Александр Дюма
Могикане Парижа
XVIII. Приходской священник
Перенесемся на несколько лет вперед… По улице предместья Св. Якова шел бодрого вида священник, лет 70. Появление его произвело между жителями предместья видимую сенсацию. Послышалось несколько возгласов: «Ну вот и аббат!» – и вскоре около него собралась небольшая кучка местных кумушек. Одна торговка, за метив, что аббат озирается по сторонам, поглядывая на номера домов, сочла нужным помочь ему.
– Доброе утро, господин аббат!
– Доброго утра, моя милая! – отвечал с достоинством аббат и продолжал свой путь.
– Господин аббат, вы спешите, может быть, на свадьбу? – спросила кумушка.
– Вы угадали, – ответил священник, останавливаясь.
– На свадьбу, которая должна произойти в доме № 20? – добавила другая.
– Именно! – ответил еще более удивленный священ ник.
Заслышав, что башенные часы Св. Якова пробили половину десятого, он снова пошел далее.
– Вы пришли на свадьбу г-на Жюстена? – спросила третья кумушка.
– На свадьбу с маленькой Миной, которой вы состоите опекуном? – произнесла четвертая.
Священник глядел на кумушек с возрастающим изумлением.
– Да оставьте же, наконец, в покое этого достойного человека, болтушки! – крикнул бочар, набивавший обручи на винную бочку. – Разве вы не видите, что он спешит!
– Да, действительно, я спешу, – сказал добрый священник. – Однако далеконько предместье Св. Якова! Если бы я знал, что это так далеко, я взял бы карету.
– Да вот вы уже и пришли, господин аббат – остается несколько шагов.
– Будьте покойны, г-н кюре, – вы не заблудитесь. Мы проводим вас до самых дверей.
– Эй! Баболен, беги вперед и скажи г-ну Жюстену, чтобы он не беспокоился более: г-н аббат, которого он поджидал, сейчас прибудет.
– Вы никогда не были у Жюстена, господин священник?
– Нет, мои добрые друзья, я никогда не был в Париже.
– Вот как! Откуда же вы?
– Из Буйля.
– Из Буйля! Где это? – спросил чей-то голос.
– Во внутреннем департаменте Сены, – отретил другой голос.
– Действительно, Внутренняя Сена, – подтвердил аббат Дюкорне, – это восхитительная местность, которую называют Руанским Версалем.
– О! Вы найдете, что они прелестно устроились.
– А в особенности хорошо меблировали квартиру. Вот уже три недели только и видишь, что возят им мебель.
– Значит, он богат, этот господин Жюстен?
– Богат?. Да, богат, как церковная крыса!
– Но в таком случае, как же может он это делать?.
– Есть люди, которые расходуют то, что они имеют, а есть такие, которые расходуют то, чего не имеют, – пояснил цирюльник.
– Так! Уж не хочешь ли ты сказать что-либо дурное о бедном школьном учителе потому только, что он сам бреется?
– Ха, ха, ха! Он очень хорошо бреется! Три недели тому назад у него на подбородке был порез шириною в полдюйма.
– Ну так что, – заметил мальчишка, закадычный друг Баболена, – ведь подбородок-то его собственный, и он может делать с ним все, что ему угодно; никому до того дела нет; рассади он себе на нем хоть душистый горошек, и то он будет прав!
– Поспешайте скорее, господин аббат! – произнес Баболен, исполнивший данное ему поручение, – только вас и ждут!
Минут через пять почтенный священник поравнялся с домом № 20. Жюстен и Мина поджидали его у дверей. Теперь Мина была уже не той маленькой девочкой, которую мы видели в предыдущей главе. Она выросла, сделалась красавицей и теперь приехала к Жюстену из пансиона г-жи Демаре, чтобы выйти за него замуж.
При виде этих двух прекрасных молодых людей священник остановился и улыбнулся.
– А! – произнес он про себя, – воистину, мой Боже, Ты создал их друг для друга.
Мина подбежала к нему и повисла на шее. Она знала его еще в те времена, когда этот добрый священник приходил навестить мадам Буавен и когда ей было всего восемь лет от роду.
Он обнял ее, а затем отошел несколько от нее, чтобы лучше разглядеть ее.
Он никогда не узнал бы в этой прелестной молодой девушке, готовой стать женщиной, то дитя, которое он шесть лет тому назад отправил в Париж в белом платьице, голубых ботиночках и голубом кушаке…
Нужно было еще пять минут ждать до отправления в церковь. Его ввели в комнату, где находилась уже мать Жюстена, сестра его, мадам Демаре – начальница пансиона, мадемуазель Сусанна Вальженез – подруга Мины и старый Мюллер.
– Наш дорогой кюре из Буйля, мама Корби, – представила его Мина, – г-н аббат Дюкорне.
– Да, да, – подтвердил аббат с сияющим лицом, – это я, которой пришел благословить вас и принес приданое этой красавице.
– Какое приданое?
– Да, приданое… представьте себе, что дня три тому назад я получаю письмо из Австрии и в этом письме перевод на получение десяти тысяч восьмисот франков от банкиров Руана Леклерка и Луи. К переводу приложено письмо.
– Письмо? – пробормотал Жюстен.
– Письмо? – также проговорила мадам Корби.
– А! Письмо, – произнес профессор, пораженный этим не менее мадам Корби и Жюстена.
– Вот это самое письмо.
И аббат развернул письмо, которое, действительно, было помечено иностранным штемпелем, и прочел следующее:
«Дорогой мой аббат!
Поездка моя в Индию была причиною того, что я должен был прервать мои связи с Францией и что Вы около девяти лет не имели обо мне никаких сведений. Но я Вас знаю; я знаю и достойную мадам Буавен, которой я доверил свое дитя. Мина не могла пострадать от этого.
Теперь, возвратясь в Европу и задержанный в Вене делами, не терпящими отлагательства, которые могут продлиться еще неопределенное время, я спешу переслать Вам перевод от банкиров Леклерка и Луи в Руане на сумму в десять тысяч восемьсот франков, которые я не мог Вам выслать ранее.
Кроме того, Вы получите еще до моего возвращения, дня, которого я не могу определить, сто двадцать тысяч франков, составляющих собственность моей дочери… Вена в Австрии. Отец Мины».
Мина захлопала в ладоши, и воскликнула:
– О, какое счастье, Жюстен! Папа мой жив еще!
Жюстен взглянул на свою мать. Она была бледна, поднялась со своего места и протянула руки по направлению к сыну.
– Ты понимаешь, не правда ли, сын мой, – произнесла она твердым голосом, – ты понимаешь?..
Жюстен не ответил: он плакал.
Мина глядела на всю эту сцену, ровно ничего не понимая.
– Но что с вами, мама Корби? – спрашивала она. – Что с тобою, Жюстен?
– Ты понимаешь, не правда ли, мое бедное дорогое дитя, ты понимаешь, – продолжала мать, – что ты мог жениться на Мине только тогда, когда она была бедной сиротой…
– Боже мой! – воскликнула Мина, начиная догадываться.
– Но ты понимаешь также, что ты не можешь жениться на Мине богатой и зависящей от отца? Это была бы кража, сын мой! – произнесла слепая, подняв руку к небу, точно призывая в свидетели Бога. – Ты не можешь жениться на ней без согласия отца!..
Жюстен опустился на колени перед своей матерью.
– Подведи меня к моему креслу, дитя мое, – чуть слышно произнесла слепая, – я чувствую, что силы мои оставляют меня.
Селеста подошла к ней.
– Но в чем же дело. Боже мой?! В чем же дело? – спрашивала Мина.
– Дело в том… дело в том, Мина, – произнес Жюстен, разражаясь рыданиями, – дело в том, что до того дня, пока отец твой не даст свое согласие на наш брак – а вероятнее всего, что он его никогда не даст! – мы можем быть друг для друга не более как брат и сестра.
Мина, в свою очередь, заплакала.
– О! – заговорила она. – По какому праву отец мой, которого я не знала, который кинул меня маленькой, признает меня только теперь? Пусть оставит он себе свои деньги, лишь бы оставил мне мое счастье! Оставил бы мне моего бедного Жюстена! Но не как брата, но, прости мне, Господи, как мужа!.. Жюстен!.. Жюстен!.. Мой возлюбленный, не покидай меня!..
И молодая девушка с болезненным криком упала в обморок на руки Жюстена…
Час спустя вся в слезах Мина уехала в Версаль, держась за руку своей подруги Сусанны.
XIX. Покорность провидению
Итак, брак Жюстена с Миной расстроился.
Жюстен спустился в свою крошечную комнатку. Все, что он уносил с собой со второго этажа, – это был венок из флердоранжа, который ему бросила Мина, сорвав со своей головы, при расставании с ним.
Добряк Мюллер спустился к Жюстену.
Что касается кюре, ему более нечего было делать в Париже; в шесть часов вечера он сел в почтовую карету, отправляющуюся в Руан, увозя с собою проклятые деньги, расстроившие счастье стольких лиц.
Сумрачное лицо ученика внушало Мюллеру серьезные опасения. В надежде развеять тяжелые мысли его он было принялся говорить с Жюстеном о школе, о времени, предшествовавшем моменту, когда тот встретился с маленькой девочкой. Но Жюстен, в свою очередь, вспомнил довольно обстоятельно, день за днем, ту блаженную жизнь, которую он вел в продолжение шести лет.
– Мы были слишком счастливы! – заключил он. – Я забыл, что мне всегда следовало быть готовым рано или поздно поплатиться за ту победу, которую я вырвал у моей злосчастной судьбы… Но не трудитесь успокаивать и ободрять меня, дорогой мой учитель. Не считайте меня способным на какое-либо темное решение… Разве я, прежде всего, принадлежу сам себе? Разве я не обязан заботиться о моей матери и моей сестре? Нет, нет, дорогой учитель, моя участь вполне выяснилась: я боролся и борюсь с бедностью, я буду бороться и с горем… Дайте несколько дней зажить моей ране. Позвольте уединиться на это время. Покорность судьбе, дорогой учитель, это сила для слабых, и вы увидите меня вновь вступившим в битву с жизнью, более крепким и более опытным.
Старый учитель вышел, пораженный, почти даже испуганный этой великой покорностью молодого чело века, но зато он вполне успокоился за последствия его отчаяния.
Проводив Мюллера, Жюстен вернулся в свою комнату и начал медленно ходить по ней взад и вперед, скрестив руки и опустив голову.
До трех часов утра ходил он таким образом по ком нате. Горе его сосредоточилось, если можно так выразиться, в груди его и душило его. Он бросился на постель; усталость взяла свое, и он наконец заснул.
По счастью, следующий день был вторник масленой недели, а потому он свободно мог отдаться своему горю, для того чтобы побороться с ним своими силами. Борьба длилась целый день. Под вечер, простившись с матерью и сестрою, он направился к тому месту, где прекрасной июньской ночью нашел во ржи малютку.
Теперь не было более видно ни васильков, ни мака, ни других полевых цветов: зима сковала землю так же, как горе сковало его сердце.
Надежды никакой ему больше не оставалось. Ему было ясно, что Мина принадлежала к какой-то богатой, аристократической семье, какой же шанс мог представиться для того, чтобы ее отдали за него, простолюдина и бедняка?
Он вернулся к себе домой в десять часов вечера, сделав пятнадцать лье за день, но не чувствуя ни малейшей усталости.
Его мать и сестра ожидали его, обе полные беспокойства.
Он вошел с улыбкой на лице, обнял их обеих и спустился в свою комнату, вынул из шкафа виолончель и ноты и заиграл ту самую торжественную и меланхолическую мелодию, которую услышали Сальватор и Жан Робер за два часа до начала этого рассказа…
Историю эту оба молодых человека слушали каждый под особым впечатлением.
Сальватор слушал его с кажущимся равнодушием, но Жан Робер не скрывал тяжелого впечатления, которое на него произвел этот рассказ. Оба они понимали, что всякие соболезнования и утешения здесь не имели смысла.
– Милостивый государь, – произнес наконец Жан Робер, – было бы недостойно и вас, и нас, если бы мы позволили себе предлагать вам банальные утешения… Вот наши адреса, и если вы когда-нибудь будете нуждаться в друзьях, мы просим вас отдать нам предпочтение перед другими.
С этими словами он вырвал листок из своей записной книжки и, написав на нем оба имени с адресами, передал его Жюстену.
В этот самый момент раздался сильный стук в двери.
Кто мог стучаться в эту пору? Ведь уже начинало светать. Сальватор, выходивший уже с Жаном Робером, отворил дверь.
Стучавшийся оказался ребенком тринадцати или четырнадцати лет, с белокурыми кудрявыми волосами, розовыми щечками и в немного изорванной одежде. Это был тип парижского гамена, в синей блузе, фуражке без козырька и в стоптанных башмаках.
Он поднял голову, чтобы взглянуть на того, кто отворил ему дверь.
– Так это вы, господин Сальватор, – произнес он.
– Зачем ты пришел сюда в эту пору, господин Баболен? – спросил комиссионер, дружески схватив гамена за воротник его блузы.
– Я принес г-ну Жюстену, школьному учителю, письмо, которое нашла Броканта этой ночью, во время своего обхода.
– Кстати, о школьном учителе, – сказал Сальватор, – ты ведь помнишь, что обещался мне выучиться читать к 15 марта?
– Ну что ж! Сегодня только 7 февраля: время еще есть!
– Ты знаешь, однако, что если ты не будешь в состоянии бегло читать к 15, то 16-го я отнимаю у тебя книги, которые дал тебе?
– Как, даже и те, с рисунками?.. О, господин Сальватор!
– Все без исключения!
– Ну, если так, то знайте, что мы умеем читать, – сказал ребенок.
И, взглянув на адрес письма, он прочел:
«Господину Жюстену, предместье Св. Якова, № 20.
Луидор награды тому, кто доставит ему это письмо».
Как адрес, так и приписка на письме написаны были карандашом.
– Неси скорей! Неси скорей, дитя мое! – Произнес Сальватор, толкнув Баболена в сторону помещения школьного учителя.
Баболен в два шага перешел двор и вошел с криком:
– Господин Жюстен! Господин Жюстен! Вот письмо!..
– Что нам делать? – спросил Жан Робер.
– Останемся, – ответил Сальватор, – очень возможно, что письмо это возвещает что-нибудь новое, и наше присутствие может быть полезно этому мужественному молодому человеку.
Сальватор не докончил еще своих слов, как Жюстен показался на пороге своей комнаты бледный, как привидение.
– А! Вы еще здесь! – воскликнул он. – Слава богу! Читайте, читайте…
И он протянул письмо молодым людям. Сальватор взял письмо и прочел следующее:
«Меня увозят насильно, меня тащат, не знаю куда! Спаси меня, Жюстен! Спаси меня, брат мой! Или же отомсти за меня, мой жених!
Мина».
– О, мои друзья! – вскричал Жюстен, протягивая руки к молодым людям. – Само провидение привело вас сюда!
– Ну, – обратился Сальватор к Жану Роберу, – вы так желали романа. Надеюсь, теперь он начинается, мой друг!
XX. Прямая короче ломаной
С минуту молодые люди переглядывались.
В первый момент их охватило оцепенение, но во второй самообладание уже вернулось к Сальватору.
– Прежде всего, хладнокровие, – произнес он, – дело, кажется, серьезное.
– Но ведь ее хотят похитить! – вскричал Жюстен. – Ее увозят!.. Она призывает меня к себе на помощь!
– Все это совершенно верно, а потому именно и нужно сперва узнать, кто ее похищает и куда увозят.
– О! Как узнать это? Боже мой! Боже мой!
– Все узнается со временем, только нужно терпение, мой дорогой Жюстен. Вы ведь уверены в Мине, не правда ли?
– Как в самом себе!
– Если так, будьте спокойны: она сумеет защитить себя… Баболен здесь еще?
– Да.
– Спросим его.
– В самом деле, – подтвердил Жан Робер, – с этого мы и должны начать.
Все вернулись в комнату школьного учителя.
– Прежде всего, – сказал Сальватор, – дайте луидор этому ребенку для его матери и сколько-нибудь мелочи ему самому.
Жюстен достал из рваного кошелька два луидора и две пятифранковые монеты, которые и передал Баболену.
Но Сальватор овладел рукою ребенка в тот самый момент, как она взяла протянутое ей, насильно раскрыл ее и, к великому отчаянию Баболена, отнял у него один из луидоров и одну пятифранковую монету, возвратил их Жюстену.
– Положите эти двадцать пять франков в ваш кошелек обратно, – произнес он, – через час они, может быть, вам пригодятся.
Затем, повернувшись к ребенку, он сказал:
– Где твоя мать нашла это письмо?
– А я почем знаю? Спросите ее сами, – ответил Гамен недовольным тоном.
– Он прав, – сказал Сальватор, – об этом, конечно, нужно спросить ее. Очень возможно, что она рассчитывает на ваше посещение… Позвольте! Укрепим хорошенько наши батареи… Господин Жюстен, вы должны последовать за этим ребенком к его матери.
– Я готов.
– Погодите… Жан Робер, достаньте оседланную верховую лошадь и приезжайте на ней на Кишечную улицу, № 11.
– Я же отправлюсь сделать заявление в полицию.
Я знаю того человека, который нам может быть нужен… Затем мы встретимся с вами на Кишечной улице № 11, у матери этого ребенка, и там обдумаем дальнейший план наших действий.
– Пойдем, малютка, – сказал Жюстен.
– Оставьте предварительно записку для успокоения вашей матушки, – продолжал Сальватор, – очень воз можно, что вы вернетесь домой очень поздно или даже и вовсе не вернетесь.
– Вы правы, – заметил Жюстен. – Бедная мать! Я забыл о ней.
И он набросал наскоро несколько строк на лоскуте бумаги, который и оставил открытым на столе в своей комнате. Он извещал свою мать без дальнейших объяснений, что полученное только что им письмо потребовало у него в свое распоряжение целый день.
– Ну, теперь идем, – сказал он.
Все трое молодых людей вышли из дому. Было не более половины седьмого утра.
– Вот ваш путь, – сказал Сальватор, показав Жюстену вдоль улицы Урсулинок. – Вот это ваша дорога, – прибавил он, указывая Жану Роберу на Грязную улицу, – а это моя дорога, – продолжал он, направляясь на улицу Святого Якова.
Кишечная улица, как известно каждому, это не что иное, как переулок, идущий параллельно Щепенной улице.
Весь этот квартал напоминал в то время Париж времен Филиппа-Августа. Лужи грязи, окружавшие стены тюрьмы Св. Пелагеи, придавали этому зданию вид древней крепости, построенной среди острова. Эти улицы, шириною не превосходившие восьми или десяти футов, были завалены кучами навоза и мусора. Короче говоря, это были клоаки, где прозябали несчастные обитатели этих кварталов в зданиях, более похожих на чуланы, чем на дома.
Перед одним из таких чуланов Баболен остановился.
– Вот здесь, – произнес он. – Ухватитесь за край моей блузы.
Жюстен ухватился за подол блузы Баболена и, шаг за шагом, стал влезать по крутым уступам, претендовавшим на название лестницы и ведшим к помещению Броканты.
Они достигли двери конуры. Жилище Броканты, казалось, во всех отношениях оправдывало это название: лишь только они поднялись на площадку, раздался пронзительный лай дюжины собак, которые тявкали, рычали и визжали на все голоса, точно свора гончих, напавшая на след.
– Это я, мама, – произнес Баболен, сложив свои руки наподобие слуховой трубы и приставляя их к замочной скважине. – Откройте! Я с гостем!
– Замолчите вы, бешеная сила! – раздался из комнаты голос Броканты. – Ничего не слышно… Да замолчишь ли ты, Цезарь!.. Замолчите вы все!
И при этой команде, произнесенной угрожающим голосом, водворилась полнейшая тишина.
– Ты можешь войти теперь, ты и гость твой, – послышался опять голос.
– А как?
– Тебе стоит только толкнуть дверь: засов не задвинут.
Баболен приподнял защелку, толкнул дверь, в которую пропустил Жюстена, и глазам их представилось зрелище, которое, хотя и не было очень поэтичным, тем не менее, заслуживает нескольких слов.
Это был не более как чердак с осевшей, ветхой крышей. С дюжину собак: догов, пуделей и других пород – обитали в одном из углов комнаты, причем вся эта дюжина была заключена в старую корзину из прутьев, в которой их могло поместиться свободно не более четырех или пяти.
На крестовине, образуемой двумя бревнами, поддерживавшими крышу, сидела ворона, которая махала крыльями, вероятно, выражая тем свою радость во время концерта, устроенного собаками.
На скамейке, прислоненной к нижнему основанию бревна, под подобием полога из лоскутьев материи всех цветов, который поднимался по стене на высоту трех или четырех футов, сидела женщина, на вид лет пятидесяти, высокая, худая и костлявая. Между ее ногами стояла на коленях девочка, которой старуха с особым старанием расчесывала ее длинные черные волосы.
Вся эта сцена, не лишенная своеобразной живописности, освещалась глиняной лампой, поставленной на опрокинутую корзину и похожей по своей форме на те римские светильники, которые находят при раскопках Геркуланума и Помпеи.
Старая женщина, которую Баболен назвал именем Броканты, была одета в темное платье, до того густо покрытое разными заплатами, что представляло собою оттенки всевозможных темных цветов, точно образчики материй портного.
Девочка, которую она держала меж ног своих, была одета только в рубашку из небеленого холста. Рубашка эта имела вид блузы, перетянутой в поясе подобием веревки серо-лилового цвета; шея и грудь ребенка были прикрыты совершенно изорванным вишневым шерстяным шарфом. Ноги ее были босы.
Что касается ее лица, которое она повернула в сторону двери в тот момент, когда вошли Баболен и школьный учитель, то оно отличалось той болезненной бледностью, которая свойственна бедным, чахлым растениям наших предместий. Черты ее лица отличались порази тельной правильностью и тонкостью; но исхудалые контуры этой изможденной фигуры, глаза, окруженные синевой, впалость их орбит, беспокойство во взгляде, худые щеки этого, казавшегося тридцатилетним ребенка – все это вместе взятое производило какое-то странное и фантастическое впечатление, которое, вероятно, дало бы нашему другу Петрюсу, если бы он очутился перед этою очаровательною моделью, мысль воспользоваться ею для изображения Медеи в детстве.
Скажем теперь из опасения спутать наш рассказ, – так как, в конце концов, история Жюстена и Мины не более как эпизод, – скажем теперь, что было известно об этом загадочном и поэтичном существе.
Мы найдем впоследствии Баболена и школьного учи теля на пороге комнаты, в которой мы их и оставляем.
