Алексей Михайлович Величко
Русский логос и «Третий Рим»
V
«А как же Церковь?» —спросят нас. Ведь общеизвестно, что русское общество было насквозь пронизано духом христианской любви, и именно Церковь с первых дней своего существования боролась за личность и призывала «милость к падшим». «У нас не только признается, что русский народ – народ христианский, но напыщенно заявляется что он – христианский народ по преимуществу и что Церковь имеется исключительно у нас и что мы имеем монополию веры и христианской жизни»46.
Более того, осмелимся категорично утверждать, что не политическая удельная власть, не местные князья, а священноначалие Русской церкви создало централизованное Русское государство при активной поддержке Константинопольских патриархов и Византийских императоров. В течение нескольких веков духоносные лица из числа русских епископов и монастырских старцев, преподобных и святителей, направляли княжескую власть в этом направлении. По этой причине круг вопросов, отнесенных у нас к власти епископата, был традиционно чрезвычайно широк, а само отношение к Церкви в русском человеке – сыновье. Наш благочестивый предок мог легко пойти против власти местного воеводы или губернатора, но, как правило, был послушен местному священнику, которому вменял свойство непогрешимости, как католики – Римскому папе. Впрочем, и в те прошлые века не все было однозначно, судя по старинной пословице: «Смелого ищи в тюрьме, глупого – в попах»47.
Удивительно, однако, было бы ожидать, что в обществе, которого лишь слегка коснулась тень культурной зрелости, необразованном и тотально неграмотном, где только при Петре Великом иереи начали сдавать экзамен на знание Катехизиса прежде, чем приступить к служению в приходе, а епископы вполне считали себя свободными и от патриарха, и от батюшки-царя; где, вплоть до середины XIX века не было самостоятельных исследований ни в области богословия и канонического права, могла образоваться глубокая, осознанная народная вера. Осознанная – значит, основанная на знании, а не на эмоциях, чудесах и «ощущениях» неведомого Бога. А знаний у нас, как раз, было очень мало.
Легко вменяя католикам «измену Православию», наши патриоты не удосужились в то же время поинтересоваться, а насколько мы сами вросли в Церковь, и имеет ли христианская вера у нас глубинный характер. Да, мы и в самом деле не дерзали в отличие от латинян расширять Символ веры или утверждать новые догматы – о непорочном зачатии Пресвятой Богородицы, о первенстве Римского епископа и его безошибочности и т.д. Но, очевидно, не по той причине, что оставались тверды в своей вере, переданной нам греками, а потому, что не доросли до способности касаться этих вопросов; мы просто отвергали «римские» нововведения, не удосуживаясь их содержательным разбором.
Настоящий скандал случился у нас практически сразу же после открытия писем старца Филофея о «Третьем Риме». Не успели мы гордо и публично объявить себя последним оплотом Православия, как, к стыду, неожиданно выяснилось, что Московский митрополит Зосима (1490-1494) и сам Великий князь Иван III (1462-1505), не говоря уже о множестве русских бояр и священников, являются (кто тайными, а кто – открытыми) приверженцами «ереси жидовствующих». Предстоятель Русской церкви не только слыл пьяницей и садомистом, но, приняв спиртное, нередко болтал: «А что то Царствие Небесное, а что то Второе пришествие, а что то воскресение мертвых? А ничего того несть – умер кто, то и умер, по та места и был!».
Бороться и побеждать эту весьма распространенную духовную заразу пришлось святителю Геннадию, архиепископу Новгородскому, которому московские власти яростно сопротивлялись, зато чрезвычайно помогали «инструкторы с латинского Запада» (!): монахи-доминиканцы, а также проезжавший через Новгород посол Австрийского императора Николай Поппель, рассказавший святителю о практике работы инквизиции48.
Гордо называя себя «хранителями веры» и, тем самым оправдывая свои неспособность и нежелание проникать в богословские глубины, мы не считали для себя зазорным придумать массу нововведений, носящих характер атавизмов язычества, либо отдавать свои жизни за те традиции, где форма заменяет содержание. Например, в XVII века была придумана новая процедура совершения таинства крещения, которое, оказывается, нужно было сопровождать огнем, опуская свечи в воду, «многогласие» на Литургии и т.д. Им под стать были и проблемные вопросы: как надлежит креститься – двумя перстами или тремя, следует произносить сугубую аллилуйю или нет, класть поклоны в пояс в храме или на коленях, кадить в алтаре по солнцу или против – вот типичный перечень тем, занимавших наших «богословов».
Поэтому, хотя Церковь всегда оставалась столпом русской государственности, никак нельзя, не погрешая против истины, сказать, что Православие укоренено в русском человеке. Это прекрасно осознавали не только критики «Третьего Рима», но и горячие поборники «русской старины». Так, в одной из своих статей И.С. Аксаков (1823-1886) цитировал М. П. Погодина (1800-1875), который утверждал: «Объявите свободу совести, – ну половина православных крестьян и отойдет, пожалуй, в раскол, потому что не понимает Православия и увлечется выгодами, которые им предложат раскольники, также не понимающие сущности веры. Объявите свободу совести, – ну половина наших барынь, вслед за живущими в чужих краях Голицынами, Трубецкими, Гагариными, Бутуриными, Воронцовыми и прочими, и бросятся в объятия прелестных аббатов»49.
Как известно, свободу совести объявлять не пришлось, чтобы увидеть, как миллионы русских людей, твердых в своей вере, ушли в Раскол, лишь только встал вопрос о смене некоторых обрядовых деталей. Были они анархистами? Нет. Нерелигиозными? Язык не повернется назвать их таковыми. Но из Церкви они ушли навсегда. Любопытно, на что списывают эти потери защитники нашей «старины»?
Труд веры – тяжелый, хотя и вознаграждает своего поклонника тысячекратно. Но, как оказалось, далеко не всегда русских людей, даже обладавших образованием и средствами, влекло Православие; нередко предпочтение отдавалось полуеретическому новаторству в области мысли. «У нас в России есть человек, в 20 раз гениальнее Толстого, как мыслитель. – негодовал К.Н. Леонтьев. – Это Владимир Соловьев. Что же не ломятся за его книгами люди толпами в магазины? Не по плечу – видно! А безбожная болтовня Толстого по плечу всякому»50.
«Нигде религия не играет такой скромной роли в деле воспитания, как в России», – уверял и А.И. Герцен51.
Еще более горькие и строгие оценки высказывал С.С. Глаголев: «Нас уверяют официально, что русский народ глубоко православен, неизменно предан Церкви, что он исторически воспитан в Православии. Между тем оказывается, что этому самому народу, который исторически воспитался в Православии, достаточно ввернуть 5-6 книжонок в протестантском или ином духе, и он увлекается ими. Наш народ вовсе не православен, потому что не знает основных догматов религии, не знает ее существа: он знает праздники, обряды, которые связаны с важнейшими моментами его жизни. Обрядные повеления принимались без критики и без размышления. Сердечное, внутреннее проникновение обряда в сердце человека выражается в том, что человек становится мягким, любящим, кротким. Этой черты нет в Древней Руси. Ее принцип – суровость»52.
Едва ли кто-то может сомневаться в любви Ю.Ф. Самарину ко всему исконно русскому. Но и он, не удержав эмоций, писал своему другу И.С. Аксакову: «Духовенство у нас священнодействует и совершает таинства, но оно не поучает. Оно даже не понимает, что такое поучение, и смешивает его с проповедью. Писание для безграмотного люда вовсе не существует; остается богослужение. Но оказывает, что крестьяне не понимают в нем ни полслова. Выходит, что все, что в церкви читается и поется, действует на них, как колокольный звон. Нечего обманывать себя: для простых людей наш славянский язык – почти то же, что латинский»53. Риторический вопрос: что-то изменилось с тех пор к лучшему?!
Словно отвечая на него, век спустя о. Александр Шмеман (1921-1983) писал, что современные православные христиане вовсе не желают изучать содержание веры. Более того, «ни у кого из идеологов «христианской» России не замечается никакого интереса к сущности христианства. России нужно Православие – но, пожалуйста, не говорите нам об его содержании, нам не нужно богословских умствований»54.
Не менее негативна и оценка К.Н. Леонтьева: «Религия православная в России держится только нашими искренними личными чувствами, а церковное устройство вовсе не таково, чтобы могло усиливать и утверждать эти личные чувства»55.
Можно без труда (к несчастью) продолжить перечень наших внутренних духовных болезней, коснувшись чрезвычайно злободневного и актуального по сей день вопроса о церковном устройстве и закрепившегося у нас учения о церковной власти, буквально списанного с римо-католических аналогов. В частности, о власти епископата, о церковном управлении, которое всецело принадлежит только архиереям, наконец, о том, что, по сути, Церковь – это не весь христоименитый народ, а лишь клир. Об этом уже много написано, и мы не будем повторяться. Но в целом вывод, к которому невольно приходишь, крайне нелицеприятен: проблемы нашего церковного быта и сознания не менее древние и болезненные, чем проблемы русской государственности, о которых говорилось выше.
