Алексей Толстой
Наваждение
Я лежу на спине, и будто не моё это тело, не моя душа. «Уйду, – думаю, – либо на Дон к казакам, либо за море, награблю золота у татар, или у персов, вернусь к Матрёне как жених. На что мне душа, если нет ей погибели?»
Вдруг, видим, скачет верховой и нам колпаком машет. Никанор мне тотчас скороговоркой:
– Рыбанька, если что, – отрекайся и отрекайся, будто мы – и не мы, знать ничего не знаем.
Подъезжает казак Иван и начал нам выговаривать – зачем ушли, и даров не взяли, и не попрощались. А про давешнее не помянул. Хлестнул плетью по оводу:
– Атаман, – говорит, – честью вас просит вернуться, а невежества не потерпит.
Делать нечего. Вернулись мы на усадьбу. Никанор к обедне ушёл, а меня запер в избе, велел читать Исусову молитву и углём отмечать, сколько раз прочитаю.
В избе сухо, жарко, сверчки трещат. Я стою на глиняном полу, на коленях, повторяю: «Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй мя, грешного», – и чиркаю угольком по стене. И не то, что греха своего не чувствую, не понимаю святых слов – более того: всё, что было и что помню, – степи, и чумаки, и степные птицы, и хутора над Днепром, и кочубеев сад, и храм, полный ангелов, и ангелы, как птицы, над куполом, и Матрёна в окошке, и губы её, и дикие глаза, и белая рука у меня на затылке, и конь ржущий, – всё это закружилось перед глазами. И точно ветер прошёл сквозь моё тело. Такая радость – свег божий! Слава тебе за жизнь и за свет, за тело и за дыхание. И слаще всей радости одолел меня сладкий сон. Заснул прямо на полу. Потом слышу голос:
