Алексей Борисов
Алтарь Святовита
– Игнат, а рисунков византиец случайно не передал? – спросил он.
– Нет, – твердо ответил рыбак. – Все, что дали ― перед вами. Я завтра обратно на остров пойду, если что, говори сейчас. На словах передам.
Народ обступил Илью, ожидая, что он скажет, как вдруг раздался голос:
– Нашел! Вот они, к обратной стороне крышки сундука прикреплены были, ― сообщил Василий, протягивая Илье пухлый пакет с дюжиной листов в рулоне.
– Так, – произнес артельщик, принимая рисунки. – Сейчас посмотрим, что там у нас.
Подъемный мост опускался и поднимался при посредстве трех цепей. Делалось это следующим образом. Над воротами в стене проделывались продолговатые отверстия; они направлялись сверху вниз. В каждое из них продевалось по одной дубовой балке. К ним крепились тяговые круглозвенные цепи, нижними концами соединяющиеся с углами моста. С внутренней стороны, то есть со двора, эти балки соединялись поперечной перекладиной с рычагом. Получалась вилка, от основания которой спускалась железная приводная цепь. Она-то, с помощью звездочки, насаженной на ось механизма, и выполняла работу по подъему и спуску. Весь этот процесс и был нарисован, включая в себя обозначения необходимых размеров с посредством приложения раскладного «метра».
– Осилите? ― спросил Гюнтер, стоявший рядом.
– Нет ничего такого, придуманного человеком, чего бы другой не смог повторить. Мы в Орешке нечто подобное уже мастерили, только вместо механизма там противовес с блоком был. А тут, рисунки в помощь, вроде все понятно.
– Ну, раз понятно, то за работу! Хватит прохлаждаться, известь привезена, а на стройке конь не валялся. ― Гюнтер подошел к следующему ящику.
Захар поддел топором крышку, послышался скрип гвоздей о дерево и под промасленной бумагой оказались анкерные болты с гайками, поверх которых лежала пара гаечных ключей. Следующим был продолговатый сундук с полосами железа и огромными тисками. Соседние были наполнены гвоздями, заклепками, дверными петлями, различными молотками и зубилами, фурнитурой и прочей металлической мелочью. В общем, всем тем, что необходимо для стройки.
Обособленно ото всех разместились станки для изготовления ковров и отдельный сундучок со швейной машиной, привезенный непосредственно на лодке. В картонных ящиках лежали пряжа и нитки. Ситец с синтепоном для одеял, подкладочный материал, вместе с готовыми образцами уместились в огромной, размером с большую бочку тканевой сумке с четырьмя ручками. Рисунков, связанных с ворсистым и лоскутным ремеслом, нашлось с четыре дюжины. Этим занялась Нюра. Три девочки, восьми лет, приехавшие в Самолву с семьями первых переселенцев, сосватанных еще при постоялом дворе в Пскове, стайкой окружили княжну и передавали из рук в руки красочные иллюстрации. Простенькие узоры выполнялись сложнейшими, на первый взгляд, узлами и были показаны с разных сторон. А если следовать по направлению за стрелочкой, как показано на рисунке, то разобраться оказалось проще простого. Рыбаки вязали свои узлы гораздо сложнее, не в пример ковровым. Вскоре добрались и до станка. Сам он представлял собой раму, которую ставили вертикально. На нижнюю и верхнюю рейки крепились нити основы, между ними проходила эллипсоидальная, идеально отшлифованная палка, разделяющая их. Сверху (для удобства) подвешивались клубки окрашенной пряжи, соответствующие предполагаемому рисунку ковра и собственно сам челнок с нитью утка[4]. От простого деревенского ткацкого станка все мало чем отличалось. Только ворс пряжей надо создавать между двумя нитями основы и одной утка, не забывая прибивать специальной щеточкой, да ножницами лишнее срезать.
Три тюка, по два с половиной аршина длиной, содержали фабричные ковры. В сопроводительной записке – которую разобрала только Нюра – сообщалось, что одно из предоставленных изделий можно продать, так сказать, на предмет исследования рынка, а два ― оставить себе. Подарочные экземпляры тут же вывесили на всеобщее обозрение, воспользовавшись воротами Захара. Ненадолго, всего на час. Но за это время каждый самолвинец успел потрогать и восхититься тонкостью работы. И надо было такому случиться, что в этот момент, когда ковры уже решили снимать, в деревню приехал псковский купец.
Игорь Васильевич был похож на Сократа не только соломенной шляпой по греческому образцу, сдвинутой на затылок. Выступающие надбровные дуги лба украшали жгуче-черные брови с редкой проседью. Дельфиний лоб с крестообразным шрамом и пронзительно-синие глаза, смотревшие на все происходящее с некоторой отрешенностью. Казалось, что у купца на все случаи жизни есть ответ, и ничем новым его не удивить. Курчавая, пятивершковая борода загибалась совочком и сочеталась со слегка вздернутым картошкой носом. Одет он был с некой небрежностью. Овчинная безрукавка, доходившая владельцу до колена, была истерта, но еще сохраняла свой товарный вид. Из-под нее просматривалась сероватого цвета рубаха, имеющая на локтях заплаты из кожи. С незатейливым рисунком, вышитым красной нитью по воротнику, было не разобраться из-за закрывающей орнамент бороды. В общем, если встречать по одежке, то можно было сказать, что Игорь Васильевич типичный бедствующий представитель торгового сословия, не вызывающий пристального интереса; кабы не одна деталь одежды. На портки Игоря Васильевича, как говорится, без слез лучше было не смотреть. Любой генерал умер бы от стыда, видя кривовато вшитые лампасы из красной ткани по бокам. Но именно эта деталь сообщала, что их носитель способен на некую индивидуальность, а следовательно, и на нестандартные решения. Впрочем, присутствовало и еще кое-что, создающее ореол загадки в самом человеке, то, что никак не увязывалось с той системой координат, в которой находился купец. Весь непрезентабельный вешний вид портила телега. И не просто средство передвижения о четырех колесах, а идеально симметричное, выверенное и сбалансированное. Заботливо выструганные, раскрашенные цветными красками доски и отшлифованные поперечные жердочки с дополнительными обвесами по бокам, смазанные дегтем оси и аккуратно, под веревку, уложенное сено, не сочеталось с общей картиной полнейшей анархии в одежде владельца. Словно предприниматель и телега были каждый по отдельности.
– Мир вам, добрые люди, ― сказал купец, слезая с повозки.
– И тебе доброго здоровья, ― поприветствовал Захар, ― откель будешь, горемычный?
– А я не горемычный, ― снимая соломенную шляпу и взлохмачивая придавленные волосы. ― С Пскова я. Игорь Васильевич меня звать. Подскажи, добрый человек, городок Самолву я ищу, далеко ли еще?
– А чего ее искать? Вот она, перед тобой. Ты кем будешь?
– Купец, ― важно сказал Игорь, стряхивая пожухшую траву, прилипшую к безрукавке. ― Ты на одежку не смотри. Времена такие ныне, что лучше ободранным в дерюге ходить, чем в красной рубахе в земельке сырой лежать. Меня княжна ваша позвала, а я что-то хором княжьих не разгляжу.
– Ты давай не остри, – возмутился Захар. – Хором он не разглядел. Не хоромы у княжны, а замок целый. Слыхал про такое?
– Приходилось. И в замках я бывал, и в церквах белокаменных, и возле соборов мрачных, что схизматики строят, проходил… ― гость немного запнулся, поглазел на ковры округленными глазами и еле слышно выдавил: – А такой красоты встречать не приходилось.
– То-то, а вот и княжна наша. Падай в ноги, кому сказал.
Сам Захар в ноги не упал (как-никак староста, или как называл его князь ― бургомистр), только поклонился низко, а вот купец в поклоне перещеголял. Широкополая шляпа, восседавшая до этого на затылке, в мгновенье оказалась в левой руке, а пальцы правой достали до земли.
– За игрушками приехал? ― Не давая опомниться купцу, с ходу спросила Нюра, потрепав по шее свою лошадь.
– Да, княжна, как и договаривались, ― не поднимая головы, пробормотал псковчанин, ― серебра немного привез и муки пять мешков.
– Захар Захарыч, выдайте купцу подготовленный товар, да муку не забудьте перевесить. Но! Пошла! ― Нюра стукнула пятками в бока лошадку, проскочив мимо телеги, помчалась в сторону леса, где ее уже поджидал Гюнтер.
После обмена Игорь Васильевич вытащил из-под накиданного на телегу сена толстенькое полено, крутанул за верхушку, где торчал сучок, и предложил старосте отметить сделку двухгодичным медом. Захар при этом заметил, что под сеном лежали еще несколько хитрых тайников, замаскированных под дрова.
– И много у тебя таких «деревьев» в телеге растет? ― Староста втихаря выставил стеклянные, принадлежащие Нюре с Гюнтером, стаканчики, подставляя их под тягучую струю почти прозрачного перебродившего меда на можжевеловых ягодах.
– А ты сам посмотри.
– Да вроде неудобно как-то. Вот, если одним глазком.
Захар отгорнул сено, взял первый попавшийся чурбан, как оказалось, самый пузатенький, и стал крутить его за оба конца.
– Не все большое имеет ценность. ― Васильевич подмигнул старосте, взял соседнее с коротким кругляком полено[5], положив назад опорожненный тайник и крутанув за верхушку, открыл новый сосуд.
– Хитро, ― уважительно высказался Захарыч.
– А то. Бывал я как-то в западных землях, не один, с приятелями своими. Шли мы на трех телегах, темнеть стало, кругом ― ни души, вот и решили привал сделать. Лошадок распрягли, напоили да заночевали в лесочке у родничка, а утром, как полагается, костер заново развели. На одном хворосте каши не сваришь, сам знаешь, да как назло сушняка в округе днем с огнем не сыскать. ― Игорь Васильевич глотнул меда и продолжил рассказ: ― Пошли мои приятели дерево сухое рубить, а как срубили, откуда неи возьмись рыцарь поганый объявился, да не один, со слугами. В сторонке он стоял, ждал, покуда березку облезлую свалят.
– И что дальше было?
– Лучше не спрашивай, ― купец потрогал шрам на лбу[6], ― я с тех пор, как в ту сторону еду, дровишки с собой завсегда беру. А потом, сынишка свистульку делал, я и сообразил, как приятное с полезным совместить.
– Кого чужого поймаю, ― правая рука Захара сжалась в кулак, ― кто деревья рубит, кнутом выпорю. Не знал я, что такие порядки у них заведены.
– Кто прошлое помянет, тому сам знаешь. Ну да ладно, пустое это. Ты мне скажи, откуда ковры у тебя, что на воротах висели? Лет пять назад я в Рязани бывал, бухарский купец свой товар распродавал, его ковры в треть величины твоих были. А он своим богом божился, что больше сажени в ширину не делают.
– Хороший ты человек, Игорь Васильевич. Тебе одному скажу, ― Захар выдержал паузу и вполголоса, чуть ли не на ухо сообщил тайну: ― Один ковер княжна распорядилась продать, ибо у нас их с завтрашнего дня начнут ткать. Механизмы заморские из самого Царьграда сегодня привезли, целых три сундука, большущие, что твоя телега. Во как.
– Так, может, я продать попробую? Чем черт не шутит? Прости Господи. А с навара я отстегну, ― и заговорщицким тоном добавил: ― В чурбаке привезу, никто знать не будет.
– Только княжну предупредить надо, без нее никак. Я уж похлопочу, да и ты не забудь.
В результате всех переговоров и тесных общений купца со старостой Самолвы, Игорь Васильевич, помимо мягких игрушек, повез в Юрьев[7], который последние двадцать лет по настоятельному требованию ливонцев обзывали Дерпт, громадного размера ковер. Проданное там из расчета три веса золота за один вес изделия шерстяное чудо вскоре сгорело от опрокинутой свечи во время богослужения. Но об этом событии пока никто из них и не догадывался.
Через четыре дня после моего посещения Самолвы туда со швабскими переселенцами наконец-то добрался Воинот. Совершенно обессиленные от долгого перехода люди чуть ли не валились на землю. Из двух дюжин повозок к концу пути добралось чуть больше половины. Несчастный случай на переправе, падеж скота, дорожные трудности, и уже на въезде, когда до площади перед домом старосты оставалось с полверсты, три возка просто развалились. Возглавлявший людей всадник слез с лошади и, подходя к Гюнтеру, низко поклонился.
– Приветствую, мой господин! ― произнес он. – Я привез людей, больных нет. Двадцать мужчин с женами и дети.
– Спасибо за службу, барон, ― Штауфен обнял своего земляка, хлопая по спине и одновременно оглядывая прибывших людей. ― Барон Берлихингер! Звучит неплохо, правда? А где датчанин? Что случилось?
– Да как лучше сказать, – замялся новоиспеченный барон и тихо произнес: – Трюггви со своими, пока там, на том берегу.
– Не понял, это в честь чего? – возмутился Гюнтер.
– За нами, на следующий день, из Дерпта выходил караван с невольниками, – стал рассказывать Воинот. – Полусотню рабов охраняли наемники, из местных. Я поведал о том Трюггви, а он не мог упустить такого шанса. В общем, мы сюда, а датчане на ту сторону.
– Понятно. Все правильно сделали. Пошли, отдохнешь с дороги, да расскажешь про свои приключения. Захар разместит людей, не переживай.
Гюнтер с Нюрой уселись на надувные кресла, неплохо послужившие в Моравии, а Воинот устроился на лавке, положив перед собой на стол, на котором давеча был съеден кабанчик, потертую дорожную сумку. Из угощения на подносе были выставлены яблоки и трехлитровая, запотевшая, не иначе как с ледника, темно-зеленая бутыль, прибывшая с последними товарами. Павел разлил вино по кубкам, преподнес напиток князю с княжной и отошел в сторону, оставаясь в поле зрения Нюры и одновременно пользуясь тенью тента.
– Из Оломоуца я поскакал в Брно, там заночевал и через сутки был уже в Сухих Крутах, ― начал рассказывать Воинот, ― оттуда сопроводил купцов через Кроссенбрум до Вены. Веселые такие ребята, думали, что раз попутчик, то можно за охрану не платить. Так я стал богаче на пару монет. Дальше начались приключения. По дороге в Грац на меня трижды нападали. Отравили заводного коня. Пока я отдыхал в лесу, набрасывали сеть. В предместьях Фриз, на месте развалин старой римской виллы, появились новые строения, соединенные между собой каменными стенками и палисадами. Идеальное место для тех, кому есть что скрывать. Был момент, когда я испугался, что жителей скосил мор или они по какой-то загадочной причине уехали, но все оказалось проще. Там обосновалась шайка разбойников, которая не признает никакой власти над собой. В харчевне мне подсунули шлю… ой… прошу прощенья, госпожа. Познакомили с девицей, которая напоила меня сонным зельем. Да только жаркое у тамошней стряпухи оказалось никуда не годным. Зелье вместе с ужином осталось под забором, и тварь отдувалась по полной. Правда, животом еще два дня маялся, но оно того стоило. Теперь будет знать, как связываться с настоящим швабцем.
– Верно говоришь, ― поддержал земляка Гюнтер.
– Понял, Гюнтик, как с чужими девками знаться? ― высказала свое мнение Нюра. – Траванут и не спросят.
– По горной дороге добрался до Виллаха, – продолжал рассказывать барон. – А там, где с паломниками, а где и сам доскакал до Ливелея. На попутный корабль еле успел. Все бегут от кочевников.
– Лодочники дорого за провоз берут? – спросил Гюнтер.
– Почти марку серебра отдал за себя и лошадь. Чертовы венецианцы! Совсем совесть потеряли. Правда, спал отдельно, и кормили хорошо. Рыба у них пальчики оближешь.
– Не надо про рыбу, ― умоляющим голосом попросил Штауфен, ― где отца нашел?
– В Равенне, мой господин. Фаэнц к моему приезду уже пал, но мне сказочно повезло, я встретил своего давнего приятеля, Геца. Он-то и устроил аудиенцию через день по прибытию. Император принял меня как посла. Подаренную картину поставили напротив трона, он ждет твоего возвращения.
– Так и сказал? – переспросил Гюнтер.
– Да. А когда прочел послание… ― Воинот посмотрел по сторонам, нет ли лишних ушей, и продолжил: ― сказал, что ты единственный, кто бескорыстно предложил свою помощь. Ему сейчас очень тяжело. Я привез пергамент.
– Давай.
Воинот приподнялся с лавки, расстегнул сумку и вынул из нее тубус, в котором отвозил послание императору. Штауфен с жадностью схватил футляр и извлек пергамент.
«Я рад, что мой маленький Гюнтер наконец-то устроился. Новгородская княжна ― просто красавица. Жду тебя к себе с первенцем. По возможности, захвати с собой рисовальщика и те прекрасные меха. Сейчас ужасная погода и твое письмо лишь подтвердило мои опасения. К моему глубочайшему сожалению, друзей у властителя быть не может, об этом говорили еще древние, надеюсь, ты помнишь. Но с возрастом приходит мудрость, и я понял, что у каждого правила есть исключения. Таким был для меня верный соратник Герман[8]. Я буду рад, если у тебя окажется такой друг. Взятая под твою руку Провинция Самолва должна стать форпостом наших восточных территорий».
― Stupor mundi, ― пробормотал Штауфен.
– Что? ― переспросила Нюра.
– Удивление света. Отец всегда выкидывал фортели, от которых хоть стой, хоть падай. Или он решил, что я один из его юстициев[9]? Нет, отец, у каждого свой путь, и то, что у тебя «ужасная погода», виноват ты сам.
– Не торопись с выводами, мой любимый муж. Я думаю, ― сказала княжна, ― надо дядю дождаться, он очень ждал этого ответа. Расскажи, барон, как ты собрал столько переселенцев?
– Не было ничего проще, госпожа. Когда Фридрих узнал, что я направляюсь в Аугсбург, мне дали в сопровождающие трех новоиспеченных юристов из Апулии, ну а Гец поехал сам. В принципе, это он собрал два десятка семей. Мне только пришлось оплатить их долги перед аббатством. Дальше была муторная дорога от монастыря к монастырю. Переселенцам на восток запрещено отказывать в крове, этим и пользовались.
– А где этот твой Гец? Зови его! – приказала Нюра.
– Я схоронил его, перед переправой. Когда мы добрались до Ливонии, старый товарищ совсем сдал. Лекарь приставил к его больным ногам пиявок, но даже это не помогло. С каждым днем силы покидали моего друга, а когда он увидел, как вешают на дороге ребенка-браконьера, ― Воинот моргнул глазами, провел ладонью по лицу, вроде как стряхивая усталость, и продолжил: ― Гец заступился за мальчика. Но освободившийся ублюдок подхватил с земли камень и бросил в своего палача. Мальчишке разбили голову дубинкой. Прямо на наших глазах. С тех пор мой друг уже не вставал с повозки. Все причитал, что впервые ошибся в человеке. Вот такая грустная история.
Швабцев временно разместили в палаточном лагере, разбитом еще вчера, на полянке, невдалеке от строящегося замка. Место было удобное и единственное, не подвергшееся сельскохозяйственным посевам, так как в половодье иногда заливалось водой. Поначалу Гюнтер планировал отвести переселенцам кусок земли на северо-западе от деревни, за старым причалом. Таким образом, замок разделял бы Самолву на две части, но уже вечером столкнулся с неприятной историей, после которой изменил решение. Игнат, вернувшийся с уловом, отказался отдавать рыбу новым соседям. Побил пришедшего за продуктами швабца и, запершись у себя в доме, поносил иноверцев на чем свет стоит. Рыбака понять было можно, за просто так никто у него дары озера не требовал, Нюра выделила деньги на закупку продовольствия, однако Захар Игната не успел предупредить, посему и вышло недоразумение. Кое-как, с горем пополам конфликт утрясли, но осадок остался, а вместе с ним было принято решение попытаться форсировать ассимиляцию прибывших с коренным населением. То есть не создавать анклавов на основе землячеств.
В воскресенье, через два дня после происшествия с рыбой, на площади перед домом старосты собралось вече. Захар Захарович три раза прозвонил в колокол, привезенный с острова, и забрался на невысокую трибуну, установленную еще вечером заботливыми руками строителей замка. С помощью этого помоста каменщики клали стену, но для общего дела, на один день ― пожертвовали деревянной конструкцией.
– Вот что я вам скажу, дорогие мои соседи. Деревня наша разрослась и уже скоро станет городком. Князь наш, защитник и опора, долгих лет ему и его княжне, призвал новых жителей. Не от хорошей жизни немцы с насиженных мест в наши края подались, посмотрите на них, кожа да кости, голь перекатная. По заветам наших предков, ― Захар на секунду задумался, ― да и христианским тоже, помощь мы должны оказать им. Они языка нашего не разумеют, спросить толком ничего не могут, а мы что ж? Рыбешки пожалели? Негоже так! С сегодняшнего дня, прошу вас, объясняйте немцам, что как по-нашему звучит, не откажите в подобной малости.
Следующим на трибуну взошел Игнат. Поездки на остров не прошли для рыбака даром. Шляпа из приятного хлопчатобумажного материала, благодаря полям в форме овала защищала лицо от солнца. Темная ткань на нижней стороне полей устраняла отблески, и всегда щурившийся Игнат теперь смотрел широко раскрытыми глазами. Вместо рубахи – полосатая тельняшка, заправленная в брюки с усиленными коленями, держащиеся на лямках. Поверх был надет жилет с двумя карманами. Талию охватывал пояс из черной кожи с двумя ножами: коротким, длиной с ладонь, и длинным, доходящим до середины бедра. На ногах ― зашнурованные ботинки с высокими голенищами. Сняв шляпу, Игнат поклонился народу и, дождавшись тишины, молвил:
– Я тут выяснил, что немцам два года разрешено подати не платить. Как же это получается, мы их кормить должны, дома строить, а нам что с этого?
Среди старожилов прошел гул недовольства, но быстро стих. Народ захотел послушать, что еще скажет Игнат.
– Коли князь решил так, то честно будет и нам послабления ввести. Я вот что предлагаю: рыбаки будут свой улов, который на личные нужды не востребован, сдавать Захару. А староста наш ― подсчитывать и вести список. Что он с этим уловом делать будет ― то его личное дело. Хоть обратно в озеро отпускает. Но я бы, – Игнат загадочно улыбнулся, ― на месте князя построил большую общую коптильню и цех по засолу. Посмотрите вокруг! Нас почти в два раза больше стало, а стало быть, и есть больше будем, да так, что скоро и продавать станет неча. Корелы нам за топоры много соли привезли, и на будущий год обещали, а торговать ей по уговору не можем. Чего соли пропадать? Для тех, кто рожь сеет ― мельницу и печь возвести. Народу у нас уже много, работы всем хватит, а вот еды зимой…
– Какой такой цех? Ты чего несешь? ― раздались голоса из толпы.
– Неучи! – махнул рукой Игнат. – Цех ― это большая изба, где ремесло творится. Коли не знаете, слушайте.
– Сам ты неуч. Небось, от немцев словечек нахватался, ― крикнул Демьян, перебравшийся в Самолву еще с Гюнтером, так сказать, с первой волной переселенцев.
– Тише! Дайте человеку сказать, ― раздался женский голос. ― Неужто не слышите? Дело Игнат предлагает.
– Спасибо, Инга, одна ты меня уразумела, ― рыбак коротко кивнул жене старосты и продолжил: ― Захар Захарыч, как все наладится, по итогам сданной рыбы будет выдавать нам необходимые в хозяйстве вещи или серебро. Кому как потребно. А где он это все будет брать, пусть сам думает, на то он и выдобщик. Да хоть через купца этого хитрого обмен ведет. Вот, если тебе, Демьян, корову захочется завести, али гусей, то не в Псков или Ремду поедешь рыбой торговать, а все на месте захапаешь. Понятно, что все сразу желаемое не получат и дабы обиды не возникло, то пусть ведется строгий учет.
– А в чем же послабление?
– В том, что князь, помимо соли, пусть за свой счет цеха нам поставит и два года пользоваться ими разрешит безвозмездно.
Не дав самолвинцам опомниться и переварить сказанное Игнатом, на трибуну взошел Гюнтер.
– Кого освобождать от уплаты подати ― это мое личное дело. Земля моя, а вы арендаторы. Все, что рассказал вам Игнат, исполнить очень трудно. Получается, я должен сделать то, это и еще сверх этого. Как я тут давеча услышал: а мне что с этого? ― Штауфен выдержал паузу. ― Самолвинцы, одно дело делаем. Все мы краше жить хотим, али не так?
– Хотим, да, ― раздались голоса.
– Мельницу, коптильню и цех по засолу рыбы строить дозволяю. Соль, будущим годом, еще купим, на железо теперь тратиться не надо. Лес ― вон, под боком. Все, что нужно для этого, получите, два года пользуйтесь, богатейте, но… все своими силами.
– Как же мы построим? Мельница не сруб, тут мастеровые нужны, ― размышлял вслух Демьян, ― князь артельщиков с замка в жизнь не отпустит. Пришлые плотники сдерут три шкуры, а платить чем?
Размышления Демьяна тут же нашли благодатную почву для дальнейших пересудов, пока кто-то не вспомнил об обязанностях выдобщика. По итогам вече постановило заниматься Захару Захаровичу административной работой. Он должен был определить места для цехов, нанять плотницкую артель, упросить каменщиков замка построить хлебную печь и сделать все это в кратчайший срок. Естественно, Захар выдвинул условие: все жители деревни после полудня и до заката переходили под его руку и отрабатывали трудовую повинность. До этого момента любая общественная работа в поселении, будь то выкапывание ямы или постройка частокола, решалась сходом. Подобная мита, наверно, присутствовала во всех общинах. Теперь же надобность собираться по каждому действию отпадала.
Уже на следующий день староста начал оправдывать доверие односельчан. В ста саженях от главной площади, в месте, где река Самолвка сужалась подобно бутылочному горлышку, стали возводить плотину. Русло перегородили вбитыми в дно жердями и оставили в покое, пока не будет построено само здание и изготовлены водяные колеса. Какова должна быть мельница, представляли пока только по размеченной колышками площадке, но у Гюнтера каким-то образом оказалась гравюра, которую Захар вывесил на всеобщее обозрение, приколотив ее гвоздиками к своему забору. А после очередного прибытия плота на «рыбьих пузырях», рядом с рисунком появились картинки с коптильней и хлебной печью, но уже на специальном стенде, защищенным от непогоды. Теперь люди воочию могли увидеть, что они собираются строить, и от этого работа только ускорилась. Деревня оказалась поглощена новым и, как водится, очень интересным занятием, сводившимся пока к заготовке строительного леса и рытью рва вокруг замка. В пылу этого энтузиазма на задний план как-то отошло прибытие отряда Трюггви, доставившего два десятка прусских рабов, отбитых у ливонских купцов. Их сразу определили на каменоломню, отрабатывать свою свободу и хоть как-то подкормиться. Как ни странно, но попасть на эту работу мечтали бы многие. Тяжелейший физический труд компенсировался таким продовольственным пайком, о котором самолвинцы и мечтать не могли.
Между тем результаты упорного труда становились осязаемы. Спустя неделю после собрания, на полнолуние, возле внутренней стены строящегося сарая замка, Илья со своей артелью за одно воскресенье обязался сложить большую белую печь[10]. Одновременно в ней предполагалось выпекать до дюжины караваев, что являлось особенным условием для разрастающегося населения. От глинобитных печей того времени и региона, новая конструкция отличалась разительно. Единственное, что оставалось прежним, так это традиции при кладке печи. Рано утром Нюру в сопровождении Гюнтера пригласили к месту, где собирались класть каменку. Хозяйку замка усадили на колоду высотой с локоть и стали обмерять. Расстояние от ключицы до верхней части колоды давало высоту свода внутренней части печи. Этот размер зафиксировали жердочкой. Устье печи должно было быть на пядь шире плеч хозяйки, а высота его равна их ширине. Шесток в глубину должен быть равен размеру от локтя до кончиков вытянутых пальцев, но в этот раз размер увеличили в полтора раза. Затем хозяйку попросили встать на цыпочки и таким образом узнали высоту печи. Закончив процедуру, Илья приступил к работе, охотно комментируя каждый свой шаг, как бы стараясь обучить коллег. Имея в достаточном количестве как шамотного кирпича, так и огнеупорной глины, результатом его трудов уже смогли пользоваться через десять дней. Единственное, о чем мастер не обмолвился, так это о пяти сутках, проведенных на острове, где получил не только новые знания и обзавелся клятвой на кресте, но и фактически разобранную готовую печь, которую осталось заново собрать. Рядом с топкой в стену вмонтировали чугунную тридцатилитровую емкость для воды и пристроили плиту для манипуляций с тестом. Вскоре из привезенного с острова идеально вытесанного камня доложили стену, после чего получилась пекарня с отдельным входом; она-то и стала первым, полностью построенным каменным зданием в Самолве. Едва там завелось необходимое оборудование для выпечки, жена Демьяна, как самая сведущая в пекарном деле, стала печь хлеб для всей деревни. Это был очень важный шаг в обеспечении продуктовой самодостаточности жителей. Что бы ни говорили, а хлеб ― всему голова. Могут меняться пристрастия, переоцениваться ценности, да что там говорить, сама жизнь может измениться; вот только хлеб останется незаменимым столпом сытости. И если есть этот продукт в достатке, то и все остальное прирастет.
* * *
В эти дни Игнат трудился до седьмого пота. Каждое утро он с сыновьями уходил к острову на Волхву косу, волоча за собой плот. Благо погода стояла хорошая, позволяющая использовать парус, и регулярные рейсы не доставляли хлопот. С воды холмы острова представлялись обманчиво приветливыми. Покрытый мхом кряж, за которым пряталась скала, выглядел не более враждебно, чем какой-либо его собрат на восточной оконечности косы. Только по приближению к этому кряжу с юга или запада перед глазами внезапно начинали вырастать голые острые скалы, совершенно не похожие на мягко поднимающиеся холмы того же Пийрисара. Рыбак уже догадывался, что белая скала создана человеком. Дважды он подходил к ней, когда я просил толкать неподъемную тележку, дабы преодолеть подъем, а в последнюю неделю он даже побывал внутри.
Я старался быть приветливым, всегда делал подарки и подолгу общался с Игнатом, сидя на бережку или ловя рыбу на удочку из своей темно-зеленой лодки. Вот и в этот раз, когда плот подвели к берегу, я снова пригласил его, правда, уже вместе с сыновьями.
– Игнат, рад тебя видеть с твоим семейством, ― поприветствовал я сошедшего на берег рыбака, ― как добрались?
– Спасибо, – степенно произнес гость. – Все как обычно. Дочурка привет передавала и подарок для тебя.
Рыбак достал из кармана жилетки маленький плоский камушек, похожий своей формой на рыбу, и протянул мне. На гальке детской нетвердой рукой были нацарапаны круглые глаза, зубастая пасть, плавники и чешуя. Линии были выкрашены синеватой краской, словно камень обмакнули в купорос.
– Ух ты, – удивился я. – Красиво. Даже не знаю, чем теперь отдариваться буду.
– Не надо. Для детского счастья главное внимание, слово ласковое, да гостинец какой-нибудь. Эту рыбку она сама сделала, еще в прошлом году. А на радостях, как сарафан с нюхчами[11] примерила, так и отдала игрушку мне. Сице, это она отдарилась.
Поделок народности веспов в моей коллекции еще не было. И пусть безделушка не из драгоценного металла или редкого камня, тут, как правильно сказал Игнат, ― главное внимание.
