Алексей Толстой
Повесть смутного времени
А утром узнали: в Москву вошло восемнадцать тысяч войска с князем Голицыным, и в Кремле уж бунт, – стрельцы жалованья просят за три месяца вперёд, и грозят перекинуться от царя к Голицыну, и Шуйский будто сказался больным, а иные говорят, – видели его ночью у Арбатских ворот на коне.
В самый завтрак к нам на подворье забежал божий человек, голый, в одних драных портках, на шее у него, на цепи, висят замки, подковы и крест чугунный. Матушка взглянула на него, – вся в лице переменилась и положила ложку. А божий человек смеётся, морщится, шею вытянул, – и начал топтаться, как гусь, забормотал:
– В Угличе-то кого зарезали? а? знаете?… Его же, и ныне его зарезали, сам, сам видел, – вот она! – И протягивает тряпочку, всю в крови. – Понюхайте, не жалко, царская кровушка мёдом пахнет… А когда ещё раз, в третий раз, резать-то его станете, опять меня позовите…
Матушка, смотрю, цепляется ногтями по столу, и повалилась на скамейку. Спрыснули её с уголька, она вскинулась:
– Царя убили, – кричит, – а вы тут ложками стучите!… Идём, идём скорее, – и тащит меня за руку из-за стола, и мы побежали в город.
В Боровицкие ворота нас не пустили, – в воротах и у моста через Неглинную стояли казацкие воза, кони у коновязей, кипели котлы на кострах, казаки кричали с того берега: «Поляки причастие из Успенского собора выкинули… Из Чудова монастыря мощи выкинули… Весь народ будут в польскую веру перегонять…»
Вдоль Неглинной бежали люди, – крик, давка, визг бабий… Смотрим, сбились в кучу: бьют кого-то. Выскочил из кучи поляк, отбивается саблей, и прыгнул в Неглинную, поплыл. С той стороны казаки стали палить по нему из ружей.
Добежали мы до Красной площади, и здесь толпа понесла нас вдоль стены к Василию Блаженному. Все маковки его, алые, зелёные, витые, так и горели на солнце. Звонили колокола тревожно, гудел Иван Великий.
В толпе докатились мы до пригорка – Лобного места; кругом него теснился народ, молча, без шапок. На Лобном месте, на дубовой лавке, лежал голый человек с раздутым животом, нога левая перебита, срам прикрыт ветошью, руки сложены на пупе, а лица на видно, – на лицо надета овечья сушёная морда – личина.
– Кто это лежит, кто лежит? – спрашивает матушка. Ей отвечают многие голоса:
– Царь.
– Русский, православный царь лежит.
– Не царь, а расстрига, вор…
– Нет, это не он лежит.
– Он много тощее, этот – плотный…
– А он где же?
– Он ушёл…
Из толпы к Лобному месту выбивается человек, всходит к мёртвому телу; гляжу – опять это Наум. Рот у него разбит, глаза и щека в крови, волоса всклочены.
– Вот вам крест святой, – закричал Наум и перекрестился на главы храма, – это на лавке лежит царь: Димитрий, расстрига, вор… Мне верьте… Я кровь за него проливал, будь он проклят… Его мало мучили… Надо ещё мучить…
В руке Наума откуда-то появилась дудочка деревянная, крашеная, и он вставил дудочку мертвецу в руки… Вставил, всплеснул ладонями, разинул разбитый рот, – хотел, видно, засмеяться, но пошатнулся, повалился назвничь…
