Алексей Букалов
В зеркалах воспоминаний
Мой Пушкин
Пушкиным я начал интересоваться ещё будучи в командировке в Эфиопии. Однажды я оказался на севере страны на речке Мареб. Где-то я прочитал, что это та река, по которой вели аманатов (заложников). Одним из пленников был прадед Пушкина, знаменитый впоследствии арап Ганнибал. Это был толчок к тому, чтобы начать изучать жизнь и творчество поэта. И первая моя книжка, связанная с Пушкиным, был «Роман о царском арапе» – своего рода исследование неоконченного прозаического произведения Пушкина «Арап Петра Великого». Интересно, что сам Александр Сергеевич не дал названия своему сочинению. При жизни поэта в журнале «Современник» с пометкой «главы из исторического романа» были напечатаны два отрывка под общим заголовком «Арап Петра Великого». С этим названием незаконченное произведение Пушкина и вошло в литературу.
Мне было важно в этой книге не наступить никому на ноги. Прав был Маяковский, когда говорил: «Бойтесь пушкинистов». Пушкинисты – народ очень ревнивый, очень придирчивый, что правильно, ведь пушкинистика – это академическая наука. И если учесть уровень, на котором осуществляются пушкинские исследования или, как принято говорить, пушкинские штудии, то это один из передовых рубежей русского литературоведения.
Работа в журнале «В мире книг» подарила мне прекрасную возможность заниматься темой, которой я заболел, за что я ему особенно благодарен. Это, конечно, общение со многими замечательными пушкинистами, в частности, с Юрием Михайловичем Лотманом и, в первую очередь, с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым.
Никогда не забуду лекции Лотмана в литературном музее А. С. Пушкина на Пречистенке, его выступления про «Пиковую даму» – потрясающие! Лотман произвёл на меня такое впечатление, что я искал возможности встретиться с ним. Как-то мы с Борей в его каникулы ездили по Эстонии, жили на острове. Воспользовались случаем и на катере доплыли до Тарту, где Лотман преподавал в университете. Мы перехватили его буквально на одну минуту – он куда-то бежал – перекинулись парой фраз. Но и так – совсем коротко встретиться с ним было счастьем…
Вообще Музей Пушкина был замечательный дом. Мы там буквально паслись. Нашим кумиром был удивительный человек, историк, литературовед и блестящий лектор Натан Яковлевич Эйдельман. Нас же называли «птенцы Эйдельмана». Человек совершенно парадоксального ума, он – без преувеличения – открыл современникам глаза на историю русского общества и русской литературы. Исследуя отечественную культуру и общественное движение России в XVIII–XIX веках и прежде всего – движение декабристов, он особенно внимательно подходил к нравственной трактовке происходивших событий, и мысли героев его книг, посвятивших себя борьбе за свободу в России, оказывались актуальными в условиях советской действительности. Поэтому его книги, написанные к тому же великолепным языком, были очень популярны среди критически настроенной части советской интеллигенции.
К пушкинской теме Натан Яковлевич относился особенно трепетно. Дело в том, что подавляющее большинство пишущих о Пушкине были филологи. Эйдельман-историк постоянно стремился присоединить к разнообразным литературоведческим данным материалы, документы чисто исторического характера, основываясь на архивных изысканиях, рукописных документах, извлеченных из различных хранилищ. И всегда это были настоящие открытия. Я считаю, что мне выпала большая честь – выступать рядом с таким учёным на пушкинских конференциях в Москве, Ленинграде, Болдино, Пушкиногорье.
Мне же Натан Яковлевич сделал бесценный подарок – дал объяснение происхождения имени Ганнибал. Как-то вечером мы сидели, разговаривали – беседа, разумеется, вращалась вокруг Пушкина. Я сильно сомневался, чтобы это имело отношение к великому полководцу. Эйдельман говорил: представьте себе, арапчонок попадает в царский двор, пытается там укрепиться где-то близко к власти. Это было время, когда у всех были прозвища. Все придворные имели свои прозвища. И я думаю, что у арапчонка было прозвище Каннибал – людоед. Потому что если ты черный – значит, людоед. Прозвище закрепилось и вошло в историю лишь с одной изменённой буквой. Со ссылкой на учёного я опубликовал эту версию.
Я был счастлив, что незадолго до смерти с 58-летнего учёного сняли, наконец, гриф «невыездной», и он впервые попал за границу. Поездку по Италии он совершил с другом, писателем и врачом Юлием Крелиным в связи с выходом на Апеннинах их совместной книги “Итальянская Россия”. Он приехал к нам в Рим. Воодушевленный увиденным, взахлеб рассказывал нам о своем путешествии и шутил: “Невыездной Эйдельман проникся чувствами невыездного Пушкина”.
Ну а своим крёстным отцом в пушкинистике я с полным правом могу назвать Дмитрия Сергеевича Лихачева, благословившим меня на то, чтобы заняться изучением творчества великого поэта.
Однажды по заданию журнала «В мире книг» я брал интервью у этого выдающегося ученого-литературоведа. Во время беседы я признался ему: “Пушкиным интересуюсь давно, с африканских времен, но знаете, очень боюсь внедряться в пушкинскую тему. У меня нет специального литературоведческого образования, и я опасаюсь ваших коллег не только по Пушкинскому Дому, но и пушкинистов вообще». – «И правильно делаете», – заметил Дмитрий Сергеевич и дал мне замечательный совет. «Чтобы заниматься Пушкиным, надо выбрать свою тропинку, – сказал он. – Вот у вас я вижу их сразу две. Например, «пушкинская Африка» не чужая для вас тема. «Аманатов вели по реке Мареб». Вы были на реке Мареб?». – «Был», – отвечаю. – «Вот видите. А они не были. Вот вам одна тропинка. И потом «итальянский Пушкин». Вы ведь итальянский язык знаете?». – «Знаю». – «А наши пушкинисты иностранных языков не знают», – посетовал Дмитрий Сергеевич.
Так я пришёл к моему Пушкину.
Общение с Лихачёвым было для меня большой профессиональной и человеческой школой. Я не раз встречался с ним, брал интервью, много беседовал. Он водил меня на небольшую экскурсию по дому творчества под Москвой, где отдыхал, рассказывал разные смешные и грустные истории. Он был человек какой-то необыкновенной, выдающейся ауры. Я вспоминаю его с нежностью.
Когда я уже работал в Италии, мы ездили с ним к папе римскому Иоанну Павлу II (Войтыле). По дороге он мне рассказал забавный эпизод, связанный с его первой поездкой в Ватикан. Перед отъездом их, группу ленинградской интеллигенции, собрали, как водится, в обкоме партии, в отделе идеологии. Секретарь обкома инструктировал, как нужно себя вести, что можно, а чего нельзя говорить и делать. И Дмитрий Сергеевич, цитируя партийного босса, сказал фразу, которую я теперь повторяю всем своим гостям здесь. Партчиновник сказал так: «Будете в Риме, встретите папу римского, никаких там «батя, пахан, папаша». Только – Папа Римский!».
Войтыла очень тепло встретил русского гостя. Дмитрий Сергеевич подарил ему альбом, посвященный Соловкам, где он отбывал свой срок. И в этом альбоме показал фотографию монастырского корпуса – окна, решетки. Это были камеры, где сидели католические священники. Я никогда не забуду, как эти два старика неспешно листали альбом и плакали.
Вот такой человек привёл меня к Пушкину.
В годы моей самодеятельной пушкинистики полагалось бывать во всех пушкинских музеях и центрах. Это была замечательная традиция. Мы ездили в Михайловское, Пушкинские горы, по пушкинским местам Приволжья, я уж не говорю о Ленинграде и Пушкинском Доме. Это была колоссальная школа.
Каждый год наш журнал давал мне возможность ездить осенью в Болдино, на знаменитые «Болдинские чтения». Помню, мы жили в Доме колхозника, почти как в коммунальной квартире, удобства во дворе. Но всё это ерунда по сравнению с тем наслаждением, которое мы испытывали, говоря о Пушкине в тех местах, где он бывал, которые он любил. И прежде чем что-то публиковать о Пушкине, я выступал с докладом. Как бы прогонял через них, специалистов и знатоков, то, что мне удалось разыскать, получал квалифицированные замечания и советы, к которым внимательно прислушивался. Я никогда не претендовал на какое-то научное присутствие в этом элитном обществе пушкинистов, поэтому все мои книги – у меня четыре пушкинских книги – сопровождал подзаголовком: «записки журналиста». Это меня как-то прикрывало, не вызывало никакой ревности.
Однажды с моим сыном Борей мы приехали в Пушкинские горы по приглашению легендарного директора Пушкинского заповедника Семена Степановича Гейченко. Он жил в усадьбе в старом деревенском доме – говорил, что так слышит дыхание этого места, чувствует изнутри, чем оно живёт. За обедом этот удивительный человек рассказывал массу интересного, и Боря, буквально раскрыв рот, слушал, как Гейченко воевал в этих местах, а после войны поднимал из пепелища родовое гнездо Пушкиных и его окрестности. Такой вот легендарный охранитель пушкинских реликвий.
С этой встречей были связаны два впечатления: из районной администрации пришло распоряжение – почистить территорию, это все-таки музей, а на берегах реки образовались залежи мусора. Разгневанный Гейченко в своей директорской квартире отчитывал кого-то из сотрудников. Мы находились в соседней комнате, и вдруг до нас доносится замечательный, на мой взгляд, каламбур: «Эти туристы нассут, насорят, и всё в Сороть». Боря удивился: такой большой ученый и так говорит…
И второе. У Гейченко был такой обычай: он предлагал своим гостям оставить рисунок на память. Я спрашиваю:
– Это должно быть как-то связано с Пушкиным?
– Лучше, чтобы с Пушкиным.
А я, надо заметить, в этот раз приехал в Пушкиногорье, чтобы поговорить с Гейченко о «ганнибальских местах», о предках Пушкина. Здесь, в Петровском, расположено имение предков Пушкина – Ганнибалов. Здесь в 1827 году он начал роман «Арап Петра Великого». Здесь, в Святогорском Свято-Успенском монастыре, находится некрополь Ганнибалов-Пушкиных. И я тогда удачно сообразил, что в память о Ганнибале, об Африке надо нарисовать… слона. У меня был такой рисунок с детства, я учился рисовать слона, потом учил своих внуков. Слон – вид сзади. Смешной такой рисунок получился. Простой, в три-четыре линии, но выразительный. Я был рад, что сумел нарисовать, сумел хоть какой-то сувенир оставить в этом дорогом для меня месте. Семен Степанович, похоже, был доволен. Он нас отправил на экскурсию, выбрал хорошего экскурсовода, но экскурсовод заболел, и мы с удовольствием побродили сами.
Тяжело пришлось Пушкинскому заповеднику в 1990-е годы. На берега Сороти, на здешнюю красоту посягнули «новые русские». Начались конфликты, тяжбы с дачниками, которые пытались возводить дома на исторической территории. Эта борьба едва не закончилась уголовным делом против нового директора музея. Он не отдавал какой-то заповедный участок под строительство очередной резиденции. В этой критической ситуации он достучался до тогдашнего министра культуры России Александра Авдеева, и Авдеев сумел остановить это дело. Хотя обычно такое редко удается. Теперь музей– заповедник А. С. Пушкина «Михайловское» включен в свод особо ценных памятников культурного наследия народов страны и получил статус «Достопримечательное место, связанное с жизнью и творчеством А. С. Пушкина в селе Михайловском и его окрестностях в Пушкиногорском районе Псковской области».
Неожиданная встреча с Пушкиным произошла у меня в Ватикане. Однажды я был по звонку приглашён на совещание Службы печати Святого Престола. Пришёл епископ и сказал совершенно по-гоголевски: «Я пригласил вас, господа, чтобы передать вам личную просьбу папы Иоанна Павла II. Он хочет поручить вам написание текстов на предстоящий Крестный ход у Колизея». Было предложено вытянуть жребий с выбором темы. Я вытащил листочек со словом «Иуда». И главным моим подсказчиком оказался любимый поэт. У Пушкина есть сонет об Иуде. Причем это подражание итальянскому поэту Франческо Джанни. Пушкин его замечательно переложил по-русски. Он начинается словами: «Как с древа сорвался предатель ученик…». Отталкиваясь от этой фразы, я рассказал о трагедии человеческого предательства, процитировал Пушкина. Послал свой текст – и получил новое свидание с епископом. Он сказал: «Спасибо. Это то, что нужно».
Через несколько дней мы, журналисты, были приглашены к подножию Колизея. Поднялись на холм, там стояла табличка «Места для авторов». Пошла процессия. Четвертая остановка. Я внимательно слушаю текст. Вдруг услышал, как по-итальянски сказали: «Как с древа сорвался…».
Как с древа сорвался предатель ученик,
Диявол прилетел, к лицу его приник,
Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей смрадной
И бросил труп живой в гортань геенны гладной…
Там бесы, радуясь и плеща, на рога
Прияли с хохотом всемирного врага
И шумно понесли к проклятому владыке,
И сатана, привстав, с веселием на лике
Лобзанием своим насквозь прожег уста,
В предательскую ночь лобзавшие Христа.
И добавили: «Александр Пушкин, русский поэт». Большей пропаганды творчества Пушкина трудно было достигнуть, потому что это передавалось почти на полмира. Я был очень доволен своим скромным вкладом в популяризацию творчества Пушкина. Гонорар мне, конечно, не заплатили, потому что они бедны, как церковные крысы. Но я считаю, что они со мной очень щедро расплатились. Я вошёл в папский пресс-пул, а это – возможность наблюдать римских понтификов, возможность сопровождать их в поездках по земному шару.
Часть вторая
Друзья мои, прекрасен наш союз
Семейные узы
Когда меня спрашивают, были ли в моей жизни знаковые люди, повлиявшие на мою судьбу, я всегда вспоминаю деда Павлонского, отца моей первой жены, Алины.
Не всегда родители жены бывают нашими друзьями. Часто, мы хорошо это знаем по литературе и фольклору, отношения не складываются. Но я женат второй раз, и оба раза мне повезло с родителями жены.
Павлонские – родители Алины. С ней мы учились в одном классе и довольно рано поженились. Мне было 19 лет, я вырос без отца и сразу пришел в эту семью любимым сыном. Такое внимание и товарищеское отношение моего тестя для меня очень много значило. Особенно если учесть, что он был незаурядной личностью. Вообще-то он был технарем, окончил МАИ и всю жизнь работал в авиационной, потом космической промышленности, на ракетном заводе у Челомея инженером-конструктором, и потому был очень сильно засекреченным человеком. И при этом – совершеннейшим гуманитарием. У него была большая библиотека, он не просто всё на свете читал и за всем следил, он и сам прекрасно переводил поэзию. После его смерти нам удалось издать сонеты Шекспира в его переводе с предисловием английского посла в Москве. Это был серьезный, настоящий труд. И если его положить рядом со знаменитыми переводами Маршака, то еще не известно, кто выиграет.
Именно этот человек привил мне вкус к поэзии, литературе, красивым, даже точнее сказать – сообразным вещам и объяснил, как всё это украшает жизнь и поднимает настроение. И разговоры с ним, его ироничное отношение как человека много знающего ко мне, тогда еще молодому невежде, в большой степени определили мою судьбу.
Дед Павлонский (так мы стали его называть, когда родился Боря) по-отцовски занимался моим воспитанием, причем делал это без назиданий, всегда с доброжелательным юмором. Когда выяснилось, что я буду изучать итальянский язык, он начал подшучивать надо мной, с удивлением узнав, что мне не нравятся маслины. Посмеиваясь, он меня стыдил: «Какая же ты жалкая, ничтожная личность – как же ты можешь заниматься этой страной, итальянской культурой, Римом и не любить маслины!» И благодаря ему я полюбил маслины.
Дед Павлонский был замечательный человек, я храню о нём самые светлые воспоминания.
Моя первая теща была художницей, она училась у Элия Белютина, был такой известный художник-авангардист. По профессии она была модельер и работала в Доме моделей трикотажных изделий на Сретенке. Он так и назывался – Дом моделей трикотажных изделий. Круг ее общения был достаточно творческий, художественный и включал много интересных людей. Я помню, как замечательно мы общались на чудесных домашних застольях. Потом, когда мы с Алиной развелись, эти отношения, к сожалению, тоже закончились.
Но взамен я получил новую тещу. Галиного отца я не знал – он умер очень молодым, еще до моего появления на ее горизонте. А Галину маму – Мину я уже застал замужем за Борисом Даниловичем Жебицким. Я дружил с этими людьми, не переставал восхищаться Миной и считаю, что ее судьба и вообще обстоятельства ее жизни достойны того, чтобы быть упомянуты в этих заметках. Минна буквально недавно ушла из жизни, в возрасте 96 лет, прожив бурную и полную приключений жизнь.
Она родилась в Вене, в еврейской семье, в 1921 году. Когда случился аншлюс, она со всеми жителями Вены вышла на улицу и видела проезжавшего мимо фюрера. Такое вот воспоминание детских лет. Минна училась в Вене, жила с мамой – родители были в разводе. Потом бежали из Австрии и добежали до Львова. Отец проследовал дальше до Варшавы, где попал в гетто. А Минна с мамой остались во Львове, думая, что они далеко убежали от войны и Германии. В 1939–1941 годах в городе дислоцировались советские войска, и с этими войсками пришёл фронтовой оператор Михаил Слуцкий. Как-то он увидел, что в киоске рядом с гостиницей торговала газетами красивая девушка. Это была Минна. Начался роман, который закончился тем, что он увез ее с матерью в Москву. Слуцкий тогда только что расстался со своей первой женой – артисткой Марией Мироновой. Подробностей я уже не знаю. Знаю только по легендарным рассказам, что в Москве Минна пробыла недолго – началась война, и Минна уехала в эвакуацию, в Алма-Ату, куда перевели студию документальных фильмов, на которой работал Слуцкий. А сам Михаил Яковлевич отправился на фронт – он стал военным корреспондентом. Ключи от своей квартиры на Тверской, тогда улице Горького, он дал близкому приятелю, знаменитому сценаристу Алексею Каплеру. Много позже он стал хорошо известен советским телезрителям по передаче «Кинопанорама», которую блистательно вёл. А тогда, в 1942-м, Каплер попросил ключ от квартиры («Ты все равно уезжаешь»), чтобы встречаться с любимой девушкой. Любимой девушкой была Светлана Иосифовна Аллилуева, дочь вождя. Вскоре Каплера арестовали. Арестовали и Слуцкого. Он сидел в тюрьме «Матросская тишина», но Галина мама не знала, что его арестовали. Знала, что человек уезжает на фронт – ну и уезжает, военное время… О том, что кончилась война, заключенные узнали от охранника во время прогулки на крыше Лубянского дома. Помню, что по рассказам это было связано с крышей.
На свободу Слуцкий вышел благодаря защите и ходатайству Константина Симонова, пользовавшегося у властей огромным авторитетом. Михаил Яковлевич получил разрешение на работу, но без права проживания в обеих столицах. И маленькую Галю – она родилась в 1946 году – повезли в Киев, на родину отца, где он устроился на работу на студии кинохроники. Там девочка пошла в школу.
Историю о возвращении в Москву хранит семейная легенда о чистом паспорте. Когда Слуцкому дали разрешение вернуться в столицу, в доме по этому поводу собрались друзья, гости. Галя пыталась выяснить, что это за праздник. Вроде ничей не день рождения. И бабушка сказала: «Твоему отцу дали чистый паспорт». Галя решила, что его старый паспорт упал куда-то в лужу или в грязь, и его поменяли на чистый. Удивилась: что тут праздновать?
Родным языком Минны был немецкий. Когда вернулись в Москву, она стала работать редактором в немецкой газете “Neue Leben”, которую выпускала газета «Правда» как одно из иностранных изданий. Однако Минна упорно учила русский язык, но до конца своих дней говорила с акцентом, что, надо сказать, придавало ей особый шарм. Иногда путала разные понятия, и это было забавно.
Тем не менее дома говорили на языке Гете и Шиллера, к нему приобщали и маленькую Галю. В Москве её отдали в немецкую спецшколу. Минна пыталась разговаривать с дочкой на немецком, но та упорно отвечала ей по-русски. Она не хотела, чтобы во дворе её дразнили – дети ведь очень чувствительны, а тут ещё и немецкий: «немец, перец, колбаса кислая капуста»… Но всё равно немецкий язык постоянно присутствовал в жизни. Забегая вперёд, скажу: много лет спустя здесь, в Риме, Минин немецкий язык очень пригодился её дочери. Уже долгие годы Галя работает в местном бюро путешествий, снискав репутацию одного из лучших гидов Вечного города. Её подопечные – русскоязычные туристы. Но вдруг в какой-то момент ей предложили взять и немецкие группы, так как не было гидов с немецким языком. Она согласилась, села, обложилась книгами, и сейчас успешно водит экскурсии. Все-таки Минин язык сохранился и приносит большую пользу. Благодарное слово Мине.
Меня, признаюсь, потрясла история жизни этой маленькой женщины. А позже, когда я узнал Мину ближе, меня восхищало в ней два её качества: удивительное жизнелюбие и преданность друзьям. В её доме, куда мы тоже бывали приглашены, собирались её товарищи по газете и переводчицы – они были одна интереснее другой. Тоже с невероятными судьбами. Они дружили всю жизнь, постепенно, конечно, теряя друг друга. Минна бережно хранила о них память.
Судьба постоянно испытывала Мину. В середине 1950-х она могла вернуться на родину. Тогда по решению бундестага ФРГ и в соответствии с межправительственными соглашениями, подписанными в Москве первым канцлером Германии Конрадом Аденауэром и Советским Союзом, коренные немцы могли это сделать. Но она побоялась неизвестности, не хотела рисковать будущим маленькой дочки. И вот прошло много лет; Алешка наш уехал учиться в Вену, мне уже была предложена командировка в Италию, и мы должны были уезжать из Москвы. И Минна, отнюдь не юная девочка, решилась-таки в корне поменять свою жизнь. Хотя теперь это сделать было гораздо труднее. Помню, как она волновалась. Я свел ее с одной своей приятельницей, которая была связана с Красным крестом. И по линии Красного креста Минна первый раз поехала просто с ознакомительной поездкой в Вену. На разведку, как она говорила. Выяснилось, что ей полагается весьма приличная пенсия как жертве нацизма и единовременное пособие. В Вене она набралась смелости и отправилась на свою старую квартиру, где они когда-то жили с мамой, откуда она пошла в школу. Перед этим выяснила, что квартиру отдали какому-то местному полицаю – для улучшения его жилищных условий. Минна поднялась на свой этаж и позвонила в дверь. Открыла дочка этого полицая, которая была ее ровесницей. Спросила – что вам угодно?
– Ты меня не узнаешь? Я Мими Брандт.
Брандт – девичья фамилия Мины. Та всплеснула руками, начала быстро-быстро говорить, что им эту квартиру дали официально, что всё по закону и так далее. «Может, ты мне позволишь войти?» – спросила Минна. Получив разрешение, вошла и увидела, что всё сохранилось – та же мебель стоит, даже портрет отца, которого уже не было на свете. Это произвело на нее сильное впечатление – Минна долго потом не могла прийти в себя. И ушла, сказав, что ни на что не претендует.
Потом они с Борисом Даниловичем все-таки уехали в Вену. Минна начала там работать в бюро переводов, получила приглашение поселиться в доме для престарелых Heim’e, существующем под эгидой австрийской еврейской международной общины. На самом деле это очень хорошее учреждение, с медицинским обслуживанием, комфортное и уютное. Они даже привезли туда какую-то свою мебель из Москвы, из старой квартиры на Фрунзенской набережной. Окна их комнаты выходили на Дунай, и казалось, что они смотрят на Москву-реку. Но что бы там ни говорили, всё равно это казенный дом… Сначала умер Борис Данилович. И Минна прожила там до конца дней своих.
Минна была очень активным человеком, с энтузиазмом занималась делами дома, до последнего дня изучала английский язык, пыталась освоить компьютерную технику.
Никогда не забуду, как я попал на ее 90-летие. Оно очень торжественно отмечалось в этом Heim’e, где собралось практически все население дома. То, конечно, которое могло спуститься в столовую. Плюс были ещё какие-то приглашенные люди. Мы приехали из Рима. Собрались вокруг большого стола. Какой-то человек в ковбойке, с бородой, оказавшийся служащим местного муниципалитета, попросил слова.
– Фрау Минна, – сказал он, – я хочу зачитать вам поздравление от обер-министра Большой Вены.
На что Минна быстро отреагировала:
– А он что, заболел?
– Нет, он здоров. А почему вы спрашиваете?
– А почему он сам не пришел?
Такие у нее были отношения с властью. Она была постоянно в активе этого дома. Я никогда не забуду один из ее последних звонков из Вены, может, за несколько месяцев до ее ухода. Она мне позвонила и спросила – она частенько использовала меня как консультанта по международным вопросам:
– Алеша, а что с Летицией?
У меня закрутились мозги, и я спросил:
– Минна, ты имеешь в виду королеву Испании? А что с ней?
– Она приехала одна.
– Куда?
– В Вену. Приехала одна. Как это так?
Ну, начинаю объяснять я, понимаешь, у монарших особ бывают такие ситуации, когда, чтобы ответить на все приглашения и выполнить все протокольные обязанности, они ездят порознь.
– Нет! Это не так. У них что-то не в порядке в отношениях.
– Минна, честно тебе скажу, я не в курсе. Я постараюсь узнать и тебе сказать. Ты мне скажи, для чего тебе это нужно?
– А я пишу заметку в стенгазету.
Вот такие мозги, такая полная насыщенная жизнь. До глубокой старости она оставалась красивой женщиной, только постепенно уменьшалась, как это часто бывает. Усыхала. Но все равно шарм оставался. Такой немного а-ля Дина Дурбин. Такой она и запомнится.
А об отце – Михаиле Яковлевиче Слуцком можно прочитать в любом учебнике по истории кинематографии. Он был выдающимся режиссером, сценаристом и кинооператором. В 1932 году, окончив операторский факультет ВГИКа, снял один из первых советских звуковых документальных фильмов «Имени Ленина», посвящённый пуску Днепрогэса; трижды лауреат Сталинской (Государственной) премии.
Одной из последних его работ был фильм «Мы подружились в Москве» – о Всемирном фестивале молодежи и студентов, который проходил в советской столице в 1957 году. И по технике съёмок, и по монтажу лента была новаторской для того времени, да и само присутствие огромного количества иностранцев, говоривших с экрана, тоже было новинкой. Однако при приёме картины комиссией Госкино неожиданно возникло препятствие, задержавшее путь ленты к экрану. Камнем преткновения стала песня, специально написанная для фильма по просьбе Слуцкого. У него было много друзей среди музыкантов и поэтов, и он, понимая, что без хорошей песни даже самый замечательный фильм – не фильм, попросил их написать песню для этой картины. Так как времени было в обрез, то композитор Василий Соловьев-Седой отыскал в своих архивах мелодию, которая, по его мнению, вполне могла подойти к стилистике ленты, а поэт Михаил Матусовский набросал слова на эту музыку. Так появились «Подмосковные вечера» – песня, которой суждено было стать всемирно известным шлягером на все времена. Однако худсовет заартачился. На его заседании какой-то высоколобый умник встал и сказал: «Странная песня. Вы уж там разберитесь между собой – речка у вас движется или не движется?». А песня двинулась в народ – её перепели и сегодня поют едва ли не на всех языках мира, во всех странах, на всех континентах. Спасибо Михаилу Слуцкому.
