Ахмет Хатаев
Покаяние «Иуды»
Бросив беглый взгляд на окровавленного Бизенко, пытающегося одеться, блюстители порядка с вопросами: «Что здесь произошло, кто его избил?» – отчего-то угрожающе стали надвигаться на Эди, стоящего неподалеку от стола. Но их остановил пострадавший, указав на Марвана и Слюнявого.
– А этот, что тогда здесь делает? – грубо спросил один из надзирателей у Бизенко, указывая дубинкой на Эди.
– Хотел помочь мне.
– Этот поможет, если кого надо ограбить, убить, – с ненавистью в голосе бросил в сторону Эди тот же надзиратель. – Помощника из себя строишь? Мы-то знаем, какой ты помощник. Но ничего, напомогаешься в зоне не один десяток лет, если вышку не дадут.
«Быстро же информация о моих «преступных делах» дошла сюда, – подумал Эди, – если он так сильно возненавидел меня, даже больше, чем Бизенко, который воткнул нож человеку под самое сердце. Возможно, этот надзиратель доводится родственником кому-нибудь из инкассаторов, иначе чего бы он так скалился? Молодец Карабанов, оперативно работает. И главное, ко времени озвучена такая лестная оценка моей скромной персоны». Но ход его мыслей перебил голос Бизенко.
– Он и на самом деле пытался их остановить.
– У тебя больше никто и ничего не спрашивает, заткнись, урод, ты не лучше его, только тебе сегодня повезло, не дали натянуть… вы все здесь как пауки в банке жрете друг друга.
Не в меру разгоряченного надзирателя остановило только появление в камере перетянутого скрипучей портупеей старшего лейтенанта, который потребовал немедленно прекратить весь этот «сыр – бор» и заняться оформлением факта избиения сокамерника, после чего Бизенко, Марвана и еще одного из блатных куда-то увели. Затем тот же офицер приказал заключенным сохранять установленный в изоляторе порядок, если не хотят, чтобы по ним прошелся резиновый каток.
Покивав, как все, головой, что должно было означать, мол, все понятно и отступлений от арестантского режима не будет, Эди прошел к своей койке и лег. Голову будоражили возможные варианты дальнейших действий, которые в сочетании с только что происшедшими событиями, извлекли из памяти изречение Гитлера о том, что чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак.
Это изречение часто приводил на своих семинарских занятиях один из преподавателей Эди, аргументируя свою позицию относительно того, что любому человеку присущи слабости и потому нужно тщательно проверять тех, кто становится в чекистский строй, чтобы не допустить в него ненадежных и негодных к суровой государственной службе. И вот сейчас, размышляя над тем, что происходило в камере и слушая нравоучения, теперь уже звучавшие из уст представителя закона, Эди заключил, что при всем том преступном, что связано с жизнью бесноватого фюрера, в наблюдательности ему не откажешь.
Тем временем, сделав еще ряд наставлений и убедившись, что его слова дошли до сердца и ума каждого зэка, офицер-воспитатель покинул камеру с чувством исполненного долга, не забыв при этом окинуть ее проницательным взглядом через форточку уже закрытой двери.
Не прошло и тридцати минут после того, как смолкли его гулкие шаги в коридоре, как в камеру вернули Бизенко, уже отмывшегося от крови. Смазанные йодом кровоподтеки и ссадины придавали его лицу воинственный вид. В его движениях и поведении не было даже намека на то, что он подавлен случившемся. «Иуда» даже головы не повернул в сторону блатных, начавших сразу же после его появления в камере грозить ему повторным избиением. Более того, он предложил им приступить к делу не откладывая, иначе посчитает их трепачами, чем вызвал с их стороны бурю сквернословия. Они были остановлены окриком Долговязого, к которому в отсутствие Марвана, по всей вероятности, отошло старшинство над ними.
Бизенко же, между тем, подобрал с пола свои вещи и присел на скамью, как бы соображая, а что ему дальше делать. Посидев в одной позе несколько минут, резко встал и направился в сторону Эди.
– Вы спите? – спросил он, подойдя к его койке.
– Разве при таких делах можно уснуть, – устало ответил Эди, присаживаясь.
– Если не возражаете, я расположусь на одной из этих, – вопросительным тоном произнес Бизенко, показывая рукой на пустующие койки.
– Выбирайте любую на свой вкус, меня и от своей тошнит.
– Тогда я на этой, что по соседству…
– Занимайте, если не вы, то завтра кто-нибудь другой это сделает, – не дал ему договорить Эди.
– Вот спасибо, – доброжелательно произнес Бизенко и начал расстилать постель.
– Даже странно как-то слышать это волшебное слово здесь, – ухмыльнулся Эди.
– Как впрочем и то, что вы заступились за совсем незнакомого человека, – подметил Бизенко, натягивая серого цвета наволочку на так называемую поролоновую подушку.
– У меня с ними свои счеты.
– Понятно, значит запекшаяся кровь на вашей губе – это их рук дело, – бросил, устало садясь на застеленную постель.
– Да нет, здесь, в отличие от вас, я оказался более удачливым, а губа – это подарок милиционера, который ударил ни с того ни с сего прямо в дежурной части, чем меня, по своей природе очень спокойного человека, ввел в ярость, и я готов был крушить все на своем пути.
– Ни в центральном ли ОВД это происходило? – спросил Бизенко, разглядывая мускулистую фигуру Эди, который в этот момент вешал на спинку койки снятую с себя спортивную куртку.
– В центральном, да будь они не ладны, негодяи, испортили всю командировку, – горячась, выпалил Эди, быстро сообразивший, что Бизенко вычислил его как задержанного, порядком пошумевшего в обезьяннике, и тут же добавил: – До этого случая я лучшего мнения был о нашей милиции.
– В смысле – она бережет меня?
– Ну, хотя бы не бьет и невинного человека в кутузку не сажает.
– Согласен, хотя, по словам надзирателя, у них вполне ясные представления о вас, – сказал Бизенко, улыбаясь, отчего-то решивший не развивать тему своей осведомленности о пребывании Эди в ОВД.
– И вас этот надзиратель не жаловал, да и вообще, как посмотрю, они никого из оказавшихся здесь за людей не считают, – отпарировал Эди, зафиксировав в памяти то, что его собеседник не хочет говорить о своем пребывании в милиции.
– Но в отношении вас они как-то особенно проехались, – заметил Бизенко, внимательно вглядываясь в глаза Эди.
– Не знаю, что и сказать, – отреагировал Эди, спокойно выдержав этот взгляд.
– Если не хотите, не говорите.
– А тут и говорить нечего, просто попал в дурацкую ситуацию, иначе и не сказать.
– Вы спортсмен?
– Нет, я исторической наукой занимаюсь, а в свободное время – каратэ.
– О, я тоже увлекаюсь им.
Заметив недоверчивый взгляд Эди, который им был специально изображен, добавил:
– Уже несколько лет.
– Тогда непонятно, как Марван так легко попал вам в подбородок через стол? – сыронизировал Эди, нарочито улыбаясь, чтобы поддеть его самолюбие и заставить говорить о себе.
– Все неожиданно произошло, я настроился на общение: вопрос – ответ, ответ – вопрос, а он сразу в пятак. Мерзавец моей доверчивостью воспользовался, иначе я смог бы отбиться.
– Это хорошо, вам такой настрой еще пригодится, ведь они же собираются мстить, – утвердительно заметил Эди, делая акцент на последней фразе и наблюдая за его реакцией на свои слова.
– Вы думаете? Хотя для низких натур нет ничего приятнее, как мстить за свое ничтожество, а эти и есть самые низкие существа.
– Ничуть не сомневаюсь, у этих выродков правило такое, если сказал – сделай, иначе уважать не будут другие блатные, а то и замордуют. К тому же они не читали Виссариона Григорьевича, которого вы так удачно цитируете.
Бизенко удивленно глянул на Эди и заметил:
– Для интеллигентного человека, к тому же занимающегося наукой, знать творчество Белинского – нормальное явление, но скажите, если не секрет, откуда у вас познания психологии этих урок? – с ехидцей в голосе поинтересовался Бизенко, вновь упершись изучающим взглядом в глаза Эди.
– Никаких секретов, просто один мой родственник был частым обитателем мест лишения свободы и большим любителем рассказывать о тамошних порядках, а я внимательным слушателем.
– А Марван, он что, главный из них?
– Да, а те двое – его шавки. Есть и третий, который их успокаивал, ему пока нездоровится.
– Я против Марвана и этих, кто бил, написал заявление. Надзиратель сказал, что его, как организатора, примерно накажут и больше в нашу камеру не возвратят.
– По мне бы лучше его, уже битого, вернули, чем другого неизвестного, который может оказаться покруче Марвана, – спокойно заметил Эди, стягивая с ног кроссовки.
– Возможно, но в любом случае предлагаю держаться вместе, тем более вы за меня уже вступились, – предложил Бизенко и замер в ожидании ответа.
– Я не против, вдвоем, конечно, веселее, – согласился Эди, пристально взглянув ему в глаза, в которых увидел, умело скрываемый за бравадой слов четко выраженный красными прожилками воспалений страх перед ожидающей его неизвестностью, страх перед непреодолимой силой произвола и вольницы блатного люда, насильно втиснутого в эти арестантские камеры, следы судорожного поиска точек опоры для восстановления утерянного равновесия и печать тотального недоверия ко всем вокруг себя. «Иначе и быть не может, – заключил Эди, ожидающий реакции Бизенко на свои слова, – ведь он же опытный шпион, скорее всего прошедший специальную подготовку, но оказавшийся в сложной ситуации, которая требует от него максимума осторожности, но и действий для исправления допущенной им ошибки. Цена вопроса – жизнь, и он знает об этом. Нельзя торопить события, сначала надо стать единственным человеком, с которым он может говорить о себе и своей семье, а там…»
– Тогда предлагаю спать по очереди, чтобы нас не застигли врасплох, – прервал его мысли Бизенко.
– Согласен, напомнили этим армейские наряды по два часа на брата, ну что, будем жребий тянуть, товарищ стратег? – пошутил Эди, подвигая к койке оставленную ранее в проходе свою сумку.
– А в каких войсках служили? – как бы для поддержания темы спросил Бизенко.
– В десантных. А вы?
– Знаете, не пришлось, я после школы сразу в институт поступил, а там все закрутилось, не до армии было.
– Откосили, что ли, – ухмыльнулся Эди, удивившись употребленному самим обороту речи. Откуда взялось слово-то такое и, главное, удачное в данной ситуации.
– В этом нужды не было, поскольку моя работа предполагала освобождение от армии.
– Ничего себе, со студенческой скамьи и на такую работу, где бронь, вы что…
– Нет, нет – это не было связано с какой-нибудь секретной службой, – перейдя на шепот, быстро проговорил Бизенко, – просто я нужен был как переводчик для работы с иностранцами. У меня два языка, которыми я в совершенстве владею.
– А-а, тогда понятно, а то я подумал было…
– Нет-нет, все не так, – прервал Бизенко своего собеседника.
– Что тут говорить, получается, вам просто в жизни повезло, иначе говоря, счастливый билет на выпускных экзаменах вытянули и получили возможность практически с юношеских лет бывать «за забором», где, как рассказывают побывавшие там люди, существует целый мир неизвестных нам вещей.
– Вы правы, в этом смысле мне действительно повезло, но зато сейчас, как видите, нахожусь, впрочем, как и вы, по полные уши в дерьме, – произнес дрогнувшим голосом Бизенко.
– Не знаю, что там у вас, но в отношении меня милиция творит полный беспредел. Меня, приехавшего в Белоруссию собирать материал о защитниках Брестской крепости, запихнули в этот гадюшник, – парировал Эди, а затем, как бы распаляясь, добавил: – Я им этого так не оставлю, буду жаловаться во все инстанции, если надо – дойду до Горбачева. Сволочи, хотят мою жизнь исковеркать, но я не позволю.
– Молодой человек, я вам не рекомендую горячиться. Такие вещи надо делать обдуманно. Иначе можно себе еще хуже сделать, ведь надо полагать, вам что-то вменяют, поскольку упекли сюда, – в очередной раз не дал ему договорить Бизенко.
– Да что толку об этом сейчас говорить, – выпалил Эди, отметив про себя его привычку прерывать собеседника, которую при необходимости можно будет использовать для оказания на него воздействия. Завтра потребую у следователя дать встречу с адвокатом и здешними друзьями, которые ему расскажут, что я не бандит с большой дороги.
– Мне кажется, что это верный ход, но только не горячитесь, кстати, давайте знакомиться, а то за разговором забыли друг другу представиться. С этими словами он протянул руку и назвал себя по имени и фамилии.
Эди также представился и, сославшись на позднее время и необходимость восстановить потраченные за прошедший трудный день силы, предложил отдохнуть, а при потребности в дальнейшем продолжить этот интересный диалог. И на самом деле, сказано было много, что следовало обдумать и наметить дальнейшую тактику ведения разговора.
– Вы правы, утро вечера мудренее, но, возвращаясь к моей инициативе о поочередном дежурстве, если не возражаете, я буду бодрствовать первым, – отметил Бизенко, изобразив на лице широкую улыбку.
– Хорошо, тогда я попробую уснуть, – согласился Эди и лег, скрестив руки на груди.
– А я посижу, – полушепотом произнес Бизенко, пристроив у себя на коленях упругую подушку и слегка навалившись на нее согнутыми в локтях руками, – так легче будет бодрствовать, а то можно ненароком и уснуть, хотя о чем я говорю, разве это возможно в этих условиях.
Эди, никак не отреагировал на эти слова, наблюдая за своим соседом из-под прикрытых век. Ему важно было увидеть, почувствовать, как поведет себя Бизенко, оставшись один на один со своими тяжкими мыслями. О том, что он возбужден и напряженно думает – сомнений не было. Его глубокие вдохи и выдохи, периодические поглядывания в дальний угол, откуда доносились приглушенные голоса продолжающих чифирить блатных, были ярким тому свидетельством.
– Надо же, не успел головой коснуться подушки, сразу засопел, – так же тихо промолвил Бизенко, поглядывая на Эди. – Скорее всего, десантная подготовка дает о себе знать, – утвердительно добавил он, в очередной раз бросив тревожный взгляд в дальний угол.
«Мыслительному процессу «Иуды» значительно большей помехой, чем я думал, являются блатные, иначе он не стал бы так часто оборачиваться в их сторону, отрываясь от своих непростых дум, – решил Эди, продолжая наблюдать за ним, – он их боится. И потому можно рассчитывать на его активный дрейф в мою сторону в надежде обеспечить себе физическую защиту. Первый шаг в этом направлении он сделал сам… Выходит, мы верно рассчитали перспективу, теперь следует продолжать линию на дальнейшее сближение, чтобы стать для него единственным каналом связи с внешним миром, а после можно будет решать задачи иного уровня, но это дела завтрашнего дня. Сегодня нельзя спешить, выдержка и неторопливая работа принесут ожидаемый результат», – заключил Эди, прислушиваясь к биению пульса жизни камеры, покой которой нарушали приглушенный разговор в блатном углу, чей-то кашель и переливы басистого храпа на верхних койках, а иногда визгливый крик Слюнявого, требующего тишины, после чего сразу прекращался и храп, и кашель, чтобы потом через некоторое время вновь повториться.
«Странно устроена жизнь, – подумал Эди, – люди живут на кем-то умело построенных социальных этажах, часто не ведая о том, что происходит у нижних или верхних соседей. Не окажись здесь, никогда не стал бы над этим задумываться. А ведь кому-то это надо, и кто-то заложил эту формулу бытия в основу нашей жизни. Надо же, как все просто, особенно применительно к этажу, житель которого ворует на всех других этажах, чтобы выжить или потому, что он не хочет просто иначе зарабатывать. За это кто-то его ловит, кто-то судит во имя торжества справедливости, кто-то стережет, чтобы не убежал и исправлялся. В целом-то немалая когорта людей, которые, по сути, ничего материального не создают, занята важным делом. Несомненно, важным делом, спору нет. Таких, как Марван, и ему подобных людей нужно подальше держать от общества. Но вот беда, криминальная обстановка не улучшается: молодые ребята, а их немалое число, избирают путь марванов. Выходит, не все в порядке в самой нашей жизни. Не принесла ясность в бытие и умонастроения людей и горбачевская перестройка, наоборот стало больше неразберихи. И надо полагать, все это имеет место оттого, что сами устроители этой перестройки до конца не отдают себе отчет в том, что делают. Живут не так, как говорят, или говорят не так, как сами живут, что в свою очередь отталкивает человека от них самих и их голых призывов к честной жизни во благо всех в новых перестроечных условиях. Поэтому многие люди, особенно молодые, теряют моральные и нравственные ориентиры и становятся на скользкий путь. «Иуду», конечно, к таким сложно отнести, по всему, он осознанно избрал свою дорогу, которая привела его в стан врагов. Его просто так не удержать в силках, за ним стоит сила, которую необходимо одолеть. В сравнении с ним в зэках, при всей их разнузданности, можно отыскать хоть какие-нибудь патриотические начала и взывать к ним…»
Много о чем еще передумал Эди за эту ночь, листая страницы истории страны, былого из своего детства и юности. Отчего-то вспомнилось, как он, еще совсем мальчишка, ходил по завьюженной казахстанской дороге к своему больному товарищу Лёше Мотылеву, чтобы вручить ему пионерский галстук. В тот день Мотылев не смог прийти в школу, так как простудился, и не был на построении школьников, где вступающим в пионеры повязывали красные галстуки. Зная о том, что Мотылев очень ждал этого дня и расстроится, не получив желанную награду, Эди по договоренности с председателем совета отряда отправился на МТС[20], что стояла от школы в трех километрах. В начале пути все шло хорошо: небольшая поземка и боковой ветерок не мешали мальчику идти к виднеющимся домам станции. Но ветер неожиданно стал дуть сильнее, резче бить в лицо, слепя глаза и засыпая накатанную дорогу снежной пылью, отчего идти становилось все труднее и труднее. Так проявляла свой нрав восточно-казахстанская зима, порой неожиданно обрушивающаяся на жителей степи непроглядными снежными вьюгами и недельными буранами, заполняющими собой все пространство между небом и землей. Но Эди шел вперед, преодолевая напор стихии, и вскоре добрался до дома Мотылева, который искренне обрадовался возможности в тот же день, как и его товарищи, повязать на своей шее красный галстук. Для этого он даже специально надел школьную форму. И куда только девалась его простуда?!
Домой Эди проводил отец Лёши по имени Вейс, моторист МТС. Ранее, как рассказывал Лёша, он работал инженером на каком-то машиностроительном заводе. Он даже не стал слушать Эди, который намеревался сам возвращаться в село. Твердо сказал, что одного не отпустит, так как это очень опасно, мол, можно сойти с дороги на наст и уйти в степь, которая скоро утонет в этом набирающем силы белом безмолвии. Всю дорогу шли молча, да и пытаться говорить было бесполезно – шум ветра был такой, что и своего крика можно было не услышать.
Приведя Эди к дому, Вейс одобрительно похлопал его по плечу и хотел было уйти. Со стороны моториста, известного в селе некоторой замкнутостью, это похлопывание было проявлением большой признательности. Поощренный таким вниманием, Эди кивком головы поблагодарил его и пригласил в дом. Когда они вошли в сени, там встретились с родителями Эди, которые, обеспокоенные отсутствием сына, собрались идти в школу.
После взаимных приветствий Вейс рассказал им о причине своего прихода и поблагодарил их за сына, заключив это словами, которые запомнились Эди на всю жизнь. Он сказал: «Знаете, я сегодня понял, что дети значительно чище, честнее и мужественнее нас, взрослых, – они совершают хорошие поступки, не задумываясь над их сложностями, потому что они просто заряжены на это. Взрослым остается научиться помогать им реализовывать себя. Тогда они вырастут достойными людьми, которые многое смогут сделать и для себя, и для страны. Сегодняшний поступок вашего Эди и его забота о моем сыне, поддержка в стремлении быть пионером, заставили меня в это поверить и внести некоторые изменения в мое отношение к тому, что происходит со мной и вокруг меня. Думаю, и мой сын сделает свои выводы из происшедшего, я надеюсь на это…»
«И на самом деле, мы, дети той поры и родившиеся несколько позже, жили, веря в идеалы и в свое призвание творить добро, не пытаясь ошибки властей по отношению к себе использовать для формирования в своих душах основ ее неприятия, а то и борьбы с ней, ибо знали, что часто зло от имени как государства, так и народа творили конкретные люди, которых история поименно назвала и прокляла, – размышлял Эди. – Думается, что Лёша и ему подобные дети не стали ни зэками, ни иудами, потому что рядом с ними были взрослые, знающие настоящую цену этой многосложной жизни. В это хочется верить и надеяться».
Между тем Бизенко весь остаток ночи так и просидел, упершись локтями в подушку, отчего-то не захотев будить Эди, который пролежал до утра в одной и той же позе, лишь на короткие мгновения впадая в чуткий сон. Лишь с приходом рассвета, увидев, что Эди открыл глаза, он слегка кивнул ему и распластался на койке.
