Альбина Рафаиловна Шагапова
Долг ведьмы
Глава 23
Она спит. На щеках лёгкий румянец, в густоте ресниц поблёскивают капельки слёз. Осторожно, боясь разбудить, провожу ладонью по платиновым рекам волос, разбросанным по подушке, легко целую в лоб, поправляю одеяло. В груди щемящая, пронзительная, скручивающее всё нутро нежность и безумное, безотчётное желание схватить, прижать к себе, замуровать в объятиях и не отпускать ни на одну секунду. Я зажёг свечу, и не по тому, что приказал Крабич, чёрт бы его побрал, а потому, что всегда хотел это сделать, ещё тогда, в детском доме. Чем старше мы становились, тем сильнее меня тянуло к хрупкой, беззащитной, как воробушек, Илоне. Пацаны обклеивали стены плакатами с изображением заграничных грудастых и жопастых актрис и певичек, я же, представлял её. Хотел нарисовать портрет и повесить над кроватью, но, хорошенько подумав, всё же не стал этого делать. Побоялся, что засмеют. Мне нравилось хватать её на руки и тащить на крышу, осознавая беспомощность этой девчонки.
– Только не урони, Крокодил, – шептала она, пронизывая насквозь своими кофейными глазищами- безднами и ещё крепче обнимала меня за шею. А я млел. Млел и был готов завопить от счастья, как мартовский кот.
Мы усаживались на нагретое железо крыши, под чёрным пологом неба, я раскладывал, украденную за день, нехитрую снедь, радуясь её улыбке, её восторгам и неизменной просьбе: «Не ходи больше на рынок, Данька, вдруг тебя поймают». О! Ради этой тревоги в её голосе, ради посиделок на крыше. Я был готов пропадать на рынке с утра и до вечера. И пусть потом меня сажают в карцер, пусть бьют. Я твёрдо знал, что во имя этих глаз, вздёрнутого маленького носика, худеньких плечиков, готов выдержать всё.
Какая маленькая, какая доверчивая, какая светлая! И вот это кристально-чистое, так нуждающееся в любви и заботе существо, я готов предать? Прикрыться, глупой девчонкой, как щитом? Да, остров будет жив, его так же будут омывать морские волны, будут зеленеть деревья и зреть хлебные колосья, но не станет её. Не станет глаз цвета крепкого кофе, шёлка волос, открытой, почти детской улыбки. Я спасу остров, но погублю её – свою Илону, свою Мелкую. Чёрт! Да мне без неё ничего не нужно! Мне глубоко насрать не только на остров, но и на весь мир. Ибо этим миром стала она. Хотя нет, кого я обманываю? Она всегда была моим миром, смыслом моей жизни. Всё для неё, ворованные конфеты, драки до крови, унижения перед Крабичем. Если понадобится, вырву сердце и отдам ей, чтобы замертво рухнуть у её ног.
В открытое окно веет утренней прохладой, заря разливается по комнате малиновым сиропом, гомонят пробудившиеся птахи.
Как же сложно! Твою ж мать! Я и не думал тогда, насколько это будет сложно. Грёбаный самонадеянный придурок! Да, я не солгал ей о том, что всеми силами стремился в преподаватели, лишь для того, чтобы забрать её. Хотя, конечно, понимал, насколько наивны мои мечты. Ведь магические способности Илоны, ничтожно малы. Но надежды я не терял, продолжая налегать на учёбу и крутиться возле старикашки ректора. А когда меня оставили на кафедре, продолжил выслуживаться, чтобы стать куратором и получить право не только учить, но и набирать собственные группы. И вот, этот день настал, Крабич вызвал меня в свой кабинет.
– Это задание я могу доверить только тебе, – сказал он, кладя морщинистую руку мне на плечо. – Нашему умнейшему и мудрейшему, но больному и оттого боящемуся переворота императору, пришла в голову мысль вступить в состав Альянса. На что, страны Альянса выдвинули условие.
Крабич многозначительно замолчал, жуя нижнюю губу, в ожидании моего вопроса. И я задал, не изменяя своему правилу, делать то, что от меня ждут. Да, противно, до тошноты, до желания плевать в собственное отражение в зеркале, но всё ради неё – моей мелкой заразы.
– Какое условие? – спросил я. Вот, чёрт старый! Кипятком ссыт от осознания своей власти. Ничего, дедуля, маги живут долго, но не вечно. И как только за тобой явится бабка с косой, кресло ректора будет моим.
– Условие разоружения. Альянс давно уже избавился от своих магов. Они называют это путём технического прогресса. Мол, магия мешает развиваться науке. Хотя, у нас прекрасно сосуществует и то и другое. Просто и Туманные, и Болотные, и Пустынные земли боятся. Всё-таки, магия – опасное и сильное оружие.
Старик поднимается с кресла, ковыляет к серванту, достаёт бутыль с бордовым содержимым, разливает по рюмкам.
– Но ведь его величество не согласится на это?
Отпиваю из рюмки. Терпкая жидкость приятно обжигает горло, а проблема, обозначенная начальником, пока не кажется столь серьёзной. Ну не дурак же наш император в конце-то концов?
– Уже согласился. Корхебель взорвут вместе с нами. Поджарят иноземными бомбами. А магов, оставшихся и скрывающихся на материке, инквизиция начнёт арестовывать и казнить, как опасных преступников.
– И чем я смогу помочь?
Вопрос вырвался сам собой. От желания действовать свело скулы. На Корхебели я приобрёл дом, которого у меня никогда не было, понял, почувствовал, осознал, что могу быть нужным. Я любил Корхебель, беззаветной, сыновней любовью и был готов биться и защищать его до последней капли крови.
– К большой нашей удаче, ты можешь сделать многое, – глаза старика блеснули яростью и азартом, морщинистое правое веко нервно задёргалось, что свидетельствовало о крайнем возбуждении ректора. – Раз в столетие рождается свеча. О их рождении знают только оракулы. Знают и молчат, ведь тот, кто зажжёт свечу, станет её обладателем и сможет изменить мир.
– К худшему или лучшему?
– А это уже зависит от желания обладателя. По тому, оракулы и держат рождение свечи в тайне. Правда не всегда это удаётся. Помнишь из истории первую всемирную войну? А глобальное похолодание? А великий потоп? Свеча вспыхивает и гаснет, меняя мировой порядок, перекраивая всё по-новому. И вот, свеча родилась двадцать три года назад. Оракул- маг, и также хочет спасти остров, по тому и доверил мне эту тайну. После того, как займёшь пост куратора и начнёшь набирать свою группу, привези сюда свечу.
На стол упала карточка с изображением девчонки в нелепом скучном, как у старухи, дохлом свитерке, и меня, словно окатило из ледяного душа. С портрета улыбалась Мелкая.
– Не отдам, – шепчу в красное зарево за окном, и, в каком-то, дурном порыве, хватаю девчонку, прижимаю к груди её хрупкое, тёплое ото сна, тело, словно пытаясь заключить внутрь себя, как в кокон.
Глава 24
Арфа замолкает, но я не тороплюсь вставать. Мне сегодня ко второй паре, так что можно ещё поваляться и позавидовать самой себе. Подумать только! Месяц! Целый месяц кристального, звенящего счастья. Счастья, пугающего своей абсолютностью. Счастье, заставляющего летать на крыльях, в ожидании встречи, замирать при звуках любимого голоса, млеть от букв в дорогом имени. Мы встречались между парами, бежали в кипарисовую рощу и там целовались, а, когда не могли увидеться, общались через кулон, мысленно, разумеется. И порой, нахальный Крокодил, рассказывая о планах на предстоящие выходные транслировал мне такие картинки, что вспыхивали щёки и горели уши, грозясь обуглиться. В пятницу вечером, я, собрав в рюкзак вещи, отправлялась в дом Молибдена. Однако, время от времени, душу царапало какое-то смутное беспокойство, и я никак не могла понять, что это, предчувствие или просто дурацкая привычка ожидать от судьбы какой-то пакости. Сквозь закрытые веки просачивается голубизна утреннего неба, кожу ласкает солёно-сладкое, прохладное дыхание южного утра. Солнце ещё не набрало свою силу, и воздух лёгок и свеж. Птичий гомон, приятная лень во всём теле, шуршание ковра под ногами, спешащих на первую пару, студентов. Потягиваюсь, распахиваю глаза и устремляю взгляд на трепещущие за окном, облитые ласковым золотистым светом зари, виноградные листья.
Сжимаю в кулаке каплевидный кулон, тот же самый, благодаря которому Данила нашёл меня в джунглях, но с добавленными свойствами мысленного общения. Чёрт! Как же я мечтала иметь такие штуки для себя и сестры. Однако, магические трансляторы на материке стоят слишком дорого, так что их могут себе позволить только те, у кого имеются деньги. Однажды, я видела такое украшение у директора нашего детского дома. И магически- изготовленные предметы, и магически- улучшенные, весьма дорогое удовольствие.
– Данька, ты спишь?
– Нет. У меня первая пара у четвёртого курса. А ты всё валяешься, соня?
– Ну не над конспектами же мне с утра корпеть?
– А надо бы, Мелкая. Не забыла, что у тебя индивидуальное занятие с Натабеллой?
Напоминание об индивидуальном уроке боевой магии и о спортивной преподавательнице, слегка омрачает настроение, опускает на одно деление вниз. Слышать колкие насмешки, видеть пренебрежение в колючих голубых льдинках глаз, ощущать собственную слабость и ничтожество совершенно не хотелось. И ладно бы, результат какой-то был. Но нет, у меня ничего не получалось. Просто к синякам и ссадинам, что я получала на основных уроках, добавлялись новые, получаемые на индивидуальных занятиях. Однако, Молибден был непреклонен.
– А может, ты со мной позанимаешься? – в который раз спрашиваю, уже зная, что он ответит.
– Нет, малыш, – отвечает Данилка. – Чтобы создать щит, тебе потребуются истинные эмоции – страх, гнев, азарт, всё то, что заставляет человека жаждать победы. А ещё, нужна физическая сила. Меня же ты не боишься, вредная девчонка.
– А тебя я люблю, – говорю, чувствуя, как в области сердца скручивается что-то тёплое и пушистое.
– И я тебя, Илонка, очень люблю.
Всё во мне дрожит, вибрирует от этого незамысловатого признания. В животе порхает сотня весёлых, золотистых стрекоз. Их крылышки трепещут нежно щекоча. И я вспыхиваю от безумного желания ощутить его рядом, глаза в глаза, кожа к коже, сердце к сердцу. Но говорить о своей тайне, которую ношу в себе уже целый месяц, пока не буду. Расскажу вечером, под шелест морских волн, крики чаек, в рыжем свете заходящего солнца.
Кладу ладонь на ещё, совершенно плоский живот, расплываюсь в глупой, но такой счастливой улыбке. У нас будет малыш!
–Я могу, нас учили, – сказала мне Олеся, когда ощутила зарождение новой жизни. – У тебя маленький срок, и я просто его растворю. Тебе не будет больно.
Её огромные глаза смотрели на меня с жалостью и ужасом. Словно подруга обнаружила внутри меня не формирующегося человечка, а смертельную болезнь.
– Да ты что, с ума сошла? – замахала я руками на Олеську и тут же, инстинктивно накрыла живот ладонями, словно пытаясь защитить. – Как ты можешь такое говорить?
От обиды и раздражения на подругу, на её непонимание, на этот жалостливый напуганный взгляд, меня начало мелко потряхивать. От кого-кого, а от Олеси я такого не ожидала.
– Дурочка! – Олеська сложила руки в молитвенном жесте, безумной юлой закружилась по комнате. – В других обстоятельствах, я бы порадовалась за тебя. Но этот проклятый остров нашпигован магией. Магическое излучение убьёт и тебя, и малыша. Нужно сделать аборт, пока не поздно.
– Олеся, во мне ребёнок Молибдена, – проговорила я с такой твёрдостью, на какую, казалось, никогда не была способна. – Он что-нибудь обязательно придумает.
Да, я была твёрдо уверена в том, что Данила не даст в обиду нашего с ним малыша.
– Дай бог, – вздохнула подруга, однако, по её сливовым глазам, до краёв наполненных тревогой, было ясно, что она мне не верит. – Просто магия способна не только созидать, в основном, если её не контролировать, она разрушает и убивает.
Больше мы к этому разговору не возвращались. Да и не до моих проблем было Олеське. Она стала часто пропадать с Русланчиком, изучая его проект, и я искренне радовалась за подругу.
День тянется долго и нудно. Одно занятие сменяется другим, конспекты, преподаватели, задания. Не могу сосредоточиться, упорядочить мысли. Информация ускользает, не желая задерживаться в лёгкой, наполненной радужными мечтами, голове.
Как сообщить ему? Заинтриговать? Убить на повал ошеломляющей новостью сразу, без экивоков? А какова будет его реакция? Рассмеётся? Набросится с поцелуями? Расплачется? Ну, это вряд ли. Плачущий Молибден – это что-то из области фантастики.
Есть не могу, но не по причине токсикоза. Меня изнутри переполняет радостное предвкушение, одурманивающее сладкое волнение. И от того, вся еда кажется пресной и сухой. Интересно, кого больше хочет Крокодил, сероглазую миленькую девчушку или озорного пацана?
Болтовня преподавателей и активность студентов раздражают и кажутся смешными и мелкими. Изменение агрегатного состояния веществ, изготовление магических предметов, расшифровка сновидений, разве ж это магия? Настоящая магия во мне! Ведь что может быть чудеснее появления на свет нового человека? Который с начала будет красным и скрюченным, затем розовым, щекастым и сосущим кулачки, после, любопытным, лепечущим что-то на своём детском языке, неуклюже переваливающимся, словно медвежонок.
Этим вечером море на редкость беспокойно. В свете догорающего заката, волны цвета бронзы, с шумом, как-то нервно, словно сердясь, накатывают на берег, жадно хватая гальку, чтобы через мгновение вернуть её вновь. Резко, слишком нарочито пахнет йодом, сварливо кричат чайки, летая над водой так низко, что можно разглядеть щербинки на их клювах. Громады скал в свете заходящего солнца выглядят зловеще, словно залитыми, уже высыхающей артериальной кровью. И мне на долю секунд такое обилие красного показалось недобрым знаком.
– У нас будет ребёнок, – произношу совершенно будничным тоном. За целый день я извела себя настолько, что на улыбки, интриги и загадки просто не осталось ни сил, ни желания. Произношу, и продолжаю прокручивать эту фразу в голове, смакуя на языке, наслаждаясь сладко-терпким вкусом с лёгким мятным холодком, ловя себя на мысли, насколько приятно её произносить не про себя, а вслух. Именно поэтому, какое-то время, не слышу, а потом никак не могу понять, что говорит Данила. Его слова скользят сквозь меня разноцветными рыбами.
– Девочка моя, я знал об этом, просто всё никак не мог решиться, не хотел ранить, трусливо надеялся, что твоя подружка или целительница всё тебе объяснят. Но, думаю, что дальше тянуть с этим разговором не только глупо, но и опасно. Не бойся, это совсем не больно. Срок маленький, тут даже твоя подружка Олеся справится.
Куратор Молибден заглядывает в лицо, сжимает мои руки в своей огромной ладони. Между бровями глубокая складка, в глазах холодная сталь, а весь он сам в закатном сиянии, словно вылит из бронзы. Чувствую, как глупая улыбка сползает с лица, а внутри всё наполняется могильным холодом, однако, ещё не верю.
– Ты же слышала, что сказал Крабич в день вашего прибытия. Почему не пила таблетки, Мелкая?
Голос куратора, стальным штырём ввинчивается в мозг. Я мертвею с каждой секундой. По венам растекается смертельный холод, внутренности превращаются в куски льда, южный тёплый воздух становится густым и колючим, как в самую суровую зиму. Беззвучно открываю и закрываю рот, хотя голова гудит от роящихся мыслей и невысказанных, рвущихся на волю слов.
– Гуляя по острову, разве ты видела хоть одного ребёнка? Как ты думаешь, почему? Магические потоки, что мы с тобой ловим каждый день, не так безобидны, как могут казаться. Они убьют и тебя, и эмбрион. Мы должны избавиться от этого прямо сейчас, пока не поздно.
Сквозь охвативший меня холод, где то в области сердца начинает клокотать ненависть, чёрная, едкая, словно серная кислота, обжигающая резкой болью. Как же я ненавижу эти пухлые губы, этот совершенный овал лица, равнодушные стальные глаза, голос, сладкий, обволакивающий, тёплый и мягкий, как сливочное масло. Ненавижу горячую ладонь, сжимающую мои запястья.
– Как ты можешь такое говорить? – с трудом разлепляя замороженные губы, произношу, понимая, что несу бональщину, пошлость, словно героиня телесериала, ведь мои чувства глубже, ярче, сильнее. – Это наш с тобой ребёнок, чудо, подаренное богом! Причём тут Крабич? Причём тут магия? Что за бред ты несёшь?
Выдёргиваю свои руки из его хватки, запоздало думая, что это надо было сделать давно, пытаюсь глотнуть хоть немного воздуха, но он застревает в горле ледяным, бугристым комком.
– Дурочка, это не игра. Ты умрёшь. По-твоему, никто не пытался беременеть? Ты одна такая умная? И нет в тебе ещё никакого ребёнка, – голос Молибдена ровный, но по играющим на лице желвакам, я вижу, что он на грани, что все его аргументы исчерпаны, и он досадует на моё упрямство. – Ты забыла выпить таблетку, и сперматозоид соединился с яйцеклеткой только и всего. Не драматизируй, малыш.
– Я не верю тебе, – слова из пересохшего горла выдавливаются с трудом, как засохшая паста из тюбика. – А даже если и так, я готова рискнуть.
– Рискнуть собственной жизнью? Ради чего? Ради комка клеток? Ты совсем идиотка, Мелкая?
Слова Данилы бьют хлёстко, больно со всего размаха, не давая опомниться, не позволяя сформулировать фразу. Хочу назвать его трусом, хочу заорать, что он сам притащил меня на этот проклятый остров и лишил радости материнства, что никто, а уж тем более он, не имеет права убивать жизнь, появившуюся во мне. Но произношу совсем другое:
– Комок клеток? Какой же бесчувственной тварью надо быть, чтобы так назвать своего ребёнка?
Я не плачу, напротив, мои глаза сухи, словно в них насыпали песка. И это хорошо. Не хватало ещё разрыдаться перед этой скотиной.
Несколько минут мы молча смотрим друг на друга, и холодная сталь его глаз пронизывает меня насквозь, вгрызается в плоть, кромсает на сотни кровавых ошмётков мою душу.
– Позволь мне попробовать, – тихо произношу, и скорее чувствую, чем вижу, как серых омутах мелькает сомнение, робкое, хрупкое, как первый декабрьский ледок. Однако, через мгновение взгляд Молибдена твердеет.
– Нет, Мелкая, ты слишком дорога мне, – отрезает он, и в воздухе вспыхивает вход в портал.
Крепкие руки, не давая опомниться, хватают меня за шиворот, словно котёнка, и я лечу в обрамлённую розовым свечением пустоту.
Глава 25
Падаю на ковёр, Молибден возвышается надо мной, властный, уверенный в своей силе и правоте, от того и расслабленный. Хищник, безжалостный зверь, играющий с глупой доверчивой добычей.
В красном свете, разлившегося по небу заката, моя комната кажется зловещей. А ведь сколько радостных пробуждений в ней было, сколько мечтаний перед сном под успокаивающие первые аккорды арфы! А я ведь уже успела полюбить это место, горячее солнце, плотный, насыщенный ароматами трав и моря воздух, крики птиц, пестроту порхающих по всюду бабочек, ночные купания с Молибденом по выходным, наши долгие разговоры за чашкой чая или бокалом местного вина в его беседке и грёзы о том, как я однажды войду в дом своего куратора хозяйкой, как каждое утро стану просыпаться в крепких мужских объятиях, бежать на кухню, чтобы поставить чайник и покормить кота. Да, у нас обязательно был бы большой рыжий кот. Но видно, не судьба. Существуют такие слова, которые простить невозможно, оставляющие в душе безобразные ожоги, глубокие зияющие каверны, обрамлённые омертвевшими, обугленными лоскутами.
– Зачем ты притащил меня на этот остров, зная, чего я буду лишена? – слова сухими комьями рассыпающейся земли карябают горло, оставляя тошнотворную горечь на языке.
– Что за глупый вопрос? – усмехается Данила, и впервые его улыбка кажется мне гадкой. Чувствую, как с каждой секундой между нами вырастает стена. Глухая и непреодолимая. – Я спас тебя от нищеты, от унизительной необходимости гнуть спину и считать жалкие гроши. У тебя были способности, у меня хорошие отношения с инквизитором нашего с тобой города. Грех не воспользоваться. А материнство? Чёрт побери, Мелкая, ты же далеко не дура и вполне сможешь реализовать себя в чём-то другом. Пусть новых граждан для Конгломерата рожают те, кому нечего дать.
Задыхаюсь от возмущения и ясного понимания, что до Молибдена я не достучусь. Как бы я не кричала, не плакала, не обвиняла, любое моё слово, любые доводы, будут для него всего лишь шелестом морской пены по гальке. Он не видел и никогда не увидит себя в качестве отца. Молибден – куратор, сильный маг, пылкий любовник, но никак не отец.
А вместе с этим пониманием, меня, от макушки до пяток пронизывает холодной спицей страха. Мы с Данилой одни в этой комнате. И он сможет сделать со мной всё, что угодно, и сделает. В глазах стальная решимость, в голосе металл. Сердце, загнанной птицей, мечется в грудной клетке, в теле дрожь, воздух становится колючим и нещадно карябает лёгкие при каждом вдохе, в ушах тонкий комариный писк.
Словно учуяв запах моей паники, Молибден подходит ко мне, медленно, по-кошачьи мягко. Я же отползаю от него всё дальше и дальше, пока не упираюсь в стену.
– Я сам вытащу из тебя это, – мягко обещает он. – Не бойся, всё пройдёт, относительно, без боли и осложнений. Не даром принцесса и её фрейлины предпочитают обращаться за абортом к магам. Жаль, что эта процедура доступна лишь богачам, нежеланных детей, матерей-одиночек и малолетних преступников в Конгломерате было бы на порядок меньше.
Вздрагиваю от каждого его слова, как от удара плетью. Да, он бьёт меня, по самому оголённому и уязвимому месту моей души, оставляя глубокие кровоточащие рубцы.
В комнате стремительно темнеет, в синеве плотного сумрака фигура Молибдена кажется светлой, нечеловеческой, высеченной из камня. Словно сейчас на меня надвигается ожившая статуя.
– Прекрати скулить и ползать, мне это надоело, – отрубает наконец Данила и рывком поднимает меня с пола. – Прекрати делать из меня монстра. Сейчас ты ляжешь и постараешься расслабиться.
Тащит меня в сторону, белеющей в темноте кровати, я же царапаюсь, вырываюсь, стараюсь укусить держащие меня пальцы. Всё исчезает, остаётся лишь борьба, борьба песчинки с бурей, огонька свечи с густым мраком глубокого подземелья, нежного ростка с суровой зимней стужей.
– Ты и есть монстр! – ору я пересохшим горлом. – Монстр! Убийца! Чудовище!
– Твоё право так считать, – ровно, словно объясняя очередной урок, произносит куратор, укладывая меня на кровать. – Мне плевать и на твои прозвища, и на, составленную тобой характеристику, главное – чтобы ты была жива.
Пытаюсь вскочить с кровати, чтобы ринуться к двери, ведь вот она, на расстоянии десяти шагов, а там Олеся и Руслан, там люди. Хотя, конечно, Молибден достанет меня везде. Но это не важно, главное – бежать.
Однако, в руках куратора возникают блокнот и карандаш, и через несколько секунд, моё тело прилипает к постели. Беспомощно бьюсь, глотая слёзы, с трудом соображая, что происходит, тупея от бессильной ярости, отчаяния, разочарования в том, кого любила, с кем мечтала разделить жизнь, кому была готова отдать всю себя без остатка.
Слышу равнодушный шелест страниц, крики и смех студентов, доносящиеся из открытого окна, неизменные трели сверчков и цикад, шум, вздымающихся в небо фонтанов.
Это конец! Конец нашей любви, нашего счастья. Мой конец! Останусь ли я прежней после того, что случится сейчас? Смогу ли уважать саму себя, понимая, что не сумела спасти, не сумела отстоять?
Куратор бросает взгляд на свои наручные часы, садиться на край кровати, вытирает, бегущие по щекам слёзы, и меня встряхивает, корёжит, настолько мне гадки эти прикосновения.
– Скоро заиграет арфа, – тихо произносит он. – Но это, наверное, даже к лучшему. Когда я вернусь, ты будешь уже спать, и боли совсем не почувствуешь. А завтра, с новым днём на всё посмотришь по-другому.
Его губы трогает робкая, чуть заметная, словно извиняющаяся улыбка. Куратор встаёт и уходит, оставив меня в темноте, приклеенную намертво к кровати, наедине с разрывающими сердце, на сотни кровавых ошмётков, мыслями.
Время тянется вязкой смолой, и я уже сама не знаю, хочу ли услышать первые аккорды арфы или желаю оттянуть неизбежное. Он вытащит из меня моего малыша, сероглазого или кареглазого, девочку или мальчика. Вытащит, и наверняка, сделает так, чтобы я больше не смогла забеременеть вновь. Почистит, выпотрошит, как курицу. А я никак не смогу помешать этому, даже уйти с острова, так как привязана к нему, так же крепко, как сейчас к этой проклятой кровати.
Бессильным огненным зверем во мне мечется ненависть. Ненависть к холодным глазам грозового неба, к пухлым, таким мягким и тёплым губам, горячим, заставляющим звенеть, и трепетать от желания, рукам.
Свет, внезапно вспыхнувшей лампы бьёт по глазам, а от участия в голосах друзей под веками вскипают слёзы. Едкие, жгучие.
– Твою мать! – вскрикивает Олеська. – Всё-таки он решил избавиться от ребёнка!
– А я всегда говорил, что наши преподы садюги, каких поискать, – ворчит Русланчик, задёргивая шторы. – А ведь Олеська ещё утром предсказывала, что с тобой произойдёт какая-то гадость.
Затем, решительно подходит ко мне, подносит к своим губам гармошку, извлекая пронзительный, звук рвущейся струны. Чувствую лёгкость, в теле, странное, немного пьянящее ощущение свободы. Вскакиваю с ненавистной кровати, растираю, затёкшие от неподвижности мышцы. Однако, опьянение быстро проходит, я опускаюсь на пол, закрываю руками лицо. Моя любовь, моя мечта растоптаны, мой малыш никогда не увидит свет солнца, не улыбнётся мне, не назовёт мамой. Его вытащат и выбросят в мусорный бак, как кусок мяса, который сгниёт вместе с картофельными очистками, яичной скорлупой и огрызками яблок. И сделает это мой Данька, любимый, добрый, солнечный, самый лучший на свете.
Плачу уже навзрыд, не стесняясь, не таясь. Олеся садится напротив меня, достаёт из сумочки салфетку, вытирает мне щёки. Её круглое лицо двоится, дрожит за пеленой солёной влаги. Руслан возится с графином и стаканом, слышу звон льющейся воды.
– Успокойся и послушай, – решительно произносит подруга, после того, как я делаю несколько глотков из поднесённого к губам стакана. – До первых аккордов арфы осталось всего десять минут, и если промедлим, то уснём прямо здесь, вернётся Молибден и всё – пипец котёнку. Это макет острова.
Подруга протягивает стеклянный шарик, в котором заключена уменьшенная модель Корхебеля. Серая галька пляжа, зелень кипарисов, золотистые пашни, лиловые громады скал, голубые, извилистые полоски лиманов.
– Моя работа, – улыбается Русланчик, рассматривая свою губную гармошку, так, словно впервые её увидев. – Эта штуковина заряжена энергией острова. Здесь его земля, его камни, его трава. Надеюсь мой подарок поможет обмануть привязку, ведь Корхебель будет всегда с тобой.
Сжимаю шарик в руках, с детской надеждой оглядываю лица друзей, серьёзные, сосредоточенные, решительные. Чувствую, как в обгорелой душе распускается робкий, нежный росток благодарности к этим людям. Людям, готовым помочь мне просто так.
– Я был неправ, когда утверждал, что для перемещения необходимо представлять запахи и звуки, нужного тебе места. Ведь запахи и звуки тоже могут измениться, правда?
Руслан, словно попавший в клетку зверь, мечется по комнате, размахивая руками, прикасаясь то к стенам, то к мебели, то теребя шторы.
– А вот запах, голос и внешний вид человека более константен. И этот человек, как раз сможет послужить точкой прибытия.
– У тебя есть сестра, и ты можешь оказаться рядом с ней, – Олеська хватает меня за плечи, легонько встряхивает. Я же, охваченная восторгом и восхищением, застываю, не в силах поверить, не в силах переварить и принять то, что сейчас, буквально через несколько минут, окажусь рядом с Полиной.
– Спасибо вам, ребята, – произношу, а голос вновь дрожит от слёз и понимания, что больше никогда не увижу ни колючую, словно ёжик, но такую открытую и смешливую Олесю, ни добродушного и умного Руслана.
– Хорош сырость разводить, – ухмыляется подруга, обнимая меня за шею.
Утыкаюсь ей в плечо, в малиновую ткань ситцевого платья, вдыхая запах земляничного мыла. Такой, слегка растрёпанной, с лихорадочным блеском в глазах, пахнущую земляникой она мне и запомнится.
– Удачи тебе, – Русланчик, как- то неловко, прижимает меня к себе. Затем, резко отпускает и встаёт, напротив.
– Вспомни сестру, подробно, каждую мелочь. Голос, цвет глаз, родинки, запах, важно всё. Я проникну в твою ауру, считаю информацию и подберу нужную мелодию. Всё просто.
Закрываю глаза, мысленно рисую образ Полины. Светлые волосы, разбросанные по плечам пшеничным водопадом, тонкие губы, вздёрнутый маленький нос, хитрый прищур глаз, ноготь на мизинце обкусан, на запястьях браслеты из разноцветного бисера. Смех резкий, слегка хрипловатый, не затрагивающий взгляда. От Польки пахнет ментоловыми сигаретами и пивом.
В сознание врывается музыка, полная какого-то фальшивого веселья, с истеричными нотками, бьющая по нервам, вызывающая желание уйти, спрятаться в уединённом, тихом месте.
Образ Полины расплывается, превращается в беспорядочные, разноцветные кляксы, в теле с каждой секундой нарастает тяжесть, кажется, что музыка, каждой своей нотой въедается в мозг. А на краю сознания мелькает мысль:
– Вот и всё. Я скоро буду дома. Прощай, Корхебель!
