Александр Бестужев-Марлинский
Наезды
Глава IX
Во мгле непробудимой ночи,
Казалось, блещут злые очи,
Внимает влажная стена
И будто шепчет тишина;
Порой лишь капля водяная
Сквозь плит холодною слезой,
На миг безмолвие смущая,
На звонкий пол спадала мой,
Как память жизни, воли милой,
Цветущих над моей могилой.
Медленно течет время узника. Князь Серебряный, брошен на сырую землю, полураздетый, окованный, тоскуя, смотрел на одинокий солнечный луч, как змея ползущий по стене. Описывая полкруга, он подымался выше и выше, по мере того как западало солнце, – сверкнул на потолке и померк, будто звезда надежды. Отчужденная от мира стенами темницы, душа любит утешаться ничтожным подобием счастия, лестными гаданиями о будущем – и огорчена малейшею неудачею, случайною мечтою сна. Так было и с князем. Покуда сиял ему луч дня, он будто видел в нем друга, делящего с ним скуку заключения, будто читал в нем обет свободы; но когда мраки ранней ночи охватили его – невольный холод пробежал по членам, и мысль о безвременной погибели бросала его то в ярость, то в отчаяние. Неизвестность будущего напрягает душу, как тетиву, и малейшее дуновение исторгает из нее грустные звуки – она дрожит, готовая расторгнуться. Но когда к скорби неволи присоединяется еще ожидание смерти, томление ревности и раскаяние в своих ошибках, тем горестнейшее, потому что оно поздно, – то муки нетерпения пронзительны и глубоки… они, как зубристое жало, впиваются в сердце. Князю будто слышался голос злого духа: «ты не любим – она в объятиях другого!» И он в припадке бессильного гнева потрясал цепями и, снова пораженный безнадежностью, упадал, как хладный камень между каменьями.
Почти сутки протекли его заключению – но к нему только однажды входил страж с кружкой воды и куском хлеба. Кругом было темно, как в душе его, и тихо, будто в могильном склепе. Взор напрасно напрягался уловить предметы, ухо напрасно ждало каких-нибудь звуков для развлечения. Башня разделена была стеною надвое, и в передней комнате, за дверью, поместились караульные. Порой раздавался только мерный шум шагов часового, и порой слышалось храпенье его товарища… и вот ропот разговора привлек любопытство узника. Казалось, говорил тот, который проснулся:
– Проклятые каменья! и сквозь солому ребра переломали – а уж так сыро, что я обрасту мохом, если еще ночь здесь заночую!
– Экая неженка! от одних суток размяк, словно пряник от дождя. Потерпи немного – здесь не век вековать. Коли не в ночь, так уж, верно, к свету этого русского забияку – в землю, а мы – в постель! спи хоть до преставления света!
– Черта с два в землю: паны гости за него взъерошились, да и сам пан Лев в упрос просит старика!
– Слышь ты, старик и слышать не хочет: рвет и мечет встречного и поперечного. Заклялся его извести, так не спустит. Уж двенадцати рейтарам велено в исправе ружья держать… хочет на вороты, да и «циль-паль».
– Хоть бы посмотреть, как его распалят, я отродясь не видывал, как добрых людей расстреливают.
– Нет, я так, слава Богу, и видел, и сам палил; было смеху вдоволь, когда жида Берку за разводку вина потянули к Иисусу; бедняжка не успел перекреститься, ан хлоп – и как не было!
– Тут, брат, и православному не до креста, не то что еврею – да полно, верно ли это сбудется?
– А вот так-то верно, что я готов о кварте водки заклад держать! Старый пан при мне наказывал ловчему, чтобы все было готово, покуда гости спят!
Князь Серебряный был мужествен от природы и от привычки, и только одно сомнение, одна неизвестность могли волновать его, но когда опасность превратилась в достоверность неизбежную – он хладнокровно встретил весть о смерти, с которою так свыкся в семилетние мятежи. Правда, природа взяла свое после борьбы различных страстей и опасений – слезы градом покатились из его очей, когда он вздумал о родных, о родине, о славе, для коих он жил, для которых уже погибнет в цветущем возрасте. Но подумал уже без страха.
«Я сожалею только об одном, – сказал он самому себе, – что умру бесславною смертию, а не на стене Опочки. Я виновен, что слушался более сердца, чем долга, – но кто бы не сделал того же для выручки несчастной сироты… Прочее в руке Бога. Не в моей воле было забыть ее, не в ее власти любить меня – пусть будет то, что нам обоим написано на роду».
Он занят был такими мыслями, когда в передней послышался отголосок шагов многих особ, – свет блеснул в щели дверей – ключи брякали – замок скрипнул пружиною… Князь перекрестился с биением сердца.
Неожиданное появление Мациевского, который спешил попировать на праздник к Колонтаю, но опоздал, изломав на дурной дороге бричку, так поразило Зеленского, что он, схватя в завод только одного коня, ускакал, не оглядываясь. В суматохе никто и не думал за ним гнаться, но он, никем не гонимый, все-таки летел во весь опор, воображая, что слышит за собой преследование, и шорох каждой ветки, взлет испуганной им птицы бросали его в жар и холод. Окрестными дорогами, которые от дождя слились в топкое болото, он скоро утомил коней своих. Поневоле пришлось ему ехать рысцою, хотя испуганное сердце скакало в груди беглеца. Крепко ему было жаль своего доброго князя, и, воображая о горькой доле, его ожидающей, всякий раз он ронял на ветер пару слез и каждый раз запивал свое горе водкою из дорожной фляги, с которою три дня не здоровался. При этом, желая исполнить скорее поручение князя и надеясь, что Агарев его выручит, он очень усердно отвешивал коню своему несколько ударов плетью, как будто он водкою подкреплял его, а не себя. Видя, однако ж, что и эти убеждения перестали действовать на четвероногих, он скрепя сердце заехал нарочно в самую бедную деревушку, чтобы не встретиться с рейтарами Колонтая. Войдя в одну пустую избу – потому что хозяева разбежались со страху, издали завидя всадника, от которых им не было ни житья, ни покою, – Зеленский отыскал в поставце и в печи кой-чего позавтракать; заложил некупленного корму коням и потом, запершись кругом, залез на сено под самый конек кровли и заснул там сном богатырским.
Солнце перекатилось далеко за полдень, когда он проснулся, а ему еще оставалось верст двадцать дороги. Он поспешно оседлал коней, пересел на подручного, чтобы уравнять силы обоих, и, очень счастливо никого не встречая на дороге, приближался к Великой. Предполагая, что Жегота изберет обыкновенную переправу ниже Опочки, он нарочно взял вправо, чтобы с ним не столкнуться, и уже сквозь деревья ему мелькали на закате солнца холмы противоположного берега, уже он стал спускаться к реке, как вдруг двое с ног до головы вооруженных людей с двух сторон выпрыгнули из орешника и схватили под уздцы его лошадь.
– Ни с места, – произнес один из них.
– Если ты пошевелишь языком или оружием, я приколочу тебя, как бляху, к седлу, – произнес другой.
«В хорошие руки я попал», – подумал Зеленский: но он не хотел, однако ж, показаться перед ними трусом.
– Да как вы смеете, да почему вы осмелились остановить вольного шляхтича? – вскричал он, подымаясь на стременах.
– Полно шуметь, товарищ, – отвечали ему, – ты видишь, как, а почему – узнаешь.
Сказав это, один повел его в чащу, между тем как другой, держа короткое ружье наготове, шел сзади. Зеленский недоверчиво поглядывал на обоих. Против всякого чаяния его привели к Жеготе.
Панцерные дворяне были учреждены еще при Ягеллонах, во время войн с крестоносцами и русскими, и – за обязанность садиться на коня по первой тревоге – пользовались всеми привилегиями шляхетскими. Как всегда случается с военными кастами, панцерники любили более грабеж, чем работу, и пограничное положение их давало к тому тысячи способов. Правда, и русские не оставляли их в покое кушать добычу, отплачивая набегами за набеги, отмщая личные обиды или выручая свои убытки, но так как панцерники были наездниками по природе и ремеслу, то выгода почти всегда оставалась за ними. За недостатком законного грабежа эти рыцари ночи выезжали нередко вблизь и вдаль на дороги облегчать от лишнего грузу своих соотечественников, а истинное или мнимое хищничество русских служило им предлогом и отговоркою.
Пан Жегота был одним из самых удалых рубак и самых беспощадных разбойников; два качества, которые в те времена феодального безначалия почти всегда сливались воедино, и ему недоставало только знаменитого сана, чтобы подвиги его были прославлены. Зато, если высшее дворянство обходилось с ним едва не презрительно, – окружные, дробные шляхтичи, вербовщики конфедераций, охотники до перекапывания гранных столбов и до заездов на соседние пашни, снимали шапки, произнося его имя, – так между ними был славен этот атаман забияк.
На небольшой поляне несколько человек спали в вооружении – кругом раздавались звуки топоров по соснам. Сам Жегота сидел на сброшенном седле. Под серым широким плащом сверкала кольчуга, но голова покрыта была рысьею надвинутою на брови шапкою. Он варил в котелке молоко с пивом и, помешивая его ложкою, жарко разговаривал с другим поляком, против него лежащим. Самопал и сабля лежали под рукою, и между ними выглядывала фляга – как будто и она принадлежала к числу оружия. Усатый шляхтич, с которым он разговаривал, потягивался на другой стороне костра, в контуше, на котором можно было привести в известность каждую нитку; зато, конечно, никто не решился бы взять греха на душу – сказать, какого он был цвета. Огромный палашище качался поперек его туловища, как весы. Они продолжали разговор, не замечая новоприбывших.
– Ты черт, а не человек, пан Жегота, – у тебя в жилах водка с порохом… лихая выдумка, ради борова святого Антония, славная выдумка! – сказал шляхтич.
– Небось не дадим промаха, – отвечал Жегота. – Вместо того чтобы обирать крестьян, у которых, признаться, и лишнего пера в петушьем хвосте не оставлено, мы, словно горшком воробьев, накроем русских в самом замке. Половина засадных ратников выслана с сотником в погоню за моим сыном, которого я нарочно послал выманить их из крепости, а остальные ни сном ни духом не чуют, каким завтраком мы их попотчуем с лезвия. Зная, что вблизи нет строевых шведов, ни поляков, они спустя рукава сторожат стены – а нам не привыкать стать лазить по-кошачьи. А уж ворвемся туда – гуляй душа, своя рука владыка. Только смотри, пан Плевака, подплывши потихоньку на плотах к острову, – кроши всех и реви пуще всех.
– Ради Валаамова осла, пан Жегота, да я что за рыба, чтобы не кричать во все горло; а горло у меня, не хвастовски сказать могу, что твоя труба, – рявкну, так на ногах не устоишь. На будущем сейме за него мне не один червонец перепадет, а уж что касается до палаша, – бассама те теремте – человека пополам, как тыкву.
– Ну, то-то же, пан Плевака, сам помни, да и другим скажи: кто идет с Жеготою, тот не оглядывайся – у меня провожатый к старому замку – пуля. Я не люблю шутить.
– Ради краковского колокола, пан Жегота, разве мы не родовитые шляхтичи, разве наша храбрость не известна всей земле? Слово гонору – осмелься кто покривить рожу, сомневаясь в этом, – так в один миг у него будет двумя усами менее… да мы готовы в самый ад прыгнуть за славою!
– Припеки тебе лукавый язык, пустомеля, хоть тебе не миновать аду – только, верно, совсем за другие причины. Ты не за славой ли лазил в карман к подсудку Дембеку?
– Тише, пан Жегота, ради бесовского хвоста потише – что нам за охота связываться с ябедою; я по сию пору боюсь пустить его злоты плясать по корчемному столу – они и в кошельке гремят доносом.
– Давно бы так. Кажется, пан Плевака, и я чего-нибудь да стою, как ты думаешь?
– А почему мне знать, пан Жегота. Лукавый лучше ценит, почем у тебя продается душа и сабля!
– Ах ты, осиновое яблоко! шутник, собачья голова, – а все-таки о прежнем речь. Я не кинулся бы в петлю, не видя поживы. И теперь меня взманило свезенное жителями в Опочку добро. Да, кроме того, сказывают, у нового головы много своей драгоценной посуды – мы ей протрем глаза… а самого этого князька Серебряного, будь я холоп, а не вахмистр, если не перечеканю в деньги.
– Ха, ха, ха! сперва надо сделать выжигу, пан Жегота, а в этом положись на меня – ради борова святого Антония, на меня!
Зеленский не проронил ни слова – но люди, которые привели его, видя, что атаман не обращает на них внимания, наконец громко сказали Жеготе, что они перехватили этого шляхтича, когда он хотел бродиться за реку. Пан Жегота поднял глаза и чуть двинул шапкою на поклоны пришельца.
– Черт меня согни в бараний рог, если где-нибудь я не видел васана добродзея, – сказал он.
Зеленский напомнил ему, что они вместе пили у эконома в замке Колонтаевом.
– Так зачем же нелегкая несет тебя в Русь, и еще со вьюком?
Зеленский, видя, в каком обществе находился, кивнул значительно Жеготе головою и, подлаживаясь под его стать, сказал на ухо, что он имел честь служить у пана Маевского, который имел неприятность быть убитым, ранив на поединке Льва Колонтая, а что он, пан Стребала, имел благоразумие, оставшись сиротою, убраться с чемоданами и конями подалее.
– А, а, понимаю, имел честь бежать. Это лихо, это по-нашему, пан Трепала, пан Стрекала, пан Стребала, – как бишь ты назвал себя? Милости прошу к моим молодцам в науку – между глаз нос украдут. Только извини, приятель, хочешь не хочешь, а оставайся здесь до завтра. Сегодня ни одной души не перепущу за реку; у нас там будут свои счеты, так надобно врасплох пожаловать. Пан Плевака, что ж не потчуешь гостя!
Фляга пошла гулять по рукам – и Зеленский, поглядывая волком к лесу, не переставал, однако ж, улещать хозяев своих и шутливостью очень им полюбился.
– Ради бечевки святого Францишка, пан Стребала, ты за полверсты пахнешь пенькою! Пршистан, Юрка, до вербунка! И с нами в наезд!
– С вами в огонь и в воду, – отвечал Зеленский, притворяясь пьяным.
– Кохаймыся! От пана до пана! – возгласил Жегота, – а между тем не видал ли ты рейтарии Колонтая?
– Мне было не до них, – а, кажется, вдали тянулись вершники…
– Растянул бы их в проволоку – этих женских прихвостней: как танцевать – то их на цепи не удержишь, а драться, так ленивы. Да я радехонек: белоручка, их ротмистр, пришел бы надо мною распоряжаться да величаться, а я не больно жалую чужие указы – а всего меньше подел добычи. У волка не тронь оглодка!
– К черту всех колонтаевцев! У нас и без них сотня таких рубак, что на каждый мизинец по пяти русских мало, – добре бьют и добре пьют! Бассама те теремте!
Зеленский, боясь, чтобы ему не потерять головы прежде времени, свалился на траву и захрапел, будто сонный.
– Удалой парень! – сказал про него Плевака.
– Да, если б дрались языками, так вы оба богатырями бы прослыли! хорош гусь, коли с кварты кувыркнулся!
– Не всем за тобой тянуться, пан Жегота; скорее напоишь воронку, чем тебя. А чемоданчики-то умильно глядят, товарищ… Как ты думаешь?
– Что тут и раздумывать! Его совестно отпустить к русским – беднягу оберут, как липку. Когда начнется переправа – ему толчок в бок, и концы в воду. Это твое дело, пан Плевака: ты ведь рыцарь добродетели и славы!
– Ха-ха-ха! Я его опохмелю осетринного настойкою, ради самого пана Твердовского опохмелю. А коли вынырнет, так еще и благословлю на дорогу молотком своим!
– Однако месяц сегодня зайдет перед утром, так нам можно и отдохнуть до тех пор: работы ножевой будет вдоволь.
Жегота, отдав нужные приказания, завернулся в плащ, ему последовал и Плевака. Через четверть часа они уже храпели во всю ивановскую.
У Зеленского сердце билось, как рябчик в петле, слыша, какую участь готовили ему злодеи… он робко поднял голову: все спали, огонь чуть дымился, месяц тихо всходил на небо.
Тогда и в устроенных войсках военный порядок наблюдался очень плохо; мудрено ли же, что не было стражи у этой вольницы? Желая сохранить тайну своего похода, Жегота велел останавливать проезжих днем, но в ночь их не могло быть – в смутные те поры не только на дорогу, но и на улицу не выходил никто.
Зеленский, трепеща, дополз до своих коней, потихоньку отвязал их и потихоньку повел к реке… но в это время один панцерник проснулся, привстал – беглец замер на месте, склонясь за конем, и тот, никого не видя, опять склонил голову… Зеленский мимо и мимо – и вот уже на берегу.
Великая, вздувшись от дождей, сверкая и гремя, катила волны по каменной луде; прибой плескал между грядами валунов. Зеленский стоял в нерешимости: брод был ему неизвестен, а река, по сказкам, в этом месте была глубже и быстрее; но опасность грозила ему сзади, долг благодарности звал вперед, участь крепости и спасение князя зависели от одного его слова – и он решился. Спугнув заводного коня вперед, он съехал и сам в воду; глубже, глубже – волны с шумом кипели, неслись, плескали на седло, голова его кружилась, в глазах рябило – и вдруг конь и всадник исчезли в крутящемся омуте.
Глава X
Жребии в лоне таинственном рока
Зреют, незримы для смертного ока.
Мы оставили князя Серебряного, ожидающего палачей своих, – в самом деле, дверь распахнулась с шумом, и при дымном свете факелов несколько человек вошли в темницу. Впереди их был Лев Колонтай, бледный, с завязанною головою, ведомый Солтыком и Зембиной. Он шел, качаясь, и его посадили на камень от усталости… глаза его бродили дико… он задыхался. В углу, обернувшись в широкий плащ, плакал какой-то молодой человек… Лев начал говорить.
– Знаешь ли, князь, какая судьба ждет тебя?
– Знаю и готов, – отвечал хладнокровно Серебряный. – Я завещаю дому Колонтаев позор моей смерти, а своему – месть за нее!
Колонтай страшно улыбнулся.
– Угрозы непонятны полякам, потому что страх неизвестен им, – возразил он. – Притом, князь, ты взят не под знаменем, но в ложном виде.
– Мне знамя – сабля. Впрочем, сила всегда найдет обвинение впавшему в ее руки.
– О, конечно, – прибавил Солтык, – если б у тебя было знамя даже вместо носового платка, и тогда перед Станиславом Колонтаем ты стал бы не правее ни капли.
– Князь Серебряный, – ты свободен! – сказал Лев Колонтай.
– Лев, ты благородный человек, – отвечал Серебряный, – но я не приму твоего дара, покуда не узнаю от Варвары Васильчиковой: остается она или нет в этом замке. Я уже опоздал на место чести, – по крайней мере, не изменю долгу приязни: я готов своей смертию искупить ее свободу.
Колонтай молча подал руку Серебряному – чело его прояснилось.
– Ты враг мой, – молвил он, – враг по роду и сердцу – я не могу любить тебя, но мы любим одно – и я не могу тебя ненавидеть… О, если б ты мог, по крайней мере, быть счастлив тем счастием, которое у меня отымаешь… Вот панна Барбара – она едет с тобою.
Плащ распахнулся, и в молодом поляке Серебряный узнал ту, для которой жертвовал волей и жизнию. Она с признательностию, но печально пожала его руку.
– Князь, – произнесла она, – я предаюсь твоему покровительству.
– Твоему великодушию, князь, поручаю священный для обоих нас залог… будь ей другом и братом, будь ей ангелом-хранителем, и если уж все разлучило нас – то почему, Барбара, не быть ему и женихом твоим!
– Мой жених в небе, – отвечала она.
– Спешите! я тайно от отца приготовил побег ваш – но эта весть скоро дойдет до него – а месть его непримирима. Проводник и бегуны ждут вас… Барбара… – он хотел выговорить «прости», это ужаснейшее слово, какое когда-либо изобретал человек для казни любящихся, – но у него недостало сил – он скрыл лицо в плащ и рыдал, как дитя.
Плач мужчины имеет в себе что-то потрясающее, что-то раздирающее сердце – и все, кто тут ни был, с изумлением почувствовали слезы на лицах своих. Варвара, утешая друга, говорила, что собственная совесть должна вознаградить того, кто победил самого себя.
– Бог видит, как дорого стоит мне победа, – отвечал он, – и не скрою, что она скорее дань, чем жертва… да будет!
– Живи, – сказала Варвара, ступая, чтоб удалиться.
– Нет, я не переживу надежд моих – они срослись с моей душою, и она увянет с ними. Для любви отказался я от славы; разлука с тобой возвратит меня ей – и я еще дорого продам жизнь, которая отныне не имеет для меня никакой цены. Да благословит тебя Всевышний на родине!..
Варвара хотела идти, но обернулась еще раз к любезному, еще раз простерла к нему руки – и через миг она была на груди его – слезы несчастных смешались.
– Колонтай, Варвара! – вскричал тронутый князь, – я не разлучу вас – вы от людей и от Бога заслужили своей любовью счастие.
– Нет, – сказал Лев, качая головой, – для нескольких часов восторга не хочу покупать долгих лет чужого горя. И в самом счастии мысль, что Барбара решалась оставить меня, отравила бы мою любовь и ее спокойствие. Пусть будет, что суждено судьбою. Прости…
– Поедем! – произнесла Варвара, кидаясь в двери. Зембина и Солтык обняли князя, прося его помнить, что и в Польше есть добрые люди. Через минуту путники уже скрылись из виду. Лев с беспокойным вниманием слушал топот коней их, но когда затих и последний отголосок поезда – он с тяжким стоном упал в руки друзей своих.
Проводник скакал во всю прыть глухими тропинками и, едва давая коням вздохнуть, пускался вновь по-прежнему. Князь Серебряный несся наряду с плавным иноходцем, на котором сидела Варвара, но он и она, погруженные в думы, не имели ни удобности, ни желания завести речь между собою. Дорога, просохшая после дождя, была ровна – месяц сиял сквозь ветви – ехать было прекрасно, и они быстро приближались к мете своей.
– Далеко ли до Великой? – спросил проводника князь Серебряный.
– С полмили, – отвечал тот, – и если не попадем на шайку пана Жеготы – дело кончено. Впрочем, теперь его удальцы, чай, храпят, как волынка.
Князь спросил у Варвары, не чувствует ли она усталости, проскакав пятьдесят верст в такое короткое время. Она отвечала, что душевная боль онемила в ней телесное утомление и что чем ближе подъезжает она к родному краю, тем сильнее в ней нетерпение уже быть в нем.
Проскакав еще версту, проводник посадил коня и тихо сказал князю:
– Надо приготовиться – за нами погоня!
– Что ж нам делать? – вскричал князь, болезненно глядя на спутницу.
– Драться, покуда сможем! – возразил проводник, выправляя оружие. – По приказу господина моего я готов разнести башку первому приятелю, если он сунется нас задерживать.
– Друг мой, драка теперь бесполезна, – их, верно, не двое и не трое, а мне каждый миг дороже самой жизни. Ужели мы не уйдем от них – кони у всех утомлены одинаково.
– Нет, боярин, на бегунов плохая надежда. Они могли дважды сменить своих из-под рейтаров, ночующих на дороге, – а наши хрипят и в мыле с ног до головы…
Топот приближался.
– Стой, – вскричал князь Серебряный, – попытаем последнее средство – ты скачи вправо с конями, чтобы обмануть погоню – а мы пешком ударимся в лес куда глаза глядят.
– Правда, правда, – сказал проводник, помогая слезть с коня спутнице и затыкая за пояс князя седельные пистолеты. – Дай Бог удачи, а уж я проведу их молодецки.
Князь сунул в пазуху доброго проводника кошелек свой и вместе с Варварою скрылся в чаще – один скок коней удалялся от них, между тем как другой становился явственнее.
С большим трудом пробирались беглецы между кустарниками и валежником. То ноги тонули во мху, то сучья цеплялись за платье. Тихо вел князь усталую свою спутницу, отводя ветви от лица ее и пытая стопой ее дорогу… Они спустились к ручью, впадающему в Великую, чтобы по берегу ее легче пробраться к устью… как вдруг невдалеке за собой послышали говор… Голоса, казалось, о чем-то рассуждали, о чем-то спорили – наконец раздался лай гончей собаки, вероятно, пущенной, чтобы их выследить. Сначала она взлаяла и замолчала, потом опять подала голос, возвысила его громче, громче и наконец залилась, напав на горячий след… Громкие клики ловчих вторили ей и далеко раздавались по лесу… Сердца застыли в обоих беглецах наших.
– Я не могу идти далее – спасайся! – сказала отчаянным голосом Варвара – и склонилась к земле.
– Гибнуть, так вместе, – возразил Серебряный и взбросил ее как перо на плечо свое и спрыгнул в ручей, чтоб обмануть собаку. Едва успел он пробежать шагов сорок по колено в воде и потом притаиться в орешнике на противоположном берегу, как несколько человек, предводимых лающею собакою, приспели на место, ими покинутое. Гончая, потеряв в текучей воде след, с визгом бегала взад и вперед по берегу – ловчие ждали ее показу.
– Тут был, улюлю, тут играл, тут сметку дал, – кричал один, подстрекая собаку охотничьими восклицаниями.
– Бабушка надвое сказала, – возразил другой, – может статься, это вовсе не они – гончая спугнула лисицу, вот тебе и вся сказка тут!
– Как бы тебе не лисицу – Урывай, небось, не знает, что русский, что зверь?
– Он-то знает, да мы как у него допросимся толку? Волк меня укуси! Разве ты учил его новой азбуке или сам по-собачьи мороковать стал?
– Станешь и по-птичьи говорить, как триста канчугов на ковре обещают влепить…
– Да что нам родить, что ли, беглецов? Волк меня укуси – какой леший занесет их в эту трущобу?.. Они, знай, катают в хвост и в гриву по дороге и теперь, верно, уж в когтях у наших вершников.
– И впрямь так, пан ловчий, – прибавил третий голос, – что нам тут караулить ветер – до дому пора…
– До дому, то есть до корчмы, – возгласили многие.
– Храни Бог, вздумает еще какая ведьма подшутить над нами – так проблудишь до завтра около одной сосны; собаке недаром померещилось – ан вдруг и след простыл.
– Свентый Юзеф, змилуйся над нами! До дому, пан ловчий.
– Ах вы трусы, паны добродзеи, – возразил ловчий, но таким голосом, который доказывал, что он сам радехонек воротиться и при случае свалить на других неудачу. – Ну, что мне делать с вами? Одними руками не отенетить острова, домой так домой. Назад, Урывай, назад!
Голоса понемногу удалились.
Благодаря Бога за неожиданное избавление, Серебряный снова поднял Варвару; легка ему казалась ноша: отрадное чувство – спасти свободу любимому существу, придавало ему сил и бодрости. Они достигли до берегу.
Шум Великой одушевил Варвару – она быстро сбежала к ней, упала на колена и с горячей мольбою сотворила три земных поклона – потом припала к реке устами и с жадностию глотала мимотекущую струю.
– О, как живительна вода реки родимой, – сказала Варвара, – она напоила меня прежнею радостью – но если бы и смерть текла в струях ее, мне и тогда показалась бы она сладостна. Добрый друг мой, – примолвила она, взяв руку князя Серебряного, который с умилением внимал ей, – чем я могу воздать тебе за твой тяжкий подвиг, за твое беспримерное великодушие? Чем – когда и это бедное сердце не принадлежит мне… Но есть Бог – он наградит тебя: слезы сироты, как роса в полдень, улетают на небо!
– Я награжден и на земле, – отвечал князь, – если порой ты вспомнишь обо мне – если хоть раз вздохнешь о моей одинокой участи…
Месяц закатывался; тускло светились вдалеке башни замка Опочки, только по грядам сверкала пена Великой. Князь с радостию заметил, что все, как на дороге, так и в окрестности, было покойно – замедление Колонтаевых рейтаров отсрочило, как видно, неприязненные действия.
Зная, что невдалеке должна быть хижина рыбака, про которого сказывал ему Агарев как про доброжелателя русских, потому что сам он был выходец русский, – князь оставил Варвару в укромном месте под ивою и отправился отыскивать средств к переправе. Множество плетенных из тростнику рыболовных морд, мелькающих по берегу, указали ему хату рыболова… он осторожно постучал в двери. Через несколько времени волоковое окошечко отодвинулось и дрожащий голос спросил его:
– Что надо, пан добродзей?
– Твою лодку, дедушка, чтобы переехать в ней за реку. Поторопись, старик, я дам тебе два злота за это.
– Если бы ты придал к ним два кошачьих глаза – так нешто можно бы ехать – а то куда мы в такую темень!..
– Если ты не хочешь услужить мне за деньги – так послужи для матушки Руси – важное дело зовет меня в Опочку.
Казалось, эти слова подействовали на старика. Он захлопнул окошко, и князю почудилось, будто бы он разговаривает, но с другим ли или с самим собою, – это невозможно было расслушать. Скоро старик вышел в двери и кинулся по русскому обычаю обнимать князя.
– Сокол ты мой, – приговаривал он, – земляк родимый, каким буйным ветром занесло тебя на эту сторону?.. Для матушки святой Руси готов хоть в полымя, не то что в воду, – уж не гонцом ли к Науму Петровичу? Ох, много я принял горя на своей стороне, а готов за нее положить головушку! Сейчас, родимый, налажу челнок!
Оставя словоохотного рыболова сдвигать челн и управляться с ним, князь возвратился к Варваре – она спала, утомленная путем и бессонницею, под журчанье реки, лелеявшей ее детство. Князь потихоньку сел подле нее, склонился над нею, желая уловить во мраке милые черты ее – внимать ее дыханию – почувствовать его на лице своем. «Ангельская душа! – думал он, – никакое подозрение не смущает чистой души твоей, среди опасностей всех родов ты бесстрашно спишь под охраной невинности!»
