Александр Игоревич
Субцивилизация (записки лагерного садовника)
Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет. Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью.
ПРОЛОГ
«Тук… тук… тук…» – деревянный молоток-киянка в руках человека, облачённого в тёмно-синий камуфляж, умело и старательно выбивает ритм, пробегая по железным решёткам на окнах, засаленным стенам и истёртым половицам. "Техосмотр" не менее двух раз в день в ходе контрольных проверок и обысковых мероприятий (шмонов) – привычная и обязательная процедура на предмет подпилов, подкопов и порчи казённого имущества обитателями казённого же "дома", именуемого простым и страшным словом – тюрьма…
Этим словом издавна обозначают не только специализированный вид учреждений системы исполнения уголовных наказаний. Оно стало синонимом понятий «неволя», «изоляция от мира», и им собирательно-нарицательно называют все многочисленные типы и виды «казённых домов»: и следственных, и исправительных, и всех прочих. Иными словами, тюрьма – это сокрытый в недрах большого мира субмирок со своей специфической формой общественного бытия, со своими писанными и неписанными законами, куда попадет человек, по тем или иным причинам потерявший право на свободу. Так сказать, в принудительном порядке. Случайно или закономерно, заслуженно или по недоразумению – всё это темы для отдельного разговора, как и вопросы: на сколько? надолго ли? на время или, может, навсегда? Ясно лишь одно: этот субмирок, окружённый тайнами, мифами и колючей проволокой, спрятанный, в том числе от любопытного ока, за чередой заборов, зарешёченных окон и стальных дверей, имеет совсем иное устройство, чем то, к чему привык угодивший в него человек. И, стало быть, жить ему придётся, хочет он того или нет, по иным правилам и понятиям. А главное, он и сам со временем станет иным, этот человек.
Это вовсе не означает, что он будет лучше или хуже, чем раньше, хотя, казалось бы, что хорошего может ожидать его за решёткой? Но в любом случае этот трудный путь, который ему суждено пройти, не оставит его прежним…
Понять те или иные аспекты жизни в закрытом сообществе социального субмирка, каковым является тюрьма, очень и очень непросто. Далеко не всё здесь увязывается с банальной логикой, а многое вообще вступает в противоречие с тем, что принято считать рациональным.
Мирок этот при желании можно сравнить с капустным кочаном. Отрывая лист за листом, приоткрывая одну тайную завесу над другой, мы пытаемся добраться до чего-то сокровенного, а в итоге находим ни на что не годную кочерыжку…
Тогда начинаем ворошить груду листьев – а вдруг где-то что-то упустили. Потом придёт осознание, что ценность-то, по видимому, заключалась в самом процессе нашего поиска и в том, на что мы в конечном итоге употребим эту кучу капустного листа, какое блюдо из него состряпаем: отвратительную тошнотворную баланду или вкусный и полезный кулинарный шедевр…
Однако, полезное, но пресноватое блюдо заведено приправлять острыми и пряными специями. Так и в этой книге – несмотря на серьёзность и остроту затрагиваемых вопросов и проблем, без специфических тюремных историй и субкультурных нюансов не обошлось. Впрочем, далее вы всё увидите и поймёте сами.
О тюрьме написано очень много книг. Разных: и хороших, и не очень, и правдивых, и так себе – тень на плетень. Не меньше книг было написано и в самой тюрьме её узниками. Мировая литература знает массу тому примеров. Писателей и поэтов, тоже случается, не минует чаша сия.
Время, однако, не стоит на месте. Оно вносит свои поправки и коррективы в устоявшиеся догмы и порядок вещей, требует перемен даже в тех сферах, которые ещё недавно казались напрочь застывшими, незыблемыми и неприступными. Это, главным образом, и послужило поводом для создания настоящей книги. Она написана в тюрьме и о тюрьме…
Добавить к сказанному нечего. Лучше откроем следующую страницу и осторожно постучимся в дверь, за которой скрывается таинственный и пугающий мир «субцивилизации»: ТУК-ТУК-ТУК…
Раздел I. К ТАЙНИКАМ "СУБЦИВИЛИЗАЦИИ"
Глава 1. "Рукописи не горят!"
В одном из рассказов* я, было дело, поведал историю о том, как однажды, отбывая наказание в колонии строгого режима, мне удалось спасти от утилизации списанные из лагерной библиотеки замечательные книги, которые на воле днём с огнём не сыщешь.
Здесь я по этому поводу ругаться не хочу: в том рассказе это уже сделал, да так, что на эмоциях сломал авторучку! Помню, ещё удивился собственной агрессивности. И ручку жаль было – они тут на дороге не валяются. А как было не ругаться? Абсолютно новый, без следов прочтения, изданный в большом формате сборник Венедикта Ерофеева, “Телефонная книжка” Евгения Шварца, “О поэтах и поэзии” Дмитрия Быкова, “Стихи про меня” Петра Вайля и другие. Даже две книжечки Маруси Климовой! Вот откуда они тут взялись? То-то! Тюремный субмирок полон сюрпризов – только успевай собирать и ныкать по загашникам!
О классиках умолчал сознательно. Как на грех, попались самые любимые мной. Потому и умолчал. Не хочется снова расходиться листов на пять, ручку сломать и так далее. Канцтовары, повторяю, на нас тут с неба не падают, приходится ими дорожить. Да к тому же это никому не интересно и не нужно. Всем ведь и так понятно, кто в подобных учреждениях работает.
А дело было так.
Выполнял я как-то утром свои дополнительные обязанности. То есть наряду с прямыми обязанностями лагерного садовника – рабочего по озеленению зоны, есть у меня вот уже несколько лет и по сей день ещё и ответственная, но не обременительная и, скажем прямо, бонусная функция помощника при магазине колонии.
Для вольного человека это занятие покажется отстойным. А вот мне, например, даже занятно наблюдать, что меня встречают и провожают завистливые взгляды многочисленных обитателей зоны (уборщику завидуют – не смешно ли?). Да и в любом случае, всё лучше, чем сортиры мыть или строчить весь день, не разгибаясь, на швейной машине.
В общем, собрал я в то утро пустую гофротару – картонные коробки из-под продуктов, упаковал в мешки, вытащил их на плац, закрыл магазин на замки, надменно покрутил связкой ключей на пальце и демонстративно спрятал их во внутренний карман телогрейки. Потом равнодушно обвёл глазами мёрзнущую очередь, которая выстроилась возле магазина, несмотря на то, что до его открытия оставалось ещё больше часа.
В очереди тусовалась, или, как здесь говорят – терсилась, разная шушера, которая, подобно бабкам, повинуясь ещё совдеповским рефлексам, спозаранку наводит беспонтовую, то есть бессмысленную, суету у торговых точек, сплетничая, обсуждая всех и вся и, конечно же, сетуя и ропща на свою “несчастную” долю.
На их глупые и однотипные вопросы, задаваемые мне изо дня в день и из года в год: «А во сколько ларёк откроется?», «А когда будет завоз?», «А что привезли?» я высокомерно дал такие же дежурные, однотипные, но умные ответы, какие давал также изо дня в день и из года в год: “Как положено!”, “Не знаю!”, «Не знаю и знать не хочу!
И дело даже не в том что я вредина и зазнайка. Это есть, грешен. А в том, что у них перед носом установлен внушительных размеров стенд с графиком работы магазина. Кроме того всем известно, и это ведь тоже изо дня в день из года в год, что магазин, он же ларёк, открывается в 10:00, товары завозят по понедельникам в соответствии с утверждённым перечнем, в котором нет и никогда не будет ни пива, ни портвейна, ни многого, о чём они так мечтают. Прайс-лист, блин, тоже у них перед носом.
Так зачем же они у меня спрашивают? А вот зачем: просто у них, как у тех же совковых бабок, есть такая некрасивая плебейская черта, почти мания – напомнить о себе, привлечь внимание, чтоб при случае закосить под знакомого и что-нибудь урвать. Мол, вдруг он забыл, что я есть, такой хороший, а тут вспомнит и авось какую-нибудь скачуху подгонит**.
Отделавшись таким образом от назойливых шопперов-маньяков, я царственным жестом закинул мешки за плечи и величаво проследовал мимо дежурной части на хоздвор. Там у нас расположена площадка с мусорными контейнерами…
Многим из вас покажется странным, мол, чем он гордится? Чему тут можно завидовать? Тому, что мусор из магазина на свалку выносит?
Видите ли, в отличие от той, свободной, жизни с её понятиями, здесь, по эту сторону от забора с колючей проволокой, царят иные законы и нормы. Они вносят особые коррективы, скажем так, в этику поведения и отношение к жизненным ценностям. И нормы эти возникли не спонтанно из ниоткуда, а обусловлены насущной необходимостью, инстинктом выживания и простым человеческим желанием возвратиться на свободу, домой, к родным. Поэтому моя скромная миссия – это даже не подработка, а, скорее, своего рода скачуха! Она даёт мне негласное право держать при себе ключи от ларька и рулить движухой по собственному усмотрению и разумению.
Товары доставляются сюда в ограниченном количестве, и на всех чего-нибудь да не хватит. Вот тут-то и появляется соблазн проявить своё “могущество”. А именно, сделать так, чтобы лучшее досталось тому, в ком заинтересован, точнее, кто смог заинтересовать…
Те, кому довелось пожить при Советском Союзе, полагаю, поняли меня с полуслова. Молодому поколению поясню. Представьте, что вы на необитаемом острове. И вас сто человек. Три раза в день вертолёт, например, или дрон кружит над вашим островом, и сбрасывает вам по сто кусков хлеба, по сто порций перловой или ячневой каши и по стаканчику тёплого жидкого чая на каждого, а в полдень, кроме каши, ещё и по миске варёной капусты. И так каждый божий день в течение нескольких лет. Печально, не правда ли? Но кроме этого вертолёт раз в неделю подкидывает вам ещё мешок с кока-колой, сникерсами, какими-нибудь бургерами, тортиками, сигаретами. Только не по сто штук, а скажем, по пятьдесят одного, по десять другого, по пять третьего и так далее. А вокруг ни магазинов, ни гипермаркетов, ни транспорта, ни интернет-доставки. Даже смартфонов, и тех нет. Поэтому, как только вертолёт в очередной раз закинет мешок с ништяками, вся ваша голозадая ватага, включая больных, хромых и плоскостопых, позабыв о своих хворях и скорбях, обгоняя друг друга, несётся дербанить этот мешок к месту сброса. Короче, кто успел, тот и съел, а остальным – шиш!
Кстати, в этой гонке будут участвовать не все. Иные гордо останутся стоять в тени пальм, курить бамбук и с достоинством ждать, скрепившись, когда весь этот дурдом закончится. А иным и бежать никуда не надо – им всё принесут, добытое праведно или неправедно. Сами принесут, да ещё и с поклончиком. Но таких единицы. Пять-десять, не больше.
Основная же масса, вдоволь натолкавшись, наоравшись, оскорбив друг друга самыми последними словами, даже кое-кого побив, сияя счастливыми лицами, возвращается с той или иной добычей. За ними плетутся несолоно хлебавши менее расторопные и удачливые. Короче, естественный отбор по Дарвину…
Эту сценку я обыграл так наглядно для молодёжной аудитории. Представители моего и более старшего поколения не раз имели возможность понаблюдать подобное в обычном свободном мире, скажем, в конце восьмидесятых или в девяностые, причём не только в российской глубинке, но и в самой Москве…
В зоне же, напротив, такое невоздержанное поведение в былые годы не наблюдалось. То есть примерно до середины десятых годов нашего века. Проявление жадности, необузданности, рвачества считалось для зэка верхом неприличия и дикостью. Это было непозволительно, так как противоречило арестантским понятиям. Зэк не смел даже помыслить о том, чтобы опередить или тем более обделить другого зэка. Если же он вдруг как-то проявлял подобную склонность, его неминуемо ждало наказание в диапазоне от словесной укоризны до использования грубой физической силы. Это зависело от полноты проявления пагубной склонности.
Таких, помню, обзывали всякими оскорбительными словами, как-то “дичь” (т.е. некультурный), “кишкоблуд” (обжора), “устрица” (проныра), “мышь” (скупердяй, жадина), “бабка”. И приговаривали при этом: “Кишкоблудство приводит к жопоё+ству”, напоминая, что в голодные времена невоздержанные к еде начинали обслуживать других, стирая им за еду бельё, вплоть до трусов и носок, и даже приторговывать собственным задом. То есть становились, так называемыми, рабочими петухами – лагерными проститутками мужского пола.
Кстати, о бабках. Знаете, кто такой Витёк Мохов? Некогда он лихо помелькал по телеканалам под лэйблом: "скопинский маньяк". Это тот самый, кто в подземном бункере под частным домом несколько лет содержал двух юных девиц, насиловал их, а родившихся младенцев подкидывал в подъезды домов. Больно уж его журналисты любили: иные лет двадцать кормились в лучах его «славы». Я с ним шесть лет провел на одной зоне. Как говорится, бок о бок. Но мне о нём и рассказать-то нечего: ушлый, хитрожопый и ехидный старикашка, каких в каждом городском дворе – десяток! Тут он, в общем-то, ничего дурного себе не позволял. Даже пользу приносил: из барака по утрам парашу чалил. Правда, не с дерьмом (бараки в наше время всё же оснащены элементарными удобствами), а с пищевыми отходами, вываренной чайной заваркой (нифелями) и разной дрянью. Звали его «Мох», а те, кто ухитрился «подсосаться» к его пенсии, как щенки к суке, то и вовсе дядей Витей. Помню ещё, улыбка у него была до того гадкая, что так и подмывало огреть его лопатой по заду. Тут он всё больше помалкивал – дурак дураком, но инстинкт самосохранения функционировал исправно. А вот потом, после освобождения, на ТВ перед Ксюшей Собчак исповедывался и ябедничал, что в отряде его называли бабкой, хотя кишкоблудием он здесь особенно не грешил и задом не торговал. Так вот бабкой-то его звали не по этим причинам, а из-за глупости, чрезмерного любопытства и низкого социального статуса на фоне преклонного возраста. Ну, если б звали не бабкой, а бабушкой или бабулей, что, лучше бы было?
После того, как в конце нулевых впервые осуждённых (первоходов) стали изолировать от многократно судимых (второходов и рецидивистов), распределяя по разным зонам, арестантские понятия начали провисать. Но ещё несколько лет в зонах для первоходов преобладали те, кто эти понятия впитал до мозга костей и строго им следовал.
Эта реформа затевалась, в том числе, с целью искоренения так называемых воровских традиций, арестантских законов и связанных с ними понятий и ценностей.
В результате с середины десятых годов зоны для первоходов наводнили юными наркоманами, осуждёнными за мелкий сбыт наркотиков, с явными следами, точнее, последствиями употребления сильнодействующих синтетических психотропных средств, попросту полуадекватными. Наперегонки с ними в эти зоны ломанулись старые деградировавшие алкаши, осуждённые за преступления, связанные с сексуальным насилием и совращением малолетних. Вся эта шушера прибывала, а бывалые зэки, разумеется, постепенно освобождались. С ними утрачивались прежние правила, забывались ограничения, менялись нормы и само отношение к этому "мирку".
Однако реформаторы цели своей не достигли. Понятия-то в целом остались, но приняли иные, уродливые, искажённые формы, не обоснованные ничем – ни традициями, ни логикой. Реформы исправительной системы по социализации оступившихся граждан, как это обычно заведено на Руси, вместо перевоспитания преступников привели к очередному бардаку и махновщине: сегодня одна постанова, завтра – другая, послезавтра – третья, да одна дурней другой…
А мы вернёмся к нашим баранам.
Да, имея доступ к торговой точке на зоне, можно было бы крутиться, замутить "движ-барыш" какой-нибудь. Всё само идёт в руки. Но, довольствуясь малым, я вот уже несколько лет при этом деле. И почту за благо быть при сём до конца своего срока. Почему? Да потому, что помню, чем закончилась «Сказка о рыбаке и рыбке». В одночасье можно лишиться и того малого подспорья в поддержании своего жалкого существования. Всё бренно в этом мире. А уж в нашем мирке и подавно.
Зона – это место, где любой человек, если он зэк, какие бы великие заслуги перед начальством за ним не числились, как бы ни был он хвалён и обласкан, за две минуты без видимых причин может превратиться в конченного х++плёта, и никогда уже не добиться прежнего положения. Мирская слава бренна. Бытие бренно. Всё эфемерно. И, особенно, репутация зэка: и эфемерна, и непредсказуема, да ещё и служит порой разменной монетой.
Элементарно могут наябедничать. Как у нас говорят – настучать. И никто не станет разбираться и вникать в суть дела. Потом остались же ещё в зоне и нормальные зэки с теми ещё, былыми понятиями. За барыжный движ могут и спросить*** – настучать уже без кавычек, то есть по голове. Но и это всё не главное. Ведь можно делать так, что никто и не узнает, не предъявит и не спросит.
Дело в том, что я, к моменту написания этих строк отбыл более двенадцати лет срока и сам застал ещё старые порядки, привык к ним, и мне что-то мешает «переобуться» на ходу. Как говорится – неприемлемо. «Живи, кем жил», – гласит древняя тюремная мудрость. Наживаться на ком-то мне не позволяет не только совесть или что там ещё от неё осталось в глубинах моей многострадальной души, но и пресловутая арестантская сознательность. Претерпев в жизни столько несправедливости, самому не просто охота, а стало жизненно необходимым по мере сил и возможностей эту самую простую, банальную, житейскую справедливость всюду и всячески насаждать. Отрадно сознавать, что я в этом далеко не одинок. Поэтому у меня в первую очередь и вне графика отовариваются истинные трудяги. Те, кто заслужил: помогал разгружать товары, приходил чинить электропроводку, отопление, чистить канализацию или внёс иной вклад на пользу общему делу. Всё, как при коммунизме: от каждого по способностям, каждому по потребностям. Остальные – по положенности, в порядке живой очереди и в соответствии с графиком.
Кстати, несмотря на сословность, даже кастовость социальной структуры арестантского общества, в его моральных принципах ох, как много общего с принципами коммунистической морали! Было раньше… Но осталось теперь – с гулькин нос! Да и то, больше на словах.
Так что вся моя надменность и высокомерие, связанные якобы с обладанием комплекта ключей от тюремного ларька, конечно же напускные. Моя работа мне досталась тоже не за красивые глаза. Перед этим я пять лет верой и правдой отмахал метлой, снеговой лопатой и ледорубом. Естественно, в зависимости от времени года и погодных условий. И при этом в любое время суток и уже вне зависимости от тех же погодных условий. О знаниях, умениях и навыках даже не упоминаю.
Так что право махать теперь кроме метлы и лопаты связкой ключей я честно и справедливо заслужил. В отличие от тех, кому зазорно брать в руки веники, мётлы и лопаты, кто в мороз грелся в бараке, сладко спал свои положенные восемь часов, а днём, в дождь и снег, украдкой дремал в тепле. Мне ничуть не жаль тех, кто вчера свысока, чуть ли не брезгливо посматривал на работяг, а сегодня жалобно скулит, чтоб я хотя бы на пять минут пораньше открыл магазин, впустил их погреться, или “притормозил” пачечку сахара и килограмм репчатого лука… И это мужчины? Мужики?
“Не положено!” – не грубо, но ледяным тоном отвечаю, и с каменным лицом шествую мимо них со своими мешками к месту утилизации.
Не спорю, моё поведение меня не красит. Это тоже своего рода плебейский совковый пережиток. Главное, что я это хорошо понимаю и держу под контролем. Под самоконтролем. Тюрьма – отличное лекарство от избыточной сентиментальности и ложного милосердия. Я всегда считал, что надо быть добрым, но нельзя быть добреньким. Увы, только в тюрьме я понял истинное значение этих слов. Познал на практике. Так что поймите меня правильно…
…На полпути до мусорного бака я повстречал одного дюжего зэка. Он работал уборщиком в воспитательном отделе колонии. За его плечами тоже был мешок. Мы поздоровались.
Подойдя поближе, я разглядел характерные очертания на поверхности его мешка. Их ни с чем другим не спутаешь. Это были книги.
Парень был лет на пятнадцать моложе меня, крепкий на вид, но добродушный, да и отсидел гораздо меньше. Поэтому, чтобы заранее пресечь излишние препирательства и причитания, я избрал тактику моральной атаки, для чего, изобразив строгость, скомандовал:
– Стопэ!
Он испуганно посмотрел на меня и промямлил:
– Зачем?
– Откуда книжки несёшь? – напирал я.
– Списали из библиотеки. Сказали сжечь или в макулатуру.
– Я ща тебя сожгу! Или в макулатуру. Бумагу из чего делают?
– Как из чего? Из дерева вроде…
– Ну, вот! Прикинь, сколько из тебя бумаги можно сделать?!
До парня дошёл смысла шутки, и он заулыбался:
– Ну хорош…
Меня-то он, конечно, нисколько не боялся. А смотрел опасливо потому, что побаивался начальства, которое наверняка ему пригрозило чем-то, если списанные книги “расползутся” по зоне.
– Ставь мешок и проваливай, – не церемонился я.
– Ммм… – ерепенился Мишка, так звали парня.
– Хули мычишь. Иди. Я сам отнесу.
– Только это… – сдавался он. – Дядь Сань, чтобы это…
– Иди, я сказал. Ещё учить меня? Без тебя знаю. Иди! – ворчливо, но уже с шутливый улыбкой выпроваживал его я.
Он в нерешительности ушёл. Глупый, но всё же ответственный. Тут таких ценят. Не захотел ссориться – кишка тонка!
Спешно и нервно рылся я в его мешке, перебирал и складывал по стопкам книги, изрыгая при этом страшные ругательства:
– … ваш рот … суки … гандоны дырявые! – хорошо так, сочно, смачно, с душой, с сердцем оттягивал я безымянных вандалов.
Поглаживая грязную обложку томика Булгакова с тем самым романом, мысленно приговаривал:
– Несомненно, Вы правы, мессир. Рукописи не горят! Зато знаете, как горит издательская продукция и прочая полиграфия! Жарко горит! Лучше берёзовых дров. Только еретиков сжигать! …
Тут-то мне и попалась злосчастная «Социологическая энциклопедия»…
Примечания к главе 1:
* Игоревич А. Праздник в клеточку. Изд-во АСТ (сетевое издание), 2025 г.;
** скачуха – поблажка, возможность, привилегия; подогнать – дать, подарить (жарг.);
*** барыжный движ – перепродажа чего-либо, извлечение выгоды для себя за счёт других; спросить – 1) призвать к ответу; 2) предъявить претензии; 3) наказать за неблаговидный поступок и нарушение постанов (жарг.).
Глава 2. Субкультура или субцивилизация?
"… А дядя добавил:
– Дурные знакомства портят хорошие манеры."
(С. Моэм. Пироги и пиво, или Скелет в шкафу)
"Не обманывайтесь:
худые сообщества развращают добрые нравы."
(Апостол Павел, 1 Кор. 15:33)
"Разве я против законной власти?
Но плохая политика портит нравы, а это уже по нашей части."
(Иосиф Бродский)
Ох, уж эта злосчастная премудрая энциклопедия…
Не будь её, или не попадись мне она тогда, в том Мишкином мешке, не сидел бы я сейчас, ссутулившись за столом после трудового дня, не корпел. И не мучал бы ни себя, ни вас.
Поначалу я даже обрадовался – очень красиво оформленная книга: высокая, широкая, толстая, иллюстрированная, в отличной сохранности, издана в начале десятых, то есть неустаревшая.. Приятно в руки взять! Было. В первый момент…
Не запомнил ни автора, ни правильное название. То ли «Большая социологическая энциклопедия», то ли «Полная социологическая энциклопедия», то ли «Энциклопедический социологический словарь». Не помню, хоть режьте на части. Помню, что действительно и полная, и большая. Словом, солидная.
Да-да, обрадовался. И было чему. Ведь до тюрьмы социология и социальная психология входили в круг моих научных интересов. На стыке с педагогикой и психологией личности и межличностных отношений эти науки сопровождали направление моей работы – девиантологию. Тем более в её прикладном аспекте – профилактическом. Дело в том, что все эти научные области, а также медицина и правоведение тянут одеяло девиантологии каждая на себя, считая её своей прерогативой, выдумывая свои термины, присваивая чужие либо истолковывая их каждая на свой лад.
В общем-то, мне уже лет десять как плевать с самой высокой колокольни, да хоть с Эйфелевой башни или вершины Эвереста и на девиантологию, и на социологию, и на педагогику с психологией, не говоря уже о правоведении с медициной, будь они все трижды неладны. Скажу Вам по секрету, что они все задолго до меня уже были неладны. И не трижды, а семижды семь. Поэтому от моих плевков и проклятий хуже они не станут.
Тем не менее какое-то ностальгическое малодушие заставило меня тогда забрать и её, энциклопедию эту, вместе с произведениями классиков и современников…
Увы. На следующий день она уехала тем же утренним рейсом, но уже в моем мешке, составив достойную компанию растоптанным картонным коробкам, чтобы вновь окунуться в извечный цикл круговорота углерода в природе.
Правда, накануне произошла сцена, почти детально совпавшая с описанной М.А.Булгаковым в повести "Собачье сердце". Ознакомившись с содержимым энциклопедии, я встал из-за стола, нахохлился, выпятил грудь колесом, поправил указательным пальцем очки на переносице, скрестил руки на груди и бранчливо рявкнул: «В печку её!»…
Будь у меня в лагерном бараке свой собственный книжный шкаф, я б её, безусловно, оставил даже ради эстетики – больно уж красива на вид. Но увы, это хоть и своеобразный дом, но не до такой степени!
По закону в своей сумке с личными вещами я имею право хранить не более десяти книг. Нет, ну в самом деле, не Булгакова же с Венедиктом Ерофеевым мне выбрасывать ради этой лабуды? Вот и пришлось отправить её в новое приключение, которое, скорее всего, закончилось аутодафе, ибо она оказалась самой натуральной еретицей…
В одном из рассказов* я делился мыслями о том, что у книг, как и у людей, своя собственная судьба, своя миссия в этом загадочном мире. Как знать, может, она вовсе не погибла, а украшает сейчас кабинет какого-нибудь прапорщика из нашей конторы**.
Худо, коли книга никому не нужна. Она похожа на одинокую брошенную женщину. И жаль её, и в дом не притащишь надолго. Увы. Все щупают, хвалят и никто не берет… А кто виноват? Прежде всего тот, первый мужчина, который забил ей голову всякой ересью и наполнил её внутренний мир разной бесполезной чепухой. Да так, что все усилия второго мужчины, как он её ни наряжал, ни ангажировал, ни презентовал, оказались тщетны…
Ярок, но короток век бездарных, доступных, безвкусно накрашенных китчевых «давалок». Они за короткий срок проходят через множество невзыскательных рук и вскоре, потрёпанные и дырявые, безжалостно летят в вонючий мешок какого-нибудь Мишки-уборщика.
Долго живут чопорные, холодные и неприступные "старые девы" и "синие чулки". Но их не менее жаль. Они несчастливы, а долгая их жизнь скучна и неинтересна. К тому же они пребывают в вечном страхе от того, что так и не дождавшись своего единственного благоверного, оставшись тайной за семью печатями для легкомысленных мишек и гришек, в любой момент могут отправиться в братскую могилу, да ещё за компанию, страшно сказать, с выше упомянутыми использованными, крашенными потаскухами!
Се ля ви. Везёт в этой жизни тем и только тем, кто сам по себе либо через усилия, натужно, смог вписаться в гармонию окружающего мира. А вот той красивой разумной книжке не повезло. Она не вписалась в гармонию или, если угодно, субгармонию тюремного мирка…
Раскрыв обложку этой книженции, я сначала пробежал глазами по издательским реквизитам и регалиям автора. Они также оказались солидными и впечатляющими. Удовлетворённый этим, я быстро отыскал толкование знакомых мне понятий: делинквентность, девиантное поведение и прочее. Внимательно ознакомился. Поулыбался по поводу упорной незыблемости наук, которые призваны быть мобильными, а не сидеть на догмах. Поспорил мысленно с автором, но отнюдь не в резкой форме, а вовсе снисходительно и добродушно, закончив словами Паниковского: «Сразу видно человека с раньшего времени». Это по поводу автора. Он мне показался таким божьим одуванчиком – консерватором и фундаменталистом. Полистал туда-сюда. Подумал: незаменимая вещь для студентов! Текст сухой, сжатый, лаконичный. И на колонки разбито всё так, что весьма удобно – бери ножницы и дело в шляпе: получится замечательный набор шпаргалок для экзамена! Автор-то, похоже, с чувством юмора. Ну академик! Ай-да сукин сын! Ловко придумал, как тираж спихнуть – поди вмах раскупили студентики…
Тут угораздило меня открыть страницу, где разъясняются такие понятия, как тюрьма, тюремное сообщество, тюремная субкультура. Ознакомился. Перечитал ещё дважды. Понял, что подобная ахинея не имеет аналогов. Затем направился к отбывающему наказание в нашей колонии поэту Петру Слобожанину: не чтоб посмеяться вместе с ним, а как бы пожаловаться, что ли.
Возмущение так переполняло меня, что я твёрдо решил, нарушив всевозможные конвенции, взять на себя функции военно-полевого суда и приговорить эту псевдоучёную мадам к высшей мере наказания.
Даже Слобожанин со свойственным ему гипертрофированным человеколюбием и всепрощенчеством, недоумённо смотрел то на текст, то на меня, и не стал возражать против казни. Ранее подобного я за ним не замечал.
Как говаривал мой незабвенный научный руководитель лет этак тридцать тому назад: люди науки по своей природе и сути, а главное – по способам и подходам к процессу познания поделились на два лагеря: куры и орлы. Куры скрупулёзно, ставя лишь формально перед собой цель, копаются в научном материале, перебирая лапками каждую песчинку и крупинку. Основные их методы – анализ и индукция. В итоге они нарабатывают огромную кучу трудоёмкого научного груза, иногда находя ценные зёрна, а иногда и нет.
Орлы же парят в облаках научной мысли, больше работая головой, а не руками. Вооружившись методами синтеза, дедукции и абстрагирования, а также глубокими знаниями мирового научного наследия, орлы обретают в итоге и чёткие цели, и великие идеи, которые после доказывают. Да. Они порой ошибаются. Однако, действуя таким образом, орлы попутно порождают массу других ценных идей и гипотез, на что куры, увы, не способны.
Мой научный шеф говорил также, что те и другие типы учёных одинаково важны для науки. Но всё-таки величайших вершин достигают орлы, а не куры…
И вот теперь я задумался: к какому же типу можно отнести автора этого сборника шпаргалок?
Будь он курицей, припомнил бы, докопался, что в тюрьмах сидели и сидят не только урки и разные дегенераты. Что, бывало, сиживали тут и светила науки, чей авторитет никогда и ни у кого сомнений не вызовет: академики Вавилов и Королев, авиаконструктор Туполев, например. И многие другие. Небось, когда этот чудо-профессор социологии летал самолётами Ту на всякие симпозиумы, задница у него не чесалась оттого, что самолёт сконструировал бывший зэк.
