Алексей Толстой
Повесть смутного времени
На другой день нам запрягли возок, и мы с матушкой поехали в Кремль, в Успенский собор, и стояли обедню; а отстояв, пошли к Шуйскому на двор, – кланяться, просить заступиться перед царём за нас, сирот: не дадут ли землишки.
Боярин князь Василий Иванович Шуйский вышел к нам на крыльцо, и матушка кланялась ему в пояс, а я – в землю, хотя и невдомёк нам было, что уже не князь, – плотный, низенький старичок в собольей зелёной шубе, – стоит перед нами, а без двух дней царь. Борода у него была редкая, мужицкая, лицо одутловатое; щекой дёргает, а глаза – щёлками, большого ума, не давал только в них взглянуть.
Сказал нам боярин-князь тонким голосом, со вздохом:
– Заступлюсь перед кем нужно за твоё сиротство, матушка княгиня, но обожди, обожди, ох, обожди. Ныне мы все под богом ходим… А мужа твоего, князя Леонтия Туренева, помню хорошо, – при царе Фёдоре он на три места ниже меня сидел: я, да князь Мстиславский, да князь Голицын, да Тверской князь, Патрикеева рода, а после него место Туреневу, и ему воеводой место в сторожевом полку, а в большом полку – третьим воеводой. Мальчику-то вели это заучить. – Князь погладил меня по голове и отпустил нас.
На другой день, как солнце встало, пошли было мы с матушкой на Красную площадь, на торг. Куда там – не протолкаться. Народ так и лезет стеной – боярские дети, стрельцы, персюки, татары в пёстрых халатах, поляки в голубых, в белых кафтанах, иные с крыльями, а наши – в зелёной, в коричневой, в клюквенной – все в тёмной одежде.
По брёвнам громыхают телеги. Или проскачет боярин в медной греческой шапке с гребешком, – впереди него стремянные расчищают плетьми дорогу, – опять давка.
У кремлёвской стены стоят писцы, кричат: «Вот, напишу за копейку!» Попы стоят, дожидаются натощак – кого хоронить или венчать, и показывают калач, кричат: «Смотри, закушу!» Кричат сбитенщики, калачники. Дудят на дудках слепцы. Между ног ползают безногие, безносые, за полы хватают. А в палатках понавешено товару, – так и горит. Из-за прилавков купчишки высовываются, кричат: «К нам, к нам, боярин, у нас покупал!» Пойдёшь к прилавку, – вцепится в тебя купец, в глаза прыгает, а захочешь уйти ни с чем, – начинает ругать и бьёт тебя куском сукна, чтобы купил. Подалее, на Ильинке, на улице, сидят на лавках люди, на головах у них надеты глиняные горшки, и цыгане стригут им волосы, – Ильинка полна волос, как кошма.
От этого шума напал на матушку великий страх, сделалось трясение в ногах. Вернулись мы на подворье и рано легли спать. Ночью матушка меня будит, шепчет: «Одевайся скорей». На столе горит свеча, лицо у матушки, как мукой посыпанное, губы трясутся, шепчет: «Хозяин прибегал, велел схорониться: говорит, чьё-то войско на Москву идёт, уж в город входит!»
И мы слышим топот множества ног и скрип телег многих, а голосов не слышно, – входят молча. Вдруг застучали в ворота: отворяй! Матушка меня схватила, спрятались мы на сеновале, и до утра слушали, – нет-нет, да и ломятся к нам на двор.
