Алексей Толстой
Наваждение
– Гетман, Иван Степанович Мазепа, хочет государю нашему изменить, отложиться к ляхам и пленить Украину и государевы города.
И велел Кочубей итти Никанору в Москву – донести об этом боярину Ивану Алексеевичу Мусину-Пушкину, не теряя времени, чтобы успеть гетмана захватить в Киеве.
Шутка ли – итти в Москву с доносом! Хлебнёшь горя на допросах: не поверят – пытка, а поверят – всё равно на цепи целый год будут держать.
Измучился я, слушая Никанора. Вспомню вчерашнюю ночь, и так злобой и зальёт меня, – горло бы перегрыз старому погубителю, распутнику, вору! Надвинул колпак и говорю Никанору:
– И думать нам нечего. Хоть умереть, а государя известим об измене. Идём в Москву.
И пошли. И промаялись мы всю осень и зиму до великого поста. Таскали нас по приказам. Возили в кандалах в Смоленск. Никанору ноги поморозили, – совсем старичок ума решился. А я терпел. Как тогда окаменело сердце, так и лежало камнем. Пытки принимал без крика. Многое передумал, лёжа в подвалах на гнилой соломе. Так и положил: быть греху с одною Матрёной, а не быть – замучаю сам себя. Молод был, горяч и обет свой монашеский не нарушал.
Государевым приказом дело велено было прекратить. Выдали нам пачпорта, отпустили на четыре стороны. До весны прожили мы в Москве, за рекой Яузой, у стрелецкой вдовы, а чуть стало теплее, – поклонился я Никанору в землю, попросил благословения и ушёл по Курской дороге. Шёл, всё песни пел.
Около Курска меня поймали драгуны, как бродягу, и забрили в солдаты. Сначала бегал, конечно, – ловили и пороли сильно. Только от злости и жив остался. Потом попривык и научился грамоте. В то время можно было из простых в люди выходить, и я первую нашивку получил в баталии, когда били мы генерала Левенгаупта.
