Александр Федорович Смирнов
Государственная Дума Российской империи 1906-1917 гг
Суть этих предложений Витте, проведенных через Совет министров, разработаных ранее при «работе над документами», сводилась к тому, чтобы закрепить практику «указного чрезвычайного права», выдавая распоряжения царской администрации за закон.
Витте оставался верен себе, он последовательно насаждал, легитимизировал авторитарную методу управления, сводил на нет права Думы, то есть права и волю народных избранников.
Особое место в реализации этого антидумского и, следовательно, антинародного замысла имело закрепление за царем исключительного права законодательного почина. Только царь имел право возбудить вопрос о пересмотре Основных законов. Но в последние были включены и многие важнейшие статьи Учреждения Госдумы и Госсовета. Получалось, что Дума не имела права на уточнение своего статута на самоорганизацию. При известном нажиме можно было оспорить любое положение внутреннего распорядка работы Думы, ее Наказа (что позже, как мы увидим, и делалось властью с помощью Сената).
В правовом отношении этот спор свелся к тому, как трактовать Учреждение Думы по отношению к Основным законам. Относится ли Учреждение Думы к тому пакету правовых актов, которые составляют в своем единстве конституцию (Основные законы) или же к числу Основных законов относить можно лишь те положения о Госдуме, которые включены в последнюю редакцию Основных законов. По существу, речь шла о новом порядке законодательства – принципе «единения» монарха и народных представителей. Именно это «единение» и сводил на нет Витте своим «советским» проектом царской конституции.
Примечания
1Витте С.Ю. Воспоминания. Т. 3. С. 296.
2Таганцев Н.С. Пережитое: Учреждение Государственной Думы в 1905–1906 гг. Пг., 1919, а также: Совет министров Российской империи: 1905–1906. РГИА. Ф. 1544. Оп. 1. Д. 23. Л. 408. Л. 338–446. Власть и реформы: Сб. статей. С. 524–528.
3 Таганцев по настоянию Витте в Совещание не был включен, граф мстил ученому за отказ войти в его кабинет в качестве министра просвещения (не юстиции!). Приглашение последовало через день после рождения Российской конституции 17 октября. Через сутки Таганцев отвечал решительным отказом. С. 99.
4Таганцев Н.С. Указ. соч. С. 123. Располагая записями Э.Ю. Нольде, он сделал… специальное сопоставление Мемории совещания с текстами царских указов 20 февраля и 23 апреля.
5 Там же. С. 99—145.
6 Там же. С. 120–121.
После издания Октябрьского манифеста Витте имел частые высочайшие аудиенции (не считая частых встреч в Совете министров, проходивших тогда под председательством царя). Он видел государя чаще, чем кто-либо другой из сановников (кроме Трепова). Встреч было не менее десяти, и некоторые длились по два часа, что вызывало даже плохо скрываемое раздражение императора (Дневник Николая II. С. 290–300). Придворные разносили по столице слухи, что Витте запутывает царя и посадил царя как в клетку, забрал в руки через Трепова, который перешел весь к Витте. (Богданович А.В. Три последних самодержца. М., 1924. С. 359–372 и др.)
7Таганцев Н.С. Указ. соч. С. 153.
8Лазаревский Н.И. Лекции по русскому государственному праву. Т. 1. СПб., 1910. С. 110–112.
9 7 марта в записке к Нольде премьер пригласил его на беседу в 9 часов вечера («если Вы готовы»). См.: Таганцев Н.С. Указ соч. С. 168.
10 Там же. С. 155–157.
11 Профессор Ф.Ф. Мартенс был третьим членом русской делегации. Но Витте согласился с требованием японцев ограничиться в переговорах двумя дипломатами с каждой стороны, и Мартенс в заседаниях глав делегаций не участвовал. Витте принимал формулировки японцев, ущемляющие русские интересы. Промахи эти Мартенс с большим трудом позже выправлял в процессе редактирования и утверждения статей. Витте заслужил прозвище граф «Полусахалинский».
12 Этот вопрос решен историей. Но в правовом аспекте он важен в плане соотношения имперских и местных законов. Таганцев, редактируя статьи Основных законов, настаивал на приоритете имперских в случае их нестыковки с местными. Витте возражал. Спор затянулся до 23 апреля и, по-видимому, стал одним из мотивов «расследования», проведенного Таганцевым по делу Витте.
13 См.: Таганцев Н.С. Указ. соч. С. 155–156. Таганцев был тогда «официально ознакомлен» с проектами Основных законов в качестве руководящего исходного материала.
14Таганцев Н.С. Указ. соч. С. 155–156.
15 Эти данные автору сообщил внук генерала М.В. Алексеева Михаил во время встреч и бесед в Москве. Единственный сын генерала, Николай, служил в лейб-гвардии Уланском полку под начальством свитского генерала Маннергейма. Во время «великой войны» пресса тех лет именовала ее Отечественной, «Грозой 1914 года».
16 Протоколы Особого Совещания // Былое. 1917. С. 204; Князьков С. Самодержавие в его истинном смысле. СПб., 1906. См. также: Власть и реформы. С. 526.
17Szeftel M. The Russian Constitution of April 23, 1906. Political institutions of the Duma Monarchy. Bruxelles: Les Editions de la Librarie Encyclo-pedique, 1976. P. 261, 517.
18Коркунов H.M. Русское государство и право. 1892. C. 152, 155; Градовский А.Д. Начала русского государственного права. Т. 1. 1897; Ивановский В.В. Русское Государственное право. Т. 1. 1896. С. 63. Нечаев В.М. Манифест 17 октября в форме правления // Полярная звезда. 1905. № 4–5; Князьков С. Самодержавие в его исконном смысле. СПб., 1906. С. 30; Лазаревский Н.И. Указ. соч. С. 115–169.
19 Записка Дурново полностью приводится Н.С. Таганцевым (с. 172–173). Министр присоединился к позиции Таганцева в финских делах, но позже на особом Совещании была принята позиция Витте.
20Таганцев Н.С. Указ. соч. С. 184.
21 Н.С. Таганцев замечает по этому поводу, что арестованный становился бессрочной жертвой администрации (с. 177).
22 Специально по этому предмету из сопоставления различных редакций проекта, переделанных в канцелярии Комитета министров, видно: в проекте Государственной канцелярии, № 1, в статье 12, говорившей о праве увольнения государем в порядке верховного управления всех должностных лиц, было добавлено: если для последних не установлено законом иного порядка назначения и увольнения. Эта добавка сохранена и в редакции статьи 12, проектированной Тхоржевским, и не вызвала замечаний барона Нольде. Перешла она и в редакцию проекта, бывшего на рассмотрении графа Витте, и также осталась без замечаний; удержалась она и в редакции варианта, внесенного по высочайшему повелению в Совет министров, но исчезла в проекте, измененном по замечаниям Совета министров (редакция, помеченная 17 марта), где эта статья изменила нумерацию (ст. 15). Причем исчезнувшая добавка отнесена в мнении большинства только к назначению, а в мнении меньшинства – к назначению и увольнению. Вывод из всех этих редакций очевиден: кто держит в своих руках чиновничий и судебный аппарат, тот и управляет державой.
23 И. Тхоржевский по этому поводу указал, что мнение князя А.Д. Оболенского-второго сводилось к невозможности издания накануне Думы Основных законов в виде связного единого текста «русской конституции». Витте достиг своей цели, в обществе и в правительственных кругах заговорили: «Он спас царя». Такого мнения придерживался и секретарь заседаний Совета министров П.П. Менделеев. «Жаль, что государь не мог присутствовать на наших заседаниях, – писал он. – Быть может, он сменил бы гнев (против Витте. – А. С.) на милость. Усилить значение монаршей власти по отношению к новым законодательным учреждениям, обеспечить государю возможность править в случае надобности и без их участия – было главной заботой Витте. Дурново и Акимову оставалось только помогать ему… Возражали большей частью граф Толстой, Философов, Федоров, князь Оболенский. Да и то не столько по соображениям принципиальным, сколько с точки зрения тактической (из боязни разочаровать общественность – Ред.)». См.: Менделеев П.П. Свет и тени в моей жизни (1864–1933): Обрывки воспоминаний. Рукопись хранится в Бахметьевском архиве Колумбийского университета в Нью-Йорке. Экземпляр рукописи хранится в ГАРФ. С. 120–121. Отрывок приведен в книге: Власть и реформы. С. 525.
Этап III
Царское одобрение
Совещаний по Основным законам в Царскосельском большом дворце было четыре: 7, 9, 11 и 12 апреля и происходили первые два по вечерам под председательством государя, начинаясь в 9 часов вечера, причем вечернее совещание 9 апреля затянулось до 1.30 ночи, последние два были днем – от 3 до 7.15. Состав был таков: великие князья Михаил Александрович, Владимир Александрович, Николай Николаевич; члены Государственного Совета: граф Сольский, граф Пален, Фриш, Горемыкин1, Сабуров-второй, И.Я. Голубев, Стишинский; министры: граф Витте, барон Фредерикс, граф Ламздорф, Дурново, Редигер, Бирилев, Танеев, барон Будберг, князь А.Д. Оболенский, Философов, Акимов; государственный секретарь барон Икскуль фон Гильденбрандт и как бы эксперт – профессор Киевского университета Оттон Оттонович Эйхельман2.
В делопроизводстве было только два лица: товарищ государственного секретаря П.А. Харитонов и командированный для занятий А.Ф. Трепов, брат всесильного фаворита Дмитрия Трепова, бывший впоследствии председателем Совета министров3.
Заседание 7 апреля открылось кратким словом председателя. Он сказал: «Дело серьезное, жизненно важное. Лучше обсудить его несколько раз, чем решить сразу и обречь себя и всю страну на грозные опасности. Поэтому я жду искреннего и откровенного мнения от каждого в отдельности». Совещание замышлялось как срочное, деловое, и царь сразу же это подчеркнул. Более тщательная фильтровка участников и привлечение младшего Трепова, а затем и Горемыкина указывают на царские намерения. Личная заинтересованность Николая II в этом совещании высказывалась и при дальнейшем ходе его работы.
Как видно из протоколов, прения открыл граф Витте по главному вопросу совещания: нужно ли издавать Основные законы, и если издавать, то в полном ли объеме или отдельными статьями в новой редакции? Заявив, что на рассмотрение Совещания представлены три проекта4, граф высказал мнение, что оставить Основные законы без изменения в нынешнем виде нельзя, их надо дополнить по царскому пониманию, чтобы Дума не могла их касаться без инициативы государя. Особенно важны государственная роспись и займы. Премьер особо подчеркнул, что некоторые партии борются против заключения займа5, намекал на пропаганду, которую вели кадеты во Франции. Эти партии, продолжал премьер, будут играть роль в Думе, а в законах права монарха крайне неопределенны, оставить так нельзя, иначе Дума погубит армию и приобретет пошиб республиканский; надо определить права монарха по внешней политике; если эти вопросы возбудит Дума, это представит большой риск. Надо, чтобы Дума не могла касаться расходов на императорский дом, иначе она захочет установить liste civile; надо сделать так, чтобы это не было возможно6. По его мнению, новой редакции законов допустить нельзя, ибо придется потом их кодифицировать и, следовательно, позволить Думе мешаться в пересмотр Основных законов. Витте полагал, что если теперь только дополнять законы, то необходимо сказать, что полное издание Основных законов остается за государем, а если этого сказать нельзя, то надо издать теперь же полностью и таково его мнение. «Уже в этой первой речи сказалась руководящая мысль поведения и речей графа Витте – враждебно-опасливое отношение к Думе, сокровенная мысль, что хотя самодержавная власть при ее же посредстве делает ряд уступок, но вынужденно; что нужно относиться к Думе и ее требованиям не с доверием, а как к врагу, а потому против нее нужно выдвинуть серьезные укрепления, и прежде всего бронированную неприкосновенность Основных законов, в которые притом нужно втиснуть все (Сметные правила, Учреждения Думы и Совета), принципиально важное для жизненного развития страны, а иначе стрелки политических весов наклонятся в действительный вред самодержавию», – восклицает Н. Таганцев. (Его курсив в тексте мы сохранили. – А. С.)
Искреннее высказался граф Сольский, который отчетливее представлял себе истинное соотношение вещей. Дума призвана к законодательству, ей предоставлен решающий голос. Новый порядок не сходен с Основными законами Сперанского 1832 г. Между тем на Основных законах зиждется государственное бытие. Поэтому надо исправить все то, что несогласно с запросами действительной жизни. Этому требованию отвечают проекты Государственной канцелярии и Совета министров.
Коллега Сольского по Госсовету Э.В. Фриш восстал против предложения графа Витте. Если изменения Основных законов оставить за государем императором, то это будет, несомненно, нарушением начал, провозглашенных 17 октября. Государю принадлежит только почин, а самое рассмотрение этих законопроектов должно идти через Думу и Совет, он прибавил, что надо ввести более точные определения и ограничить от законодательной власти область верховного управления. Но тут вмешался сам государь, указав, что в пересмотр не входят главы, касающиеся императорской фамилии, «пересмотр их должен зависеть единственно от меня, что предусмотрено в статье 17 проекта», и резко отверг возражения, подчеркивая: «Есть целое учреждение об императорской фамилии, второй раздел. Весь этот раздел я предоставил исключительно себе».
Но тут встал еще более важный вопрос. Если по всем Основным законам государю может принадлежать только почин, то рассмотрение и этого раздела (то есть Основных законов) должно идти в том же порядке, как и всех других законов, то есть через законодательные учреждения, что ведет к умалению и роли императора, и Основных законов. Это обнажило суть спора и разделило членов совещания сразу на два лагеря – правые, Стишинский и Дурново, поддержали предположение, высказанное графом Витте, что от Думы должен быть изъят не только почин, но и самое обсуждение. Для убедительности они прибавили: невозможно допустить, чтобы Дума обсуждала вопрос о престолонаследии и вообще о царской фамилии, но затем перенесли это на всю группу законов, отнесенных к основным. Дурново резюмировал это направление так: «Основные законы могут быть изменяемы без всякого участия Думы и Совета». Не утерпел Дурново не кинуть камешек в огород нелюбимого им графа Витте, заметив: «Акт 17 октября далеко несовершенен, и вся смута, происходящая после того, является последствием этого несовершенства»7.
Затем при дальнейшем обсуждении этого вопроса одни – Сабуров, Голубев – заявляли, что даже закон о престолонаследии не может быть изъят из общего порядка обсуждения законов, что изъять эти изменения из ведения Думы нельзя, но что и потребности в том никакой нет. Князь А.Д. Оболенский высказался за то, что право изменения каких бы то ни было Основных законов без Думы было бы нарушением народных прав, и прибавил, что в Совете министров он остался при особом мнении, что не нужно издавать не только всех, но даже и некоторых Основных законов, а только кодифицировать новые законы, отметив в указе Сенату, какие из них относятся к основным. С мнениями Дурново и Стишинского согласился великий князь Николай Николаевич. Граф Пален принял среднее мнение – исключить из рассмотрения Думы только учреждение императорской фамилии, а по остальным частям сохранить за монархом только право инициативы. Но это предложение было обречено. Ведь смысл был как раз в том, чтобы «забронировать» Основные законы все от первой до последней строки. Разговор о царской фамилии – это только удобный предлог.
Представитель другого мнения, Э.В. Фриш, подчеркнул, что если после 17 октября были беспорядки, то теперь, если дарованные права будут отняты, беспорядки возобновятся с новою силою, а акты о гражданских правах, исходящие от верховной власти, должны вести к успокоению.
Но всего любопытнее была вторая речь графа Витте, замечает Н. Таганцев. Она свидетельствует, какая неразбериха выходила из двойственных государственных стремлений графа – показного и внутреннего. Он заявил: «Действительно, по смыслу всех актов, изданных после 17 октября, все Основные законы должны идти в Думу и Государственный Совет. Но это не относится к вопросам о престолонаследии, о вступлении на престол, о вере и об императорской фамилии». «Все эти законы, – продолжал граф, – составлены гениальным Сперанским; иначе от них не осталось бы и следа. Если же пересматривать эти законы, то надо установить право государя их изменять единолично, надо считаться с государственными потребностями, которые выше логики». Вот он, образец государственной мудрости: для проведения перестройки страны сверху – поступать вопреки логике! (Замечание Таганцева. – А. С.). Граф Сольский сделал заключение, что нужно в Основных законах отделить Учреждение об императорской фамилии как не могущее подлежать рассмотрению Думы. Конец этому единоборству, по словам графа Витте, «государственных потребностей с логикою», был положен председателем, заявившим, что «надо будет еще обсудить этот вопрос в отдельном совещании. Я после укажу, из кого его составить»8.
Специальное Совещание об императорской фамилии было действительно образовано из великих князей: Владимира Александровича (председатель), Андрея Владимировича и Александра Михайловича, с участием министра двора и уделов барона Фредерикса и государственного секретаря барона Ю.А. Икскуль фон Гильденбрандта. Это Совещание выработало три статьи, повторявшие мнение, высказанное в общем Совещании окончательно графом Сольским и перешедшее в Основные законы (изд. 1906 г.), а именно статью 8 – что государю принадлежит исключительное право почина по пересмотру Основных законов вообще; статья 39, что император при миропомазании (то есть при совершении обряда коронования) обязуется свято соблюдать законы о престолонаследии, и статья 125, что учреждение об императорской фамилии может быть изменено только лично государем (курсив мой. – А. С.).
В этих исключительных правах императора – суть Конституции 1906 г. Здесь, как и в ранее изданном 20 февраля Манифесте об учреждении законодательной Государственной Думы, заявлялось, что Дума не имеет права возбуждать вопрос об изменении Основных законов, что это исключительное право оставлено за императором (по ст. 8, 39). Оно истекает из царственно-мистической сущности миропомазанника. Простые смертные не имеют прав изменить конституцию страны, охраняющую органическое ее развитие, исключающее «крутые» перевороты, кровавые «разборки», подымающие Россию на дыбы, а россиян на дыбу. С этим согласились не все. Уже тогда у либеральной демократии была своя система координат и ценностей, своя жизненная позиция. И она с этих позиций резко оспорила, осудила указанные положения новой редакции Основных законов, и это проявилось уже на Совещании, когда эта работа вышла на пик нагрузок как политических, так и психологических.
Напряжение было задано речью Николая II при обсуждении статьи – о сущности самодержавной власти. Он говорил: «Я не переставал думать об этом вопросе с тех пор, как проект пересмотра Основных законов был в первый раз перед моими глазами… Все это время меня мучает чувство, имею ли я перед моими предками право изменить пределы власти, которую я от них получил. Борьба во мне продолжается. Я еще не пришел к окончательному выводу. Месяц тому назад мне казалось легче решить этот вопрос, чем теперь, после долгих размышлений, когда настает время его решить… Искренно говорю вам, верьте, что, если бы я был убежден, что Россия желает, чтобы я отрекся от самодержавных прав, я бы для блага ее сделал это с радостью. Акт 17 октября дан мною вполне сознательно, и я твердо решил довести его до конца. Но я не убежден в необходимости при этом отречься от самодержавных прав и изменить определение Верховной власти, существующее в статье 1-й законов Основных уже 109 лет». «Я знаю, – продолжал монарх, – что если статья 1-я останется без изменений, то это вызовет волнение и нападки со стороны так называемого образованного элемента, пролетариев, третьего сословия, но я уверен, что 80 % русского народа будут со мною, и окажут мне поддержку, и будут мне благодарны за такое решение». Император по-своему был прав, зачислив во враги трона интеллигентов, пролетариев и буржуа, но он ошибся и в отношении крестьян (80 % подданных). Статистик он был слабый, но и как пророк не состоялся. Не оказал этот народ ему поддержки ни в Думе, ни в февральские дни, когда содействовал или безучастно смотрел, как разносили самодержавный уклад, якобы «вросший в народное сознание», и трепали без боязни «бармы Мономаха». Император ясно заявил, что желает сохранить титул неограниченного самодержца, что первую статью не следует трогать, что опасно всякое новое ее изложение, даже то, которое предложено Советом министров, ибо и в нем нет понятия неограниченности. Витте же подчеркивал, что он внес в «советский» проект понятие самодержавности, чтобы подчеркнуть незыблемость прав монарха в случае удаления понятия неограниченности.
Выступая после взволнованной речи Николая, премьер встал во весь огромный свой рост и как бы завис над сидевшим малорослым императором. «Этим вопросом, – заявил премьер, – разрешается все будущее России. Если Ваше Величество считаете, что не можете отречься от неограниченной власти, то нельзя писать ничего другого. Тогда нельзя переиздавать Основные законы»9.
Так началось обсуждение самого серьезного по царской оценке принципа, затянувшееся далеко за полночь. Царь готовился к бою. Накануне в 6-м часу вечера он принял Горемыкина, прибывшего по царскому вызову в Александровский дворец, и долго с ним беседовал. Дневниковая запись лаконична («принял Горемыкина в 6 часу»)10. Круг проблем был очерчен ходом работы Особого совещания и намерением царя назначить Горемыкина – старого стойкого оппонента Витте – премьером. Горемыкин имел прочную «славу охранителя исконных начал». В канун Совещания царь дал специальную аудиенцию Витте (4-го в 6 часов), по-видимому, ход заседания, позиция Витте побудили царя встретиться с Горемыкиным, ранее к участию в Совещании не приглашенным. Таким образом, император изменил ставку. Горемыкин станет премьером, если оправдает доверие. Он оправдал.
И.Л. Горемыкин прибегнул к силе аргумента опасности ослабления ежовых рукавиц. Его устами говорил сам царь. Новыми законами, сказал он, «изменился только порядок рассмотрения и издания законов», и, значит, подлежат пересмотру только те постановления, которые определяют этот порядок. Но затем возникает другой вопрос о том, что не подлежит ведению новых учреждений и в то же время входит в область государственного управления? Надо ли указывать на то, что будет изъято из почина Государственной Думы и Совета? Я опасаюсь, чтобы Дума не подняла этих неудобных опросов. Акт 17 октября обозначил общие начала, а порядок их применения должен быть определен особыми правилами. Если Дума поднимает вопрос об этих порядках, то это не будет опасно, можно будет изменить только эти постановления, имеющие второстепенное значение (так сказать, говоря жизненно, «можно позабавить малютку погремушками»), «но пересмотр законов Основных вообще сопряжен с затруднениями, поэтому его надо совершить только в пределах необходимого. Поднятие вопроса о первой статье законов Основных (изд. 1892 г.) о существе самодержавной власти и ей подобных чревато событиями, трогать их не следует. Надо изменить только правила, определяющие основной порядок издания законов, а всех Основных законов не переиздавать» (курсив мой. – А. С.).
Заявление Горемыкина – интересный комментарий к формуле царя, гласящий, что его не сдвинут с позиции Манифеста 17 октября. Но будущий премьер свел «конституционный манифест» на нет, трактуя его как изменение правил издания законов. С таким умалением «конституции» 17 октября не мог согласиться ее творец – Витте, но ему одновременно надобно было и защищать исключительные права монарха. Премьера захлестнул гордиев узел, отсюда его «двойственность», противоречивость, поразившая присутствующих. Ответные слова С.Ю. Витте были, как всегда, ни два ни полтора. Прежде всего он заявил для чего-то, что вопрос о пересмотре Основных законов возбужден не Советом министров, но тотчас же прибавил, что их нужно издать, потому что сказано, что Дума может все пересмотреть по своему почину, кроме Основных законов. Поэтому «надо от нее отобрать все, что опасно трогать. Не опасно говорить о свободах и законности, о правах граждан, это все можно, но есть безусловно опасные вопросы: как основание устройства Думы и Совета, основные положения бюджетных правил и правил о займах, прерогативы монарха, как верховного главы государства. Все эти правила надо внести в Основные законы, забронировать их, иначе Дума превратится в Учредительное собрание».
Э.В. Фриш прибавил, что «ввести в Основные законы статьи о свободах особенно ценно. Акт 17 октября дал свободы, но не установил их предела, а это необходимо. Иначе не будет пределов в домогательствах свобод».
В решающем вопросе о царском титуле император натолкнулся на упорство своих советников и «докладчиков». Горемыкин, покусившись на начала конституционного манифеста, невольно сплотил его защитников. Даже Витте при всем показном желании сохранить все царские права не мог выступать против им же сочиненной «октябрьской конституции». Витте был особенно силен в математике, мечтал даже об университетской карьере, но решить эту квадратуру круга не мог. Он постоянно говорил, что сделать исключительно царским правом пересмотр коренных законов желательно, но, увы, невозможно. Император России – это не турецкий султан: «Там можно сказать, что власть управления неограниченна, но у нас, с императора Александра I, законы управляют основаниями верховного управления». Но, вступив на этот путь верховенства закона, он опроверг все свои предыдущие рассуждения о придании административным распоряжениям силы закона. После речей Горемыкина и Витте ход совещания пошел по кругу. Вернулись к уже, казалось, решенным вопросам о законе и указе, о том, как толковать исключительные права царя на пересмотр Основных законов, то есть их всех в совокупности или только положения об императорской фамилии, и если царь сам проявит почин в их пересмотре, то может ли Дума включиться в работу по пересмотру и т. д. Вновь и вновь напоминали о былом, когда можно было «утверждать закон любым порядком», «когда же вводятся новые правила и любое административное распоряжение, принятое в порядке управления, будет истолковано как ограничение прав Думы» и т. д. Но это повторение доводов по тому же вопросу, очевидно, утомило и прискучило председателю, и он прервал их без всякой мотивировки, предложив перейти к постатейному рассмотрению. Так оборвалась тема «неограниченности» самодержавных прав.
Следовательно, сохранилась в силе принятая накануне формула, ограничивающая право императора на пересмотр коренных (конституционных) законов только положением об императорской фамилии. Но это исключительное право не распространялось на всю совокупность Основных законов, в отношении которых императору принадлежал почин в пересмотре, но последний совершается уже с участием Думы и Совета. Это важное ограничение. Заметим, что на практике эта процедура никогда не была востребована. То есть царь вопроса о пересмотре коренных законов никогда не возбуждал. Никто из выступавших не поддержал царя, ссылаясь на Манифест 17 октября, ораторы заявляли, что императору «было угодно ограничить свою власть» и настаивать на неограниченности царских прав, значит, «бросать перчатку» обществу, отрекаясь публично от собственных слов, торжественных обещаний. Великий князь Николай Николаевич так и сказал: «Манифестом 17 октября слово „неограниченность“ Ваше Императорское Величество уже вычеркнули». Дурново П.Н. добавил, что после Манифеста 17 октября «неограниченная монархия перестала существовать».
Вслед за великим князем, командующим гвардией и «крестным отцом» октябрьской конституции, и другие ораторы не посмели удовлетворить желание царя объявить свою власть неограниченной, слишком страшно было «бросить перчатку», как выразился министр юстиции М.Г. Акимов. «Я не сочувствую Манифесту 17 октября, но он существует», – сказал граф К.И. Пален. «Я тоже не сторонник свобод, данных народу», – вторил ему Акимов, но подчеркивал, что настаивать на неограниченности царской власти и неприкосновенности Основных законов опасно («Надо исключить слово „неограниченный“ и издать Основные законы, чтобы оградить правительство»). Средство спасения царского престижа предложил Стишинский, сказав: «Следует только слово исключить, а власть сохранить». Буквально это же повторил обер-прокурор Оболенский. В конце концов Николай II согласился на исключение слова «неограниченной», но сделал это не сразу, что отразилось на всей последующей работе.
По-видимому, ход обсуждения острейшей проблемы его озадачил. Никто из царских советников, кроме Горемыкина, даже такие консерваторы, как граф Пален, введенные в Совещание самим царем, его не поддерживали, даже граф Сольский, председатель Государственного Совета, не говоря уже о премьере. Император прервал очередное рассуждение о неограниченности и самодержавстве репликой, что «свою волю он выразит позже», и погрузился в угрюмое молчание. На всех последующих заседаниях, вплоть до заключительного, 13 апреля, царь эту тему (четыре дня!) не поднимал. Естественно, что молчали и другие участники Совещания.
Но что характерно, в последующих заседаниях Николай II стал чаще обрывать затянувшиеся рассуждения – а споры по некоторым вопросам, например о судебных уставах 1864 г., о несменяемости судей, были острыми, то есть вопросы, особо дорогие либералам и вызывающие неприязнь консерваторов («защитников монархии»), император решил совсем не в духе консерватизма. Он поддержал несменяемость судей репликой: «Я вовсе не против их несменяемости!»
Обсуждение Основных законов завершилось к вечеру 13 апреля. И когда все статьи Основных законов были обсуждены, граф Сольский обратился к царю с вопросом: «Как изволите приказать – сохранить или исключить слово „неограниченный“?» Николай II: «Я решил остановиться на редакции Совета министров». Граф Сольский: «Следовательно, исключить слово „неограниченный“?» Государь-император: «Да – исключить!» Диалог примечателен, речь графа категорична, поведение решительное, ибо он – выразитель господствующего на Совещании большинства и оно царю оппозиционно!..
Император не хотел пересматривать свой титул, в чем-то ограничивать свои прерогативы и вынужден был уступить нажиму участников Совещания подавляющего большинства, включая своих родичей, великих князей. Пожалуй, лишь Горемыкин и Дурново высказались определенно в его поддержку. Случившееся в Большом дворце Царского Села лучше всего свидетельствовало, что царь весьма даже ограничен в своей власти. Укорачивание царского титула было признанием реального сокращения его власти.
