Александр Станиславович Малиновский
Избранное. Том 2
Транспорт
– Мать, а мать? – Василий выжидательно замолкает.
Катерина, сидя напротив за столом, весело посмотрела на него:
– Придумал опять что-нибудь?
– Придумал, – не спеша отозвался тот и отчего-то очень крепко, ядрено крякнул.
– Баню строить?
– Нет, не баню.
– А что?
– Хочу сделать сбрую для нашей коровенки Жданки и рыдван – транспорт нужен в хозяйстве, понимаешь? А я только лежа могу ехать, значит нужен рыдван.
– Если что, можно лошадь взять в колхозе, у отца – Карего, председатель Шульга поможет, – робко возразила Катерина.
– Шульга теперь не поможет, – махнул рукой Василий.
– Почему же?
– Сняли его, не председатель теперь, другой будет.
– А другие что, не люди? – не сдавалась Катерина.
– Да нет, это не то. Просить надо, а они всегда заняты – лошади.
Приноравливаться надо. А тут сам себе хозяин. Уедем на целый день.
– Мне Жданку жалко, – всхлипнула вдруг, как девочка, Шуркина мать.
Это так для Шурки оказалось неожиданно, что он притих, наклонив голову над чашкой.
– Да не горюньтесь вы! Всю сбрую сделаю сам. Вместо хомута будет шорка, правда, потника нет, но можно из мешковины, рыдван раза в полтора будет меньше, колеса легкие, металлические, мне Григорий Зуев обещал раздобыть. Сено и дрова будем возить понемножку. Только в хорошую погоду.
– А вдруг молоко пропадет? – Шуркина мама горестно вздохнула.
– Будет раньше времени жалковать, не враги же мы себе.
– Мне и тебя, Василий, жалко!
– А что меня жалеть? Гляди!
Он встал из-за стола, не тронув костыль, вышел на середину комнаты. Повторил:
– Глядите!
Прошелся по всей комнате, сильно припадая и держа прямыми левую ногу и спину, подошел к подоконнику, зацепился за него правой рукой.
Как-то очень весело оглянулся, отчего у Шурки что-то натянулось внутри.
– Вот вам!
И Шуркин отец, держа прямо спину и оттопырив резко в сторону левую ногу, медленно начал поджимать правую, пока она не согнулась наполовину. Он большим пальцем победно ткнул в пол.
– Видели?
И не дожидаясь ответа, продолжал:
– Теперь любой гвоздь, любой инструмент могу поднять сам с пола!
Мать подошла и ладонью вытерла отцу выступившие на лбу капли пота.
– Если потренируюсь еще, через пару недель смогу на правое колено вставать. А ходить без костылей – с бадиком. А это знаете, что значит? – И сам же ответил: – Это значит, я смогу пилить дрова, вообще работать на земле, на полу, а не только за верстаком, стоя.
Он помолчал, потом обратился к сыну:
– Шурка, мы скоро будем косить, я уже продумал, как сделать косу для таких, как я, прямых. Это несложно!
– Не сложно, – эхом отозвалась мать, – а косить-то как?
– А как все, так и мы!
Он с утра говорил обо всем решительно.
Такой день у Василия Любаева.
Было море
Шуркин школьный учитель по труду Николай Кузьмич утверждает, что тут, где расположено село Утевка, было огромное море, и было это тысячи лет назад.
И верно, село лежит в низине, со всех сторон его окружают возвышенности, и Шурка верил своему учителю, ему нравилось, что живет он на дне давно исчезнувшего моря. Все становилось намного интереснее, значительнее, когда представишь бескрайнюю морскую гладь и одинокий парус в тумане. Получалось, что не обделено историей его село, и здесь, наверное, раньше происходили какие-нибудь исторические события. Или хотя бы пираты были…
И название села вроде бы произошло от слова «утки», которых, по преданию, было тьма. Шурка часто думал об этом, и у него получилось стихотворение, которое вроде бы он и не писал, а так как-то само собой вышло:
Кишели утки, было море —
Так к нам в преданиях дошло.
Моря исчезли, на просторе
Мое раскинулось село.
Но и опять же было море
Людских страданий и невзгод:
С людьми сроднившееся горе
Стояло вечно у ворот.
Шурка показал строчки дядьке Сереже, тот, прочитав их, прищурил левый глаз, словно приготовился выстрелить:
– Послушай, ты это не у Некрасова стянул, а?
– Да ты что, там же Утевка наша!
– Неужели сам?
– Сам.
– Ну ты, племяш, даешь! Я вот тоже сочинял, забыл, где они у меня. О нашей Утевке:
Первый луч, пробиваясь сквозь дымку,
Побежал по воде, по кустам.
Осветил на Лещевом тропинку
И взметнулся опять к небесам.
Серебрится росою прохлада,
Полыхнула заря над водой,
И пастух деревенское стадо,
Матеряся, повел за собой.
– Называется оно «Утро в Утевке», а написал я его на второй день, как с армии пришел. Как?
Он очень серьезно посмотрел на Шурку.
– Здорово, только матерные слова мешаются.
– Вот, все чудаки и ты тоже. Их же здесь нет. Это же правда, все как на самом деле. В жизни матюги есть? Есть. А в стихах моих нет!
– Как же нет, они сразу вспоминаются, когда строчку произносишь.
Серега обрадовался:
– В этом и фокус, понимаешь? Зато образ сразу встает, правда. Я об этом уже думал и читал – образ нужен. Валентина Яковлевна, когда я ей в клубе показал на репитиции ихней такие сихи, хохотала громко. А потом сказала, что во мне крепкий разбойник сидит и впереди у меня большая дорога. Только учиться надо.
Он доверительно посмотрел на Шурку:
– У меня в армии накопилось стихов целая общая тетрадь, и я не знаю, что с ними делать. А знаешь, матом легче писать, как по маслу идет, легко и даже красиво. И все на своем месте. У меня столько частушек таких… Если бы я со сцены пропел, околели бы все враз. Я их храню ото всех как динамит, вдруг пригодятся шарахнуть от души по скукотище!
Шурка был в смятении. Душа в искусстве искала высокое, а тут Сережкины рассуждения, его горячее дыхание, озорство, которое само по себе имело какую-то необъяснимую прелесть и которое часто сопровождало дядьку.
Сережа был красив, красив в любой одежде: грязной, новой, старой. В телогрейке на голое тело, без рубахи, он выглядел так, что люди, оборачиваясь, смотрели ему вслед.
Шурке вспомнилась странная фраза, сказанная дедушкой так, как это умел делать только он один – вроде бы самому себе, но чтобы и окружающие слышали: «Дьявол, красивый! Но мой сын».
Шурке были непонятны слова дедушки, но от этого не было беспокойства, наоборот: раз дедушка все видит, значит всему свой черед. Подобное уже не раз было. Все встанет на свои места.
Верочка Рогожинская
Ее привела на репетицию сама Валентина Яковлевна.
– Вот вам пани Рогожинская, – сказала она.
Потом энергично тряхнула своей кудрявой головой:
– А то у нас пан Ковальский есть, а пани не было. Теперь будет, – сказала, словно поставили точку.
Шурка узнал новенькую, она из параллельного шестого «б» класса. Ее родители – врачи, недавно приехали работать в районную больницу из города. Он ее видел два раза в школе и один раз в библиотеке. Его поразило в ней все. Но самое главное то, как она на него посмотрела: в упор открытыми глазами, доверчиво, как будто они давно знакомы.
– Все! Я давно хотела поставить «Барышню-крестьянку», но некому было играть Лизу, вот теперь, слава Богу, есть! Молодого Берестова, Алексея, будешь играть ты, Ковальский, ну, Муромского отдадим Игольникову, Ивана Петровича Берестова – Петьке Демину, с остальными разберемся.
– Я никогда не играла в драмкружке, – простодушно сказала Верочка, – вовсе и не смогу, тем более классику.
Она зажмурила свои глаза и как-то очень долго подержала их закрытыми, потом распахнула ресницы и будто увидела всех впервые:
– И вообще я боюсь, – без всякого кривлянья просто сказала она.
Петька Демин хохотнул, но, увидев строгий взгляд Валентины Яковлевны, спрятался за спину Лешки Игольникова.
– А вот и хорошо, что боишься. Наши-то уже ничего не боятся, в этом все и дело! Вот вам слова, быстренько переписывайте и учите, на следующей неделе начнем репетицию. Возьмите повесть Пушкина – почитайте. Я проверю.
Вышли на улицу, и получилось так, что Шурке и Верочке по пути – обоим надо в библиотеку.
– А что вы берете читать? – спросила Шуркина спутница.
– А что дадут.
– Как это?
– Все, что положено, я уже прочитал, теперь – что положено старшеклассникам.
– А «Королеву Марго» читали? – спросила она. – У вас тут есть такие книги?
Шурка давно уже прочел всего Дюма, но он не стал говорить ей об этом, ему не хотелось, чтобы она подумала, будто он хвастлив.
– Да, – сказал он.
– А можно нескромный вопрос?
– Можно, – охотно сказал он.
– А почему у тебя фамилия нездешняя?
Она легко так перешла на «ты».
– И у тебя тоже, – сказал он.
– Я – это другое дело.
– Какое другое?
– Я приезжая, а ты?
– Я здесь родился, разве это плохо?
– Нет, – сказала она и немножко помолчала, – я о другом. Ну, не хочешь об этом, не говори.
Она еще раз посмотрела на него в упор, внезапно засмеялась и сказала, скорее, видимо, для того, чтобы только не молчать, так ему показалось:
– Мне сказали, что ты круглый отличник, да?
– Да.
– Но отличников везде не любят, так ведь и у вас в школе?
– У нас по всякому, я тоже отличников не люблю.
– А сам?
– У меня просто так получается, я не умею зубрить.
Она посмотрела на него внимательно:
– Воображаешь?
– Нет, – сказал Шурка, и ему стало неловко.
Получалось все-таки, что он хвастался для чего-то, а ему этого и не надо было. Ему просто хотелось с ней говорить, ему нравилось, как она смотрела не стесняясь и как улыбалась сама себе.
Когда пришли в библиотеку, он намеренно отошел от Верочки к дальней полке. Ему не хотелось, чтобы кто-то видел, как она на него смотрит. Он был уверен: так смотрит она только на него.
Чужаки
В окрестностях Утевки, Зуевки, Кулешовки обнаружили нефть. Заработали несколько скважин. Поползли слухи, что на месте Утевки или вблизи будут строить город нефтяников.
– Беда-то какая, – крестилась Шуркина бабушка на образа.
– Будет тебе, никакой беды, – успокаивал ее Федор Остроухов.
– Народу нагонят, вот и беда. Где в одном месте народу много, тесно, там завсегда беспорядок, – не сдавалась та. – Избу не закрывала на замок, теперь – надо будет.
…Она оказалась и на этот раз права.
Расположившиеся в поселке Ветлянка молодые бойкие нефтяники стали наезжать в Утевку по вечерам на танцы. Часто это кончалось дракой. Свидетелем одной такой схватки оказался и Шурка. Он выходил после репетиции из клуба и увидел, как красивый, спортивного вида парень спокойно стоит у крыльца и курит. Это был чужак. Он миролюбиво поглядывал на проходивших, и весь его вид показывал, что он не желает никому зла. Не тут-то было. Невесть откуда появился маленький верткий Гнедыш и, резко подпрыгнув, сорвал с незнакомца модную фуражку, тут же, ловко держа ее за козырек, сильно запустил над головой, и она, описав большую дугу, улетела за дровяной сарай. Чужак не побежал за ней. Он резко шагнул в сторону налетчика и наступил ему на ступню, тот, пытаясь вывернуться, тащил ногу к себе.
– Принесешь кепку – отпущу, – сказал чужак.
– Больно, пусти! – неестественно громко закричал Гнедыш.
И это прозвучало как сигнал. Из-за дровяного склада вышло больше двух десятков сельских ребят, вооруженных кольями. Они выстроились в два ряда, образовав узкий коридор, куда должны были попасть все, кто выходил из клуба. В приготовленном сценарии было все предусмотрено.
Танцы закончились, народ хлынул, и приезжие оказались встреченными во всеоружии. Но не тут-то было. Чужаки были опытными бойцами. Прямо у входа в клуб начинался деревянный забор из штакетника длиной метров тридцать. Через считанные минуты этого забора не было; мгновенно оценив ситуацию, чужаки метнулись к нему – штакетницы оказались в ловких и крепкие руках. Рукопашная, сопровождаемая треском деревянного оружия и резкими криками, развернулась вначале у клуба, затем нефтяники стали отступать по улице к своему автобусу, но без паники и как-то, удивительно для Шурки, организованно. Похоже было, что они оборонялись так не впервые…
Три последующих дня угрюмый Коныч со своим сыном восстанавливали ограду.
– Они девок делят, а я без работы не буду, – говорил он.
Эта история имела свое продолжение. Шурку мать послала за постным маслом в магазин. На дворе стояла теплынь. Была пасха. В проулке, около Ваньковых, взрослые ребята играли в орлянку, туда Шурка не стал заходить. Посмотрел со стороны на нарядную пеструю толпу и пошел дальше. Не то чтобы ему было неинтересно, просто он торопился. Но вот мимо двора Ракчеевых пройти не мог. Этот двор, весь освещенный солнцем, сухой и приветливый, встретил Шурку разноголосицей большой ватаги ребятишек и парней.
Около старой травокоски, вросшей колесами в землю, на ровной площадке стояли три гири. Валерка Салтыня, сняв белую рубашку, подошел к самой большой – в два пуда. Поплевал на ладони. Не спеша поиграв растопыренными пальцами, он резко рванул железное чудовище на себя, и гиря оказалась у него на плече. И тут произошло самое главное: выбросив левую руку горизонтально в бок, правой Салтыня не спеша, монотонно и спокойно, как какая-то очень крепкая машина, выжал вес подряд пять раз. Все ахнули.
Шурке захотелось подойти и попробовать поднять полупудовую гирю, но он почему-то медлил. Его опередил Мишка Лашманкин. Он взял «полпудник», подкинул вверх, и ловко крутанув, на лету поймал за ручку.
Шурка опешил. Он не ожидал от Мишки такой ловкости и уверенности.
На другом краю двора свой интерес. Здесь чокались: крашеными луковой шелухой или чернилами пасхальными яйцами играли в азартную игру. Били тупым или острым, как сговорились, концом яйцо соперника. Если твое целое – ты выиграл.
Тут-то Шурка и пожалел, что не захватил с собой из дома писанку – крашеное на особинку яйцо. На него бы он точно выменял три, а может, и больше, яйца, на выбор. И сыграл бы.
У всех обычные пасхальные яйца: крашенки. А писанки готовили по-иному: прежде чем яйцо опускать в чернильный или луковый раствор, его причудливо расписывали воском на свой вкус и лад. Для этого пользовались гусиным пером. Обрезав самый кончик, набирали в перо плавленый горячий воск и быстро выдавливали на яйцо. Воск застывал. Яйцо с рисунком бросали в красящий раствор, когда воск исчезал – на его месте на скорлупе возникал рисунок. Такое пасхальное яйцо ценилось вдвойне.
Только Шурка решился раздобыть яйцо, чтобы попробовать сыграть, как во двор вошел Валька Рязанов. Шурка тронул его за рукав:
– Валь, ты что так вырядился? – и показал пальцем на темно-синие галифе, в которых был его приятель. – Помереть же можно со смеху, все в шароварах уже, тепло как!
– Пойдем в огород, за сарай, объясню.
Когда они зашли за укрытие, Валька запустил руку в штанину и вынул огромный старинный револьвер.
– Во, смотри!
– Вот это да! – только и выдохнул Шурка, – откуда это у тебя?
– Понимаешь, дед умер в прошлом году, он когда-то богатым был, пряхи делал, всякие вещи из дерева, даже деревянный велосипед, а в этом году стали печь ломать, разобрали когда, я смотрю – тайник в стене в подполе, ткнулся: ящик со старыми деньгами и вот он.
– Что же теперь с ним делать?
– Не знаю, поносить охота с собой. У него пружина очень тугая или заржавела, я не осиливаю курок одним пальцем спускать. Надо разбирать и смазывать.
Шурка смотрел на покрашенный светлой краской с костяной ручкой наган и не мог отвести глаз. Вид настоящего, может, уже бывшего когда-то в деле оружия завораживал.
– Сань, может быть, из такого в Пушкина стрелял Дантес, а?
– Отец знает про пистолет? – побеспокоился Шурка.
– Нет, я только деньги всем показал.
– А патроны?
– Вот! – И Валька протянул на ладони пять патронов.
Шурка взял один. Гильза была длиной сантиметра два, сама пуля, неприятно тупорылая, оказалась короткой – всего в один сантиметр.
– Тяжелое все какое, – подытожил Шурка.
– Вот поэтому я не в шароварах, а в галифе. Шаровары спадают от него, резинка не держит. У меня Генка Афанасьев очень его просит.
– Зачем? – удивился Шурка.
– Да, говорит, попугать, когда надо, чужаков с Ветлянки, а то везде свои порядки устраивают.
– Эх, – спохватился Шурка, – меня же мама в магазин послала.
– Ну иди, – деловито сказал Валька, – потом обсудим, как быть.
За воротами, около палисадника, Шурка увидел Димку Чураева. Вывернув оба кармана брюк, он стоял на солнышке, похожий в этой позе на странную птицу.
– Дим, ты чего? – удивился Шурка.
– Да, дурак Антон со своими дружками, я их обыграл: накокал больше десятка, все их крашенки у меня в карманах были, а они догнали, когда уходил, и хлопнули по ним с обеих сторон, а там всмятку были какие, одно яйцо-болтун. Кишьмишь устроили, сохну теперь.
Он шмыгнул носом и безбоязненно пообещал:
– Я им казнь придумал. Попомнят у меня!
…Шурка уже купил масло, когда вошли трое приезжих ребят, и в первом из них он узнал того красивого, спортивного чужака, на которого налетел Гнедыш.
– Толик, – обращаясь к нему, сказал тот, что шел за ним, – давай побыстрее, а то нас тут заловят, по-моему, я одного видел из тех.
– Да сейчас «Беломор» купим и едем, ладно гиль нести.
Направляясь в книжный магазин, Шурка увидел Генку Афанасьева, который в прошлой стычке у клуба возглавлял нападающих. Тот метнулся в сторону мастерских.
«Он их засек, – отметил Шурка, – что же будет, этот Генка настырный».
…Когда Шурка вышел из книжного, все уже свершилось. Генка Афанасьев лежал на весенней земле. Из его левого виска сочилась кровь. Он был мертв.
Стоявшая у пивного киоска Пупчиха, всхлипывая, говорила:
– Наши-то, дураки, впятером окружили их и давай воротники на рубахах им рвать, а Толик-то ихний, мне все слыхать из окошка, и говорит: «Что, слабо один на один, впятером либо всей деревней только смелые, да?» Так вот они подергались и решили по-честному. Один на один. Толик и Афанасьев, значит. Афанасьев первый ударил, да так, что энтот самый Толик загнулся крючком весь. А потом вдруг, и непонятно мне как, красавчик этот мотнул рукой – и наш на земле на карачках, то ли споткнулся, то ли как. В горячках Толик ударил его ногой и попал сапогом прямо в висок. Нет Генки теперь.
Прибежал милиционер Вася Берлин, за ним появились еще два молодых незнакомых сержанта. Никто из участников стычки и не собирался убегать. Всех потрясла неожиданная смерть.
Толик сидел на пороге магазина, обхватив голову руками. Пальцы рук его вцепились в лихой черный чуб.
Пупчиха плакала. Не стирая слез с красных пухлых щек, проговорила нараспев, глотая слова:
– Обо-иих ведь жа-ал-ка, оба ду-раки. Одно-му-у-то все едина теперича, а эттому Толику вся жизнь как в про-оо-пасть, а…а… тюрьма…
…Вскоре в Утевке начали поговаривать, что первый секретарь райкома Бурцев сильно против того, чтобы город нефтяников строили около села, он опасался и за село, и за Самарку, поэтому вроде бы идут споры. А потом разнеслась новая весть: знаменитый начальник нефтяников Муравленко, которого никто в селе никогда не видел, поддержал Бурцева, и решено город, название которого будет Нефтегорск, строить в степи, около поселка Ветлянка, далеко от Утевки.
– Слава тебе, Господи, – отозвалась на это бабка Груня. – Бог миловал!
И перекрестилась.
В Лаптаевом переулке
Только-только Шурка пришел из школы, хлопнула калитка, и вошел Андрей Плаксин:
– Шурк, в лапту пойдем играть?
– Ага, а кто будет?
– Да Чугунок, Микляй, Валька Бесперстова, еще там пацаны наши.
Всех соберем, кого надо.
Едва появлялись долгожданные подсыхающие поляны, ребятню неудержимо тянуло в Лаптаев переулок играть в разные игры.
Климановых, хозяев крайнего дома в переулке, давно уже никто не знал, с коих пор звали по-уличному – Лаптаевы. Их пятистенник, открытый окошками с резными ставнями на большую поляну, – давний свидетель ребячьих забав. Частенько стайка ребятишек прибивалась к Лаптаеву палисаднику и гомонила там в своих заботах. В такие моменты дядя Коля степенно выходил из дому, неспешно и незлобно кшикал как на кур, отгоняя их вновь на поляну.
– А я сегодня хотел доделать свою клюшку, – спохватился Шурка.
– Новый чекмарь? – спросил Андрей.
Ему больше нравилось такое название клюшки.
– Конечно, вчера с дедом были на Подстепном, там знаешь, где большая поляна чилиги, их полно, я и вырезал две чекмары.
– Вязовые вырезал? – деловито переспросил Андрей.
– Нет, из некленника.
– Покажи, а?
Шурка пошел в сени и вынес полутораметровой длины палку, прихотливо изогнутую снизу. Эта изогнутая палка и была всегда предметом зависти всякого игрока, ибо она служила для того, чтобы гонять по траве или по льду шашку – кусок крепкого дерева или другого материала, часто консервную банку.
У Андрея загорелись глаза:
– Эх ты, а я еще не успел себе вырезать. Давай завтра сходим вместе, давай?
– На, это тебе, – Шурка протянул клюшку Андрею.
– Ты что, Шурк, – выдохнул тот, – да у меня такой сроду не было, вообще такой удобной чекмары я ни разу не видел ни у кого.
Он ошалело крутил в руках подарок.
– Ты же себе это сделал?
Шурка молча пошел вновь в сени и вернулся с палкой, похожей на ту, что он отдал приятелю.
– Это будет моя.
Андрей был сражен.
– Эх ты, – сказал он. И эта емкая фраза вобрала в себя все: и восхищение, и благодарность, и многое-многое другое, что Андрей, очевидно, чувствовал, но не имел понятия, как это все называется. И зачем ему это знать?
Вот есть друг, есть теплый весенний воздух, пахнущий талой водой, подогретой ласковым солнцем, землей, кое-где уже пробитой зеленью и есть еще после школы целая половина дня.
На Андрея напала жажда деятельности.
– Давай все для чекмары сделаем, а завтра сыграем.
– Давай, – согласился Шурка, – и начнем с шашек.
Шурка сбегал на зады, принес крепкий, толщиной в руку, обрубок татарского клена, и они поперечной пилой отпилили три шашки. Андрей тут же во дворе попробовал шашку и клюшку в деле, погоняв по земле, а затем с силой запустив шашкой в деревянные ворота. После этого он остался очень довольным. Яркий, с вельможной походкой соседский петух после удара Андрея панически, растеряв всю свою величавость, совсем по-дворовому, перескочил через плетень и был таков.
– Правильно, нечего на чужом дворе делать, совсем задолбил нашего, – подытожил Шурка.
Вооружившись лопатой, они пошли на Лаптаеву поляну. Поляна была уже почти сухая и прогретая. Только у плетней, у кучи березовых бревен лежал ноздреватый снег, покрытый сверху толстым слоем грязи.
Они быстро отыскали ровное местечко, и Андрей начал копать центровую лунку – котел величиной не более обычного ведра. Затем надо было ровно по кругу расположить пять-шесть лунок.
Андрей присел на корточки в котле и, выставив перед собой на вытянутых руках чекмарь, скомандовал:
– Крути!
Придерживая конец выставленной клюшки, Шурка прошелся по кругу, оставляя за собой протоптанную дорожку в прогретой майским солнцем земле.
По этой окружности они и выкопали немного поменьше, чем центральный котел, шесть лунок.
Игра в чекмару состояла в следующем. Игроки, каждый из которых вооружен клюшкой, занимали по лунке. Игроков должно быть на одного больше, нежели количество лунок, не считая котла. Цель игрока, остающегося, после того, как поконаются без лунки, занять ее. Он начинал «маяться»: пытался клюшкой послать шашку в котел. Если она достигала цели, то игроки должны были мгновенно меняться лунками (конец клюшки-чекмары должен был торчать в лунке). При этом захвате лунок тот, кто «маялся», мог занять себе лунку, естественно, кто-то оставался без нее и оказывался в роли «мающегося». Сложность была в том, что стоявшие по кругу игроки отбивали шашку как можно дальше от круга, не подпуская к котлу, и за ней приходилось далеко бегать. И хитрость в том, что ловкий игрок, который «маялся», мог просто, без попадания в котел, занять лунку. Это случалось тогда, когда он, лавируя корпусом и ведя шашку к «котлу», вынуждал одного из игроков замахиваться клюшкой, и в это время оставшуюся без хозяина лунку мгновенно занимал сам, ткнув туда свою чекмару.
Андрей приплясывая утоптал игровой круг, взял клюшку, ловко пульнул шашку в котел и остался доволен:
– Чугунка до слез замаем завтра!
Шурка представил, как будет «маяться» хитрый, находчивый Чугунок, которого с четвертого класса зовут так потому, что он в тетрадке нарочно, для смеха, написал вместо «чугун» – «чгун», а вместо «кастрюля» – «кастура», и ему стало заранее весело.
«Чугунок ведь не заплачет, а, наоборот, всех насмешит только», – хотел сказать Шурка, но почему-то промолчал. Наверное, от того, что не хотелось возражать деловому Андрею.
