Александр Сергеевич Долгирев
Лживая весна
Впрочем, Хольгер знал, на что способен этот ствол, особенно в руках хорошего и решительного стрелка, к которым, без сомнения, относился Вольфганг Габриель. Поэтому он не стал делать резких движений и остался неподвижен. К счастью, Майер тоже не стал геройствовать и последовал примеру старшего коллеги. Вюнш, между тем, нещадно корил себя за расслабленность, обвиняя в ней раннее пробуждение и долгую дорогу.
– Господа, надеюсь на ваше благоразумие. Можете не сомневаться, я без промедления выстрелю в того из вас, кто решит бесцеремонно прервать наш разговор. Я тот, кого вы ищете – это я убил Викторию, ее дочь и сына, ту женщину, а также Андреаса с женой. Я никого не выгораживаю, не беру на себя чужое злодеяние и я в своем уме. Что бы доказать это предлагаю такой вариант: вы задаете мне вопросы, которые хотели задать изначально, а я даю честные ответы, которые, надеюсь, убедят вас в моей виновности.
Вольфганг замолчал, давая полицейским осмыслить сказанное. Хольгер совершенно не был готов к такому повороту дела. Он понимал, что Вольфганг может оказаться убийцей, даже рассчитывал на это, но не ожидал от него столь отчаянных действий. «Ну что же, поиграем в эти игры…» – другого выхода, кроме как согласиться с условиями Габриеля, Вюнш не видел:
– Вам брат рассказал о нас?
– Ульрих? Нет, а вы с ним уже разговаривали?
– Да.
– Мы с ним не очень близки… Пейте, молодой человек – кофе вкусный. Только не забывайте о том, что я держу вас на мушке.
Это был шанс. «Если Майеру удастся плеснуть горячим кофе в лицо Габриеля, ситуацию можно будет изменить в нашу пользу» – однако Вольфганг неотрывно следил за подносившим чашку к губам Францем. «Успеет выстрелить, если Майер сделает резкое движение». Хольгер мысленно умолял Франца верно оценить ситуацию. «Если не убил нас сразу, значит, скорее всего, вообще не хочет нас убивать. Да и объяснять ничего тем, кого планирует убрать, он не стал бы…». Рисковать жизнью сейчас было нецелесообразно. Майер сделал несколько глотков и поставил чашку на стол.
– Как вам?
– Неплохо. Недостаточно горячий.
– Прошу меня простить, я не стал его подогревать для вас, а сам я не люблю, когда кофе жжет язык и не чувствуется вкус. Впрочем, мы отвлеклись…
Вюнш понял, что можно начинать:
– Почему вы это сделали?
На лице Вольфганга появилось даже не само раздражение, а скорее его отголосок.
– Вы не с того начали, оберкомиссар Вюнш. Я не могу ответить на этот вопрос в двух словах, даже в двадцати не смогу. Начните с начала. Я могу вам подсказать: начало – это Виктория.
– Хорошо, тогда расскажите о том, как вы познакомились с ней.
– Я не помню. Наше знакомство состоялось в столь юном для меня возрасте, что можно сказать, я знал ее всегда. Она дружила с моими старшими братьями: Ульрихом и Карлом. Потом Ульрих вырос и отдалился от нас. Мы много времени проводили втроем – я, Карл и Виктория. Тогда я был слишком мал, но сейчас понимаю, что их двоих уже тогда связывали нежные чувства.
Вступил Майер:
– Вы знали тогда об отношениях Виктории с ее отцом?
– Нет. Ульрих рассказывал мне через много лет, уже перед Войной, что раньше Виктория была менее замкнутой, но я был слишком мал, когда это началось, чтобы заметить эту перемену.
– А какими образом вы об этом узнали?
– Ходили слухи. Я не особенно обращал на них внимание, хотя пару совсем наглых носов пришлось разбить. А потом, когда мне было пятнадцать, Виктория сама мне рассказала. Это был один из дней, когда мы были без Карла – он, кажется, плохо себя чувствовал… Я очень хорошо помню, как она говорила, что сама виновата в том, что это происходит. Как умоляла не говорить Карлу…
– Вы сказали ему?
– Нет. Через год она сама ему призналась. Мы тогда с Карлом единственный раз в жизни подрались. Он все кричал, что я не должен был скрывать это от него, и он был прав.
В этот момент Вольфганг очень напомнил Вюншу Ульриха, несмотря на то, что внешне они не были похожи. Франц замолчал и сделал еще несколько глотков кофе. Пришла пора Хольгера задавать вопросы:
– Вы были знакомы с Андреасом и Цицилией?
– С Андреасом – да, немного. Это было еще до того как я узнал, что он спит с Викторией. Ее мать я видел, но никогда с ней не разговаривал.
– Расскажите о браке Карла и Виктории.
– Он звал ее замуж еще до того как узнал об Андреасе, а после начал звать с удвоенной силой. Хотел забрать ее из Хинтеркайфека. В итоге она согласилась, но только при условии, что он переедет к ней, а не наоборот. Карл вернулся через три недели в полном отчаянии. О Виктории, да и вообще о Груберах говорить отказывался. Только один раз под хмельком рассказал мне, что часть фермы пренадлежит теперь ему. Я спросил, как это могло получиться, он ответил, что это подарок на свадьбу, а после этого ударил кулаком в стену так сильно, что разбил себе руку в кровь.
– Что вы испытывали по отношению к Груберам в то время?
– Хорошая попытка, оберкомиссар Вюнш, но не попали. Я хотел бить Андреаса так сильно и так долго, чтобы его череп превратился в пыль, а мозги остались на костяшках моих кулаков. Виктория же была для меня кем-то вроде старшей сестры, я не испытывал к ней злобы, скорее обиду и непонимание. Злобу по отношению к ней я испытал только один раз…
– Почему никто из вас не сообщил в полицию?
– Из кого из нас? Виктория рассказала только мне и Карлу. Карл потом, когда Ульрих вернулся из Ингольштадта, рассказал ему. Слухи ходили, но наверняка никто кроме нас не знал. Виктория сразу сказала мне, что если я расскажу об этом кому-нибудь, она будет все отрицать. Скорее всего, Карлу она сказала то же самое. Я часто корю себя за то, что послушал ее. Нужно было сообщить в полицию или убить Андреаса еще тогда.
– Ваш брат считает, что Карл записался добровольцем из-за Виктории. Вы с ним согласны?
– Да. Ульрих всегда был умником. Карл ничего никому не говорил, но я видел, что он стоит на грани из-за произошедшего, а тут, очень кстати для него, началась Война. Карл заплатил врачу на медицинском освидетельствовании почти сотню марок, прекрасно зная, что иначе не сможет его пройти. Мой брат всегда был болезненным: астма, проблемы с координацией движений. Я обязан был за ним приглядеть, поэтому записался в тот же полк.
Теперь наступал очень ответственный момент, потому что следующий вопрос мог вызвать болезненную реакцию со стороны Вольфганга, но Хольгер не видел возможности его не задать:
– Как погиб Карл?
На лице Габриеля не дрогнул ни один мускул, а голос был абсолютно ровным, когда он заговорил:
– Это было на четвертый день пребывания нашей роты на передовой. Прямое попадание осколочного снаряда. Моего брата и двоих ребят разорвало на части, а еще двоим оторвало ноги. Я смог его опознать только по часам на руке. Разбираться не стали – некогда было – похоронили в братской могиле все, что от них осталось.
Вы знаете, вскоре я начал ему завидовать. Через неделю пришло письмо от отца, где он говорил, что Ульрих обгорел, а мать слегла после известия о смерти Карла. Вскоре отца и матери не стало. Я продолжил воевать. Переписывался с Ульрихом, судя по письмам, ему в тылу было не особенно легче, чем мне на фронте.
– Вы служили в штурмовой группе?
– А вы проницательны, оберкомиссар Вюнш. Судя по всему, у меня неплохо получалось убивать людей, потому что, когда создавались штурмовые группы, гауптман порекомендовал меня. К тому моменту меня уже ранило осколком в лицо. Я не жалуюсь – многие ребята вернулись с Войны вовсе без зубов, а я лишился лишь четырех. Войну я закончил лейтенантом во Фландрии. А вы, оберкомиссар Вюнш?
Как и его брат, ранее, Вольфганг быстро определил в Хольгере ветерана.
– Тоже лейтенантом во Франции.
Майер впервые за долгое время вступил в разговор:
– Вы знали, что Виктория родила от Карла дочь?
– Да, Ульрих написал мне об этом.
– Что было после?
– После чего, оберкомиссар? После Войны? Вы прекрасно знаете, что нет никакого «после». Я уехал в Прибалтику, там все еще сражались имперские войска. Воевал до 1920-го. Опять не погиб.
– Почему вы не вернулись домой?
– Потому что в Прибалтике были нужны солдаты. В это же время письма, которые я писал Ульриху, стали возвращаться ко мне со штемпелем «адресат неизвестен». Вскоре я перестал писать. Я плохо помню те дни: года до 24-го я жил будто часы или иной хитроумный механизм, выполняя потребности организма, выживая, но не испытывая никаких чувств по этому поводу. Как вы полагаете, сколько мне лет?
– Тридцать восемь.
– Угадали, хотя, наверное, вы не гадали, а спросили у Ульриха. Это значит, что я ушел на Войну в девятнадцать. Окоп не самая лучшая школа жизни, впрочем, судя по вашему возрасту, оберкомиссар, не мне вам об этом рассказывать.
Пистолет по-прежнему был направлен прямо на Майера, а возможности что-то сделать все не было. Кофе Франца был выпит, а чашка Вольфганга осталась нетронутой. Хольгер продолжил. С пистолетом или без, его очень увлекла эта беседа:
– Ваш брат сказал, что после капитуляции Ландесвера вы остались в Литве…
– Да, только в Латвии, а не в Литве. Я остался в Латвии военным специалистом. Им нужны были люди, прошедшие через Войну, и таких людей было предостаточно: наши, русские, поляки, я даже видел нескольких англичан. Платили неплохо.
– Почему вы оттуда уехали?
– Начал слышать слишком много грязной лжи в свой адрес. Первое время после Войны они еще остерегались, наверное, боялись, что мы вернемся, но чем больше времени проходило, тем наглее они становились. Представьте себе, оберкомиссар, эти сволочи действительно считают, что мы и русские виноваты во всех их бедах. Конечно, легко проклинать нас, живя в городах построенных нами, молясь Богу, принесенному нами и стреляя в нас из произведенного нами же оружия. Пора было возвращаться домой.
Все сказанное ранее, в общем и целом, либо было уже известно Вюншу и Майеру, либо не играло особенной роли. Теперь начиналось то, чего они не знали.
– Я хотел спросить, а как вы вообще вышли на меня?
– Фрау Мюлленбек вывела нас на вашего брата, а он, в свою очередь, на вас.
Это было не до конца верным, но Хольгер решил не упоминать факт поразительного везения с нахождением Ульриха потому, что это могло показаться Вольфгангу неправдоподобным.
– Да, вдова Мюлленбек ведь меня тогда видела… Хорошо, что она еще жива. Она дружила с моими родителями, я именно к ней обратился когда не нашел нашего дома. Она мне сказала, что дом сгорел еще за два года до того. Ульрих потом извинялся передо мной за это, будто он был в чем-то виноват.
– После этого вы направились в Хинтеркайфек?
– Нет, не сразу. Сначала я пошел к дому, в котором до Войны жила Лаура Эккель. У нас с ней было что-то, что можно было назвать романом. Я увидел через окно, как она ужинает со своей семьей. Она совсем не изменилась за эти годы. Ее поцеловал какой-то усач, почтальон, судя по форме, но до Войны я его не видел. Я не уверен, но, кажется, там было двое детей. Разумеется, я не стал их беспокоить. Оставалось последнее место, где мог быть близкий мне человек.
– Какого числа это было?
Этот вопрос прозвучал от Франца.
– Самый конец марта. Тридцатое или тридцать первое число, точнее сказать не могу.
– Почему вы не остановились в гостинице?
– На то, чтобы добраться до дома, у меня ушли все сбережения. В тот момент у меня немного не хватало денег на поезд до Мюнхена, где, как мне сказала вдова Мюлленбек, нужно было искать Ульриха. А потому тратить деньги на трактир было неразумно.
– У вас был с собой фонарь?
– Да, я украл его в Лааге, но я, разумеется, вернул его на следующий день. «А вот этого он стыдится!»
– Вы были в армейских сапогах?
– Да, они со мной с самой Войны были…
Это не имело прямого отношения к ферме, но Хольгера этот вопрос мучил с тех пор, как в деле начали фигурировать армейские сапоги, к которым впоследствии добавились нож с булавой:
– Почему вы не сдали армейскую амуницию при демобилизации?
– Кому? Той штабной крысе, которая смотрела на нас как на дерьмо? Нет, винтовку я не сдать не мог, но пистолет, сапоги и холодное оружие оставил себе. И знаете, оберкомиссар Вюнш, ни разу об этом не пожалел. Они мне пригодились и не единожды.
– Что было дальше?
– От Лаага до Хинтеркайфека было недалеко идти, но дорога шла через лес. Я добрался до фермы, но встал в лесу так, чтобы меня нельзя было увидеть из дома. Видимо, в доме заметили свет фонаря, потому что Андреас вышел на улицу и долго всматривался в ту сторону, откуда я пришел, но я быстро потушил фонарь и он меня не заметил. За те восемь лет, что я его не видел, он ни капли не изменился. Я стоял там долго, наверное, не меньше часа, пока совсем не замерз. Не знаю, чего я ждал.
Очень не хотелось разговаривать с Андреасом, поэтому я прошел к окну Виктории и негромко постучал в него. Я очень старался ее не напугать, но она все равно вскрикнула, когда увидела меня. Она сначала было приняла меня за Карла, на шею бросилась. Я шептал ей, что я, Вольфганг, но она не отпускала…
Длинный монолог Габриеля прервался из-за того, что он пытался зажечь спичку одной рукой, которая, к тому же, не была для него ведущей. «Если он и имеет скудную эмоциональную реакцию, то мастерски это скрывает» – Хольгер все еще не был до конца уверен, что именно Вольфганг являлся убийцей. Тот, наконец, справился со спичками, прикурил и продолжил:
– Я попросил у нее поесть и переночевать. Она сказала, что сарай не заперт, и велела ждать ее там, попросив вести себя тихо, чтобы не разбудить никого.
– Вы были в ее комнате в тот раз или, может быть, заглядывали внутрь через окно?
Майер опять брал слово
– Хороший вопрос, господин Майер, очень хороший… Нет, я не был в комнате Виктории, а свет в ней был погашен, поэтому я не разглядел коляску, которая, скорее всего, стояла рядом с кроватью. Если бы тогда я смог увидеть эту деталь, возможно, что-то пошло бы по-другому. Так или иначе, я прошел в сарай и стал ждать ее. Виктория появилась через полчаса, принеся одеяло, хлеб, сыр, копченое мясо и вино. Она провела со мной там всю ночь почти до рассвета, а утром принесла мне немного денег и попросила уйти.
«Огни и следы, о которых Андреас рассказывал торговцу из Шробенхаузена. Раскрытый кошель на кровати в комнате Виктории…»
– Я, как и мой брат, звал ее с собой. У меня не было ни гроша за душой, но я хотя-бы не был насильником. Я убеждал ее собрать дочь в дорогу и пойти со мной. Твердил, что смогу остановить Андреаса, если он попытается ей помешать, но она только поцеловала меня и проводила до леса…
– Вы видели тем утром на ферме еще кого-нибудь, кроме Виктории?
– Нет.
Вюнш глубоко вдохнул, досчитал до четырех, выдохнул, вновь набрал в грудь воздух и спросил:
– Почему вы решили вернуться?
– Я ходил по лесу и в моей голове роились мысли. Виктория была добра ко мне, и я был ей благодарен, но… почему я должен был скрываться? Почему должен был уйти? Чтобы не разозлить Андреаса? А как насчет того, чтобы не злить меня? Скажите мне, оберкомиссар, только откровенно без патетического дерьма: зачем мы прошли через Войну? Ради чего или кого погиб один мой брат, а второй остался калекой?
Хольгер часто задавал себе этот вопрос и не мог найти ответа. Он прекрасно знал о Германском предназначении, о Жизненном пространстве, о Войне на упреждение, но ничто из этой пропагандистской шелухи не было ответом, который смог бы его удовлетворить. Зачем лично он прошел через Войну? Вюнш увидел перед внутренним взором изувеченные руки Калле, бешеный взгляд Дитера Юнгера, наркоманскую улыбку Каспара Шнайдера и еще десятки лиц и имен тех, чья жизнь была искалечена Войной. Хольгер не мог соврать, даже не Вольфгангу Габриелю, а самому себе, поэтому ответил просто:
– Я не знаю.
– Спасибо за честность. Я тоже не знаю, но разве то, что мы сделали, то, чем пожертвовали, от этого становится менее значимым? Разве не заслуживаем мы уважения в нашей собственной стране от нашего собственного народа? Да черт с ним с уважением – я прошел через ад, уцелел, вернулся, а вернувшись, выяснил, что никто так ничего и не понял, никто так ничему и не научился. Так почему же в то холодное утро я вынужден был бежать как ободранный пес от людей, которые волоса на голове моего бедного брата никогда не стоили?! Груберы ни капли не изменились. Зато изменился я.
– И вы вернулись…
– Да, я вернулся.
Глава 36
Жертвоприношение
– Я вернулся, но не сразу. Сначала я отнес фонарь обратно в Лааг. Я брал его на участке, который выходил почти прямо к лесу, поэтому меня никто не увидел. После этого я долго блуждал по лесу. Спорил сам с собой. Наверное, это прозвучит странно, но я просто бродил по лесу до самых сумерек. Мартовский лес – безлюдное место. Я толком не знал, чего именно хочу. Солгу, если скажу, что у меня был четкий план, но общее направление мыслей вело к тому, чтобы убить Андреаса и, возможно, его жену, а после этого?.. Одно я могу сказать точно – в тот момент я не планировал убивать никого кроме них. Когда видишь столько смертей, сколько довелось увидеть мне, восприятие жизни бесповоротно меняется…
Мне кажется, что я и так владею вашим вниманием в достаточной степени. Вы не против продолжить без пистолета?
Резкий переход Вольфганга стал для Хольгера полной неожиданностью. Вюнш буквально почувствовал, как напрягся и подобрался Майер, как бы изготавливаясь к прыжку. Не осталось это незамеченным и для Габриеля, поэтому он произнес:
– Я не стал бы этого делать, молодой человек. Пистолет все же лежит прямо передо мной и я успею выстрелить, если вы решитесь броситься на меня, кроме того, даже если вам удастся меня повалить и арестовать, я не скажу больше ни слова, и вы никогда не докажете, что нынешний разговор вообще имел место.
После этих слов Вольфганг положил Walther на стол таким образом, чтобы иметь возможность выстрелить во Франца, даже не поднимая пистолет с лакированной поверхности. После этого Габриель продолжил свою исповедь:
– Я говорил о том, что когда видишь много смертей неминуемо и необратимо меняешься. Странно, но как только мысль об убийстве Андреаса пришла в мою голову, появились и идеи, как его лучше всего организовать. Я как будто снова был на фронте и решал боевую задачу. Помню, идея заманить его в сарай пришла ко мне на берегу небольшого ручья. Летом это место нельзя было бы разглядеть с тропы из-за густой зелени, но была весна.
Я решил, что заберусь в сарай, который, скорее всего, снова будет не заперт, привлеку внимание шумом, а после этого буду ждать того, кто явится первым. Если придет Андреас – я убью его, если Цицилия – то убью ее, а потом дождусь, пока Андреас придет посмотреть, почему она не возвращается, и тогда убью его.
– А если бы пришла Виктория?
– Не знаю наверняка. Скорее всего, снова попытался бы убедить ее пойти со мной, а когда она вновь не согласилась бы, связал бы ее веревкой, которую заметил в сарае еще в прошлую ночь.
Вольфганг посмотрел в глаза Майеру и спросил:
– Я, наверное, кажусь вам зверем, молодой человек?
Лицо Франца было спокойно, но в его глазах плескалась ледяная ярость способная заморозить штормовой океан. Хольгер даже испугался, что Майер бросится на Вольфганга, несмотря на все предупреждения. Голос Франца оставался ровным, когда он ответил:
– Да, кажетесь.
– И это правда. В тот момент я был больше зверем, чем человеком. Именно поэтому я и рассказываю вам сейчас все это. Впрочем, всему свое время.
Когда пришли сумерки, я пробрался на ферму. Было около шести часов вечера. За час до этого к дому подъехал автомобиль, и я начал опасаться, что Груберы куда-то уедут или кто-то приедет к ним. Скорее всего, именно тогда приехала та хромоногая женщина, потому что в ее комнате был нераспакованный багаж, но точно я сказать не могу, так как с того места, где я стоял, не было видно. Так или иначе, автомобиль уехал и больше к ферме никто не подходил и не подъезжал.
Как я и ожидал, сарай был не заперт. Я стал ждать, когда настанет ночь. Скорее всего, я задремал, и мне повезло, что за это время никто не зашел в сарай…
Франц прервал монолог Вольфганга:
– Почему шестопер?
– Признаться, я впечатлен! Вы и о шестопере знаете? Сначала я хотел использовать нож, но решил перестраховаться, так как не был уверен, что смогу убить Андреаса ножом сразу, одним ударом. Он был физически сильным и, если бы завязалась потасовка, у него были бы шансы меня остановить. А дальше все начало происходить слишком быстро…
– Вы говорили, что у вас был пистолет. Почему вы не воспользовались им?
– Оберкомиссар Вюнш, объясните потом своему молодому коллеге, что такое скрытное нападение. Кроме того, господин Майер, у меня не было пуль.
«Сейчас все произойдет…» – Хольгер сосредоточился, готовясь представлять картину убийства, которую будет описывать Габриель.
– Я долго ждал. До одиннадцати часов. Потом начал стучать о стены сарая киркой, которая стояла у стены там же. Я то и дело поглядывал на дом в щель между досками. Наконец оттуда вышел Андреас. Он, как видно, уже готовился ко сну, потому что был одет лишь в исподнее. Я сразу обратил внимание на то, что в руках у него был только фонарь. Это было хорошо для меня, так как он вполне мог прихватить ружье, и в этом случае сделать все по-тихому не вышло бы. Я притаился за дверью. Так как он был с фонарем, сделать все надо было максимально быстро, чтобы в доме не успели ничего заметить.
Андреас вошел, успел увидеть меня, даже вскрикнул, но очень тихо. Я помню, что успел увидеть удивление в его глазах в свете фонаря, а потом ударил его прямо в лицо. Он сразу осел мешком – у меня получилось свалить его одним ударом. После этого я сразу затушил фонарь. Совру, если скажу, что не получил удовольствия когда услышал хруст его черепа. Еще на фронте я неплохо орудовал дубинкой и, как оказалось, не растерял навык.
Вольфганг говорил абсолютно спокойно, не демонстрируя ни раскаяния, ни страха, ни, напротив, возбуждения или радости. Он просто отчитывался в своих действиях, стараясь не приукрашивать, но и не умалять их.
– Почему вы не ушли сразу после того, как убили Андреаса?
– Не успел. Как видно, либо за ним все время следили из дома и успели заметить меня, либо просто быстро забеспокоились. Так или иначе, вскоре вышла Цицилия. Уходить было уже поздно, кроме того, к ней я тоже не испытывал добрых чувств – она была виновата не меньше Андреаса. Помню, мне тогда показалось странным, что она, в отличие от мужа, была одета в повседневное платье,
Я повторил схему, но в этот раз так чисто сработать не вышло… Она была ниже меня, я этого не учел, поэтому первый удар получился скользящим. Она оперлась о стену рукой, но не упала, и, самое главное, заблокировала собой открытую дверь. Я втащил ее внутрь, повалил на пол и начал бить…
Вольфганг умолк и ушел в себя. Впервые за все время разговора возникла длинная пауза. «Если мы ждали удачный момент, чтобы напасть, то это определенно он». Вюнш дернулся к пистолету, на долю секунды опередив Майера, однако реакция Габриеля оказалась еще лучше. Walther мгновенно скользнул ему в руку и уставился прямо в лоб Хольгера. Вюнш успел остановить себя и медленно вернулся на место. Франц сделал то же самое.
– Я же говорил, что даже если вы сможете арестовать меня, я буду отрицать все, что сейчас вам рассказываю. Единственный шанс для вас получить меня – это вести себя разумно и больше не нарываться на пули. Еще одна такая выходка – и я выстрелю. Давайте сделаем вид, что этого досадного эксцесса не было, и вернемся в тот сарай.
Хольгеру очень не хотелось возвращаться в тот сарай, особенно в компании Вольфганга, но выбора не было.
– Я поднял взгляд от тела Цицилии и увидел Викторию, которую держала за руку девочка лет семи. За каким чертом она потащила в сарай девочку, та ведь уже была одета в сорочку и готовилась ко сну?!
Вюнш не смог удержаться:
– За вами.
Вольфганг посмотрел на него непонимающе, а после – широко улыбнулся впервые за весь разговор.
– Метко отметили, оберкомиссар Вюнш. Очень метко… Самое обидное, что Виктория так до конца жизни и не отреклась от своего проклятого отца. Она бросилась к нему, а поняв, что он мертв, посмотрела на меня таким взглядом, что новый план сложился в моей голове мгновенно, и тело принялось его исполнять. Помехой было то, что шестопер застрял в голове Цицилии. Я дернул его раз, другой, но он не поддался. До того, как Виктория и ее дочь поднимут крик, были доли секунды, поэтому я вытащил нож и бросился на них. Сначала я ударил девочку – ткнул ей в лицо гардой. Она сильно выступает…
– …Вперед, поэтому ее легко использовать в качестве кастета.
– Вы и про нож знаете… После этого я откинул девочку подальше и, опрокинув Викторию, начал ее душить. У нее всегда были очень красивые зеленые глаза, я смотрел в них и не видел страха, скорее умиротворение. Она совсем не сопротивлялась. Может быть потому, что привыкла, что ее берут силой, а может – была согласна умереть. Она перестала шевелиться, но я не был уверен, что убил ее. Я повернулся к девочке. Она все звала Викторию. Из раны на ее лице текла кровь. Я всмотрелся в нее, и моя рука дрогнула – она была копией моего несчастного брата. Глаза, подбородок, нос, скулы – все это было от него. Бедная девочка, если бы она была не так сильно похожа на Карла, я смог бы одним ударом прервать ее жизнь, но руки не слушались меня, когда я резал ее шею. Она больше никого не звала, только хрипела и неотрывно смотрела на Викторию. Я выдернул шестопер из черепа Цицилии и ударил девочку по голове несколько раз. Кажется, я зачем-то сломал ей нижнюю челюсть, но не уверен. Несмотря на все раны, душа все еще отказывалась покидать ее маленькое тело. Мне показалось, что Виктория пошевелилась, и я ударил ее по голове, и еще раз, и еще…
Последние пять минут Хольгер тратил значительные силы, удерживая Майера за плечо. Франц не контролировал себя, холодная ярость сменилась бешенством. «Запомнит на всю жизнь. И ведь молчит, мог бы осыпать проклятиями, выть, ругаться, но нет – молчит, даже лицо почти ничего не выражает, только скоро я не смогу больше его сдерживать»
– Девочка еще была жива, еще шевелилась, когда я вышел из сарая. Перед уходом я сложил тела у двери и присыпал соломой – даже не знаю, зачем я это сделал. После этого я направился к дому. Помню, залаяла собака, но я пнул ее несколько раз, и она замолкла. Сарай и хлев были единственными стоящими отдельно от дома строениями. Все остальные помещения сообщались друг с другом, это очень помогло мне впоследствии. Дверь, ведущая в дом, была заперта. Меня это раздосадовало, но я решил не возвращаться в сарай, чтобы найти среди трупов ключи. Я вообще больше в него не вернулся – не смог заставить себя. Я обошел дом и забрался внутрь через кухонное окно.
Майер чуть пришел в себя и Вюнш смог задать вопрос:
– В доме горел свет?
– Да, но я не думал, что в доме кто-то есть, решил, что этот свет зажгли те, кого я уже к тому моменту убил. В кухне было темно. Я был голоден, но больше голода меня терзала усталость. В гостиной тоже не было света. Я шел, не таясь, но все равно нагрянул на ту женщину внезапно. Сначала я услышал какой-то шум, решил проверить и заметил полоску света из-под двери. Я приоткрыл ее и увидел, как она ходит, переваливаясь с ноги на ногу, по комнате. На ее лице была тревога. После этого я рывком распахнул дверь, быстро подлетел к ней и нанес удар, от которого ее развернуло, а затем сразу еще один удар по затылку, чтобы не повторилась ошибка с матерью Виктории. Она даже не успела ничего понять. Я валился с ног, поэтому решил сразу пойти в комнату Виктории и лечь спать. Только теперь, когда я вошел в ее спальню, я увидел коляску. В ней спокойно спал младенец, мне показалось, что это мальчик, на вид ему было около года. Я ударил его два раза в висок.
– Его-то за что? – Майер выдавил из себя этот вопрос.
– Это были удары милосердия, как мне тогда казалось. Все его близкие лежали в сарае мертвыми. Только потом, читая в газетах об убийстве, я узнал, что младенец был сыном местного фермера Лоренца Шлиттенбауэра. Я не был с ним лично знаком, но если бы я знал, что у мальчика остался отец, я бы, возможно, не стал его убивать, хотя не уверен. Я решил, что он от Андреаса, не помню точно почему. Так или иначе, я вернулся в гостиную, лег на диван у камина и почти сразу уснул.
«На этом же месте спал Лоренц Шлиттенбауэр через пять дней…» Лицо Вольфганга ничего не выражало, а голос был ровным. Лишь раз, когда он рассказывал, как убивал Викторию, на его лице промелькнула тень эмоции похожей на печаль. Вновь повисла тяжелая тишина. Хольгер нашел в себе силы ее нарушить:
– Почему вы остались в доме?
– Мне нужно было восстановить силы. Я вообще сделал все это потому, что хотел получить достойный приют. В итоге мне пришлось взять его силой. Вы наверняка знаете, что я бросил животным корм, чтобы они не кричали, привязал в хлеву собаку, а для себя сделал убежище над гаражом.
– А чем вы занимались в эти дни?
– В основном спал. Если не спал, то читал, ел и пил вино. Я покидал свое убежище не больше пары раз в день. Один раз разжег печь и камин, чтобы немного прогреть дом, но решил, что это очень заметно и больше так не делал. В сарай, а также в комнаты Виктории и домработницы я не ходил. Состояние, охватившее меня в лесу у того ручья, понемногу слабело и приходило осознание совершенного. Впервые я попытался уйти еще на второй день после убийства, но кто-то заметил и окликнул меня. В тот раз я решил вернуться в свое убежище.
– Почему вы не взяли деньги, которые хранились в доме?
– Я взял. Единственный раз я зашел в комнату Виктории, чтобы взять в кошеле, так и оставшемся лежать на кровати с моего первого визита, сумму, которой мне не достовало, чтобы добраться до Мюнхена. Я точно не помню сколько, но не очень много.
– А почему вы не взяли остальные деньги?
– Потому что я пришел не за этим.
– Кто-нибудь приходил в течение времени, которое вы провели на ферме?
– Да. Почтальон каждый день бросал почту в окно кухни, которое я решил не запирать чтобы не вызвать подозрение. Приходили и другие люди. Один из визитеров и вынудил меня уйти…
– Сколько вы пробыли на ферме?
– Четыре ночи, считая ночь, когда убил Груберов.
«Его спугнул Хофнер! Вольфганг все это время просидел прямо над механиком».
– Вы не пытались замести следы?
– Нет. Пятна крови и следы от сапог были везде на полу. Сапоги я вымыл только в лесу, в том самом ручье. Там же вымыл и нож с шестопером. Немного крови попало и на мою одежду – на левый рукав, насколько я помню, но от нее я смог избавиться только в Мюнхене.
– Расскажите про то, как вы покинули ферму.
