Скокову в популярности, позволило числиться безвинной жертвой сталинского режима и безудержным апологетом рыночной экономики.
Но смех смехом, а Скоков и впрямь много сделал на посту президента. Конституция России – его детище. Гонения на коммунистов, конституционно закрепленные запретом на партию, – тоже дитя ненависти человека, бездарно потерявшего пять лет жизни на лесоповале. Развитие экономики – политика невмешательства в хозяйственные дела, всяческое поощрение отечественных и иностранных инвестиций, Закон о земле, Закон о собственности, скучно перечислять. Не научный трактат пишем. Россия была сыта, обута, одета, компьютеризирована, автомобилизирована, рубль числился конвертируемым, хотя и не очень-то котировался в тех же Штатах или в Англии. Существовала разумная квота на вывоз наличности. Да ведь так – не только рубль. И франк вон тоже, не говоря уж о какой-нибудь песете!..
Петр Андреевич Скоков пропрезидентствовал с 1954 по конец 1964 года, ровно два срока, отпущенных ему его же Конституцией, в пятьдесят шесть лет вышел из политических игр и ненавязчиво оказался президентом иного рода – президентом концерна «Сайбириа ойл». К шестьдесят четвертому тюменская нефть пошла на мировой и внутренний рынок рекой, в Западной Сибири толклись большие и малые нефтяные компании, но постепенно все подгреб под себя означенный концерн, в который вошли российские «Тюмень-нефть», сибирский банк «Гермес», Сибирская нефтяная биржа и французский «Эльф Акитен». Случайно или нет, но пост президента был свободен как раз к уходу Скокова с политической арены и ему предложен. А он не отказался. Злые языки, правда, говаривали, что Скоков, еще будучи президентом России, круто лоббировал в пользу концерна. Но что нам злые языки! В России было и будет: не пойман – не вор.
Скоков был сильным главой страны. Ильин так считал. Скоков правил жестко – в политике, но вольно – в экономике. Скоков знал все, поспевал ко всему, при нем Россия закончила митинговать и принялась работать. Скоков не случайно подчинил именно себе гебистов, полицию и армию. Он-то понимал могущество информации, помноженной на силу. И при нем все эти ведомства – особенно гебистское, оно его любимым было, – расцвели пышным цветом и обрели тайную и всеохватную власть.
Что Ильин на собственной шкуре испытал.
