Алексей Толстой
Повесть смутного времени
Зато бояре ели сытно – наголодались, захудали; иной был в нагольную шубу одет, иные просто в сермяге. Ели час и другой, и царь совсем заскучал. Тогда Салтыков приказал позвать скоморохов и дудошников.
Привели скоморохов. Они робеют, жмутся в дверях близ нашего стола. И я смотрю, один, в бабьем сарафане, с лукошком на голове, вместо кики, – Наум; рот разинут до ушей, а глаза мутные. У меня сердце захолонуло. Салтыков кричит:
– Что же вы, дураки, входите, не бойтесь! Государь вас пожалует – кого петлёй, кого кнутом, кого столбом с перекладиной…
Бояре засмеялись. Царь закивал головой. Тогда Наум выскочил вперёд, ударил себя по ляжкам и начал приговаривать?
– Вот я и здесь. Зовут зовуткой, величают уткой. Нынче девок никто замуж не берёт, развелось их, как тараканов, а мужиков мало, все побиты. Только я невеста богатая. Хочешь бери, хочешь не надо. За мной приданого: восемь дворов крестьянских, промеж Лебедяни, на старой Казани, да восемь дворов бобыльих, в них полтора человека с четвертью, четверо в бегах да двое в бедах. А хоромного строения – два столба вбито в землю, третьим прикрыто. Да с тех дворов сходится на всякий год насыпного хлеба восемь амбаров без задних стен да четыре пуда каменного масла. Да в тех дворах сделана конюшня, а в ней четыре журавля стоялых, один конь гнед, а шерсти на нём нет. Да с тех же дворов сходится на всякий год запасу – по сорока шестов собачьих хвостов да по сорока кадушек солёных лягушек…
Дальше ничего нельзя было разобрать, – так загромыхали бояре, тряслись на лавках.
Вдруг один дворянин встаёт и говорит злобно:
– Государь, прикажи взять этого человека под стражу. В прошлый год он меня на Серпуховской дороге мучил, и грабил, и бил даже до смерти… Он – шиш, воровской атаман.
Царь оглядывается на Салтыковых: «Ну, хорошо, хорошо, – говорит, – мы его возьмём… Я сам дело разберу. – И опять засмеялся. – Ведь дурак правду сказал, бояре: четыре журавля стоялых в нашем государстве всего богатству…»
Наума взяли под стражу, и на другой день царь велел его сослать в Преображенскую пустынь. Там Наум постригся и принял имя Нифонта. Прошли с той поры многие годы.
Я женился, родил семерых детей и похоронил матушку. Жили мы большой семьёй в орловской вотчине. Царь Михаил умер. Начались опять войны: воевали и со счастьем и без счастья. Отстраивали Москву, укрепляли стены, строили кремлёвские башни и палаты, заводили новые порядки. Москва богатела, но в государстве не было покою: холопы, тяглые люди, вотчинные мужики опять стали бежать на Дон и на Волгу – искали воли. Царь искал крепости, бояре и служилые люди – богатства и чести, а народ – своей воли. И ныне, говорят, на низовьях Волги опять неспокойно, – шалит казачий атаман Степан Разин. А может быть, и так, зря болтают.
Вот уж сколько лет богомольцы и странные люди, заходя по пути, говорили нам:
«Сходите христа-ради в Преображенскую пустынь, поклонитесь блаженному Нифонту».
