Алена Никитина
Белая нить
Часть 3. Эхо былых чувств
Говорил Каладиум мало и редко. На вопросы отвечал либо уклончиво, либо паскудной улыбкой. Зато охотно внимал, когда Аспарагус допытывался, куда они держат дорогу. Известное дело, слова улетали в пустоту, посему вскоре он сдался на милость судьбы и притих.
Пять рассветов канули в безвестность с того мгновения, как белокрылая вырожденка и хины едва не отослали их к праотцам. А ежели двое существ, питающих друг к другу не самые лестные чувства, вынуждены существовать бок о бок, огни напряжения между ними полыхают смертоносные.
Зелен лист, Каладиум спал и видел, как Аспарагус испускает дух, харкая кровью и моля о пощаде. Аспарагус, в свою очередь, силился оттеснить тревоги. Жаль, выходило плохо – поди утихомирь мнительность, деля седло и ночлеги с безумцем, кой потрошит тебя в мечтах аки чучело. Право, с тем же успехом можно хвататься за ветвь, надломленную и подожжённую.
И все же куда отчаяннее сознание подтачивали иные заботы. Ныне Аспарагус словно по гнилой балке ступал, протянутой через пропасть. Чувства и помыслы походили на ворох листьев, гонимых ветром. Мнилось, он не отступал от свершенного выбора, хранил верность клану и правителю. Но теперь память все чаще взывала к прошлому, а жажда узреть милый сердцу лик иссушала с удвоенной силой.
Знал он, что Азалия целехонька. Знал, что Антуриуму не хватило подоплек и духу её покарать.
За какие грехи? Вестимо, таким вопросом он задавался, дозволяя сестре улизнуть.
В глазах Эониума и соплеменников она отражалась изменницей, коя спуталась с океанидом и породила выродков. А Аспарагус и Антуриум видели её жертвой – жертвой нерадивого лекаря, повального отчуждения, предвзятости.
Верно толкуют: за каждым изувером таится своя трагедия. Не урождалась Азалия с клеймом отступницы. Её искалечила жизнь, отравленная несправедливостью. Жизнь. И они – дриады.
Аспарагус кашлянул, пробегая глазами по округе. Кругом царствовали тишина и плотная дымка, еще не исшитая лучами солнца. Сквозь туман проступали очертания лысоватой рощи. Редея, она тянулась к землистому склону, у подножия коего раскинулся пруд, затянутый ковром цветения.
Карту родного полуострова Аспарагус изучил от корки до корки. Но ныне угодил в слепое пятно – необжитую местность, коя отваживала кочевников тишью и смрадом. По прикидке, роща простилалась к северу от Барклей. Дорога до ближайшего клана – Вальтос – отняла бы у наездника день, а то и полтора. Потому как скакать ему пришлось бы, огибая цепи смрадных водоемов.
Госпожа Удача потворствовала бы путнику, кой захватил бы с собой прищепку для носа. Аспарагус не захватил. Посему заглатывал воздух ртом – жаль, от слезоточивости то не спасало.
Изнурение ломало плоть столь же сильно, сколь и неотступно. Ощущалось ярко, как отсутствие конечности. Аспарагус завёл элафия под лиственные кроны и спешился. Каладиум стёк на землю следом. Улегся на спину и приложил к носу клочок ткани, пропитанный, судя по сладковатому запаху, духами.
– Погляжу, что там с водой. – Не дождавшись ответа, Аспарагус подступил к склону.
Огибая ямы, спустился к пруду и замер. Скользнул взглядом по обломкам птичьих костей, по цветению, укрывшему воду. Почва здесь совсем размылась, отсырела, впитав зловонную влагу. Аспарагус всё тщился отдаться во власть раздумий, поразмыслить, какой встретит Азалию, но мысли обрывались, рассеиваясь то в заунывном чваканье, то в шлепанье лап по грязи.
Цветение у берега проредилось. Вода пошла пузырями. Аспарагус едва отшагнул, как из пруда вынырнули тощие чешуйчатые лапы. Крючковатые когти вре́зались в почву, подтянули обляпанную илом плоть. Лысый, с глазами навыкате и мясистыми губами, уродец навострил уши-плавники. Выбрался и проскакал мимо на четвереньках. Нырнул в одну из ям, усеявших берег.
– Найпан? – Аспарагус углубился взором в колеблющуюся дымку наверху, а следом отнял руку от меча и отошел от пруда.
Не до того лютая его мучила жажда, чтобы он смочил горло водицей, от запаха коей сводило челюсть.
Он проверил водоем – та еще работёнка, учитывая, что недавней ночью он век не сомкнул. Страшился пробудиться с кинжалом в спине и принять единственно-благую весть — мучения, как и жизнь, скоро кончатся.
Чувствуя себя старцем, коему для полноты картины не достает бороды и посоха, Аспарагус снова замер и побарабанил пальцами по ножнам. Сгорбленные, похожие на недоразвитых детенышей, найпаны повылазили из ям, зарыскали по округе. Очи у них сверкали, как у хищников, загоняющих глупцов в ловушки.
Не ведай Аспарагус, что по природе они трусливы и убоги, рассудил бы, что назревает битва.
Найпаны бдели за ним – словно кто-то науськивал их, приказывал тень в тень слоняться за незваным гостем.
К счастью, склон к пруду примыкал пологий. Взобраться на него труда не составляло. Поэтому спустя миг Аспарагус уже брел по рощице выверено и плавно, стараясь позабыть об увечьях. Чваканья позади не утихали – напротив, крепли и крепли, затмевая разум чернью подозрений. Еще издали он понял, что трава, куда прежде улегся Каладиум, пустует.
Элафия дремал ровно там, где привязали – у подсохшего дерева. А вот треклятый лицедей испарился. Куда, любопытно? Справить нужду? На побег требуются силы, кои у Каладиума отжимали ранения. Былым вечером он едва ли с седла не валился. Хромал. Истекал жаром и отдирал от порезов повязки. Далеко ли уволочит кости столь немощный дриад?
Нелепость!
– Каладиум? – выкрикнул Аспарагус. И дурное предчаяние холодным комом заворочалось в груди. – Путь наш окончен, истинно? Стало быть, здесь-то вы и обжились? Ты натравил на меня найпанов? Нет… Дриада они не послушают. А кого послушают? Наяду, верно? Или… выродка наяды?
– Избавьтесь от этого умника! – усыпил тишину ломкий возглас, и Аспарагус вытащил из ножен меч.
Оценить, откуда донесся призыв, не вышло. Зато вышло резануть по привязи и пустить скакуна наутек – тоже недурственно, ежели взять в расчет, что очутились они рядом с гнездом вырожденцев.
Уродцы повыскакивали из-за деревьев. Ринулись в драку, как одуревшие. Аспарагус напружинился, поднимая напоказ лезвие. И стоило твари прыгнуть, резко ушел в сторону и полоснул по выступающему брюху.
Вечер сотряс хоровой визг: второй найпан цели тоже не настиг. Прежде ниспал, тщась содрать врезавшуюся в глотку лиану.
Так они и барахтались на пару под звучное шлёпанье удирающих собратьев. Первый, шипя и посвистывая, цеплялся за траву. Шлепал хилыми ручонками по крови, натекшей из пуза. Другой перекатывался с боку на бок, впиваясь узловатыми пальцами в удавку.
– Азалия! – прокричал Аспарагус, и крик залетал от ствола к стволу, пробуждая эхо.
Ноги вели его по кругу. Глаза и уши считывали малейшие колыхания и шорохи, ибо поблизости в тумане пряталась угроза посерьёзней. Он ждал, когда двукровная себя выдаст.
И вот коричневые чары – гарпия! – вспыхнули и заискрились, поглощая густеющий в листве мрак. Струя воздуха, подогнанная хлопком крыльев, врезалась бы Аспарагусу в грудь, но он ускользнул от нее в повороте.
Удар пришелся на дерево, и оно содрогнулось. Дрожь прошибла его от корней до вершины.
– Азалия! – проревел Аспарагус, как вдруг слух потревожили хлопки ладоней.
– Эсен, будь добра, вернись в логово… – произнес голос, расшевеливший застарелые воспоминания.
– Азалия…
– …а ты брось железку.
Придушенный уродец до сих пор хлюпал. Аспарагус чиркнул мечом по его горлу, повлекая за собой безмолвие.
– Браво! – долетело из-за спины. – Ежели я напишу историю жизни, обязательно упомяну, как ты разделся с найпанами.
– Много чести.
На мгновение среди деревьев показалось узкое лицо в обрамление зеленоватых, напоминавших тину, волос. Сверкнула белым клыкастая улыбка. И вырожденка, шелестя крыльями, скрылась в тумане.
Гарпия-наяда, – понял Аспарагус.
Время текло. Меч давно покоился у ног. А он, как юнец какой, все не смел прервать молчание.
Не изгнанница восседала на краю ямы – правительница, снизошедшая до беседы с подданным. Один ее взгляд – острый, как укол иглы – рассыпал по коже мурашки. Годы бродяжничества не пощадили Азалию. Они вычли из нее толику мягкости и напитали упрямство и властность. За хрупким телом ныне скрывался стальной, поросший шипами стержень. Изумительно, но одеяние ее не дышало бедностью. Широкий пояс в две ладони окольцовывал талию, отчего темно-алая блуза плотно прилегала к телу и подчеркивала грудь. На запястье темнела бархатка, кою окаймляли кружево и золотые снежинки, само собой, дар Лета́.
Зелен лист, за украшением Азалия скрывала клеймо – рассеченный посередке листок, метку Вечного Древа.
Видит Тофос, единственным, что выдавало в ней отверженную, были не по возрасту увядшая листва и плечи, поникшие и ссутуленные. Помнится, Эониум извечно внушал Азалии, что об осанке надобно думать смолоду, иначе потом жизненные невзгоды изогнут позвоночник дугой.
Изогнули, – подумал Аспарагус, а вслух выдал:
– Ты постарела.
– Ну, знаешь, – Азалия сдула со скулы локон, оголяя пересекший щеку шрам, – ты тоже не цветешь младым цветом.
Она поднялась и водрузила остроносый сапог на бревно. Сверкнула глазами, чудилось, отлитые из чистого золота.
– Итак, – продолжила она, поигрывая с кисточкой на поясе. – Веришь, я скучала по тебе. Никто не умеет глядеть столь пронзительно. Но!.. На кой ты сюда наведался, м? Слыхала, вы с Антуриумом теперь заклятые друзья, почти братья. В самом деле, истина – упрямая вещь, Аспарагус.
– В изложении Каладиума? – поинтересовался Аспарагус. – Что ж, возможно, не спорю. Истина в устах повествующего, Азалия. Правды не существует, существуют разные точки зрения.
– Желаешь, чтобы я выслушала твою?
– А ты дозволишь мне высказаться?
Ухмылка стерлась с её лица, уступив место задумчивой отстраненности. Она отвернулась и картинно возвела взор к небу – общение с Каладиумом сказалось на ней дурно.
– Идём. Послушаю.
И юркнула в яму.
***
Аспарагус так и не поговорил с Азалией. Она дозволила ему спуститься под землю и попросила подождать. Пятерых вырожденцев он встретил, пока ступал за ней тенью. Спросил, скольких двукровных она пригрела под листьями. Но ответа не получил. Она только ухмыльнулась – едва заметно, опустив взор, и тени от ресниц задрожали на её веках.
Третью ночь кряду Аспарагус томился в затхлой, пропахшей сыростью пещере под покровами почвы, где вырожденцы прорыли тоннели и логова. Нашлось между их убежищем и лесным поселением кое-что общее. Во-первых, и там, и там чужак заплутал бы без провожатых. Во-вторых, галдёж двукровных порой терзал уши столь же нещадно, сколь и трёп дриад, гадающих поутру, женит Фрезия на себе Олеандра или тот раньше умом пошатнется.
Видят Боги, смеживая веки, Аспарагус порой даже терялся, не понимая, где пребывает.
Ещё и мысли не давали покоя. Вспомнилось время, проведённое с Азалией.
Вспомнились слова владыки Эониума:
– Женившийся на ней познает, – изрёк он лишь однажды, прозрачно намекая на дочь.
Изрек, снедаемый гневом – и как в воду поглядел. Ведал бы он тогда, что слова его явятся пророческими, наверное, выколол бы очи всем, кто упивался очарованием Азалии дольше положенного.
Истинно, радости благословлённого брака она не познала, но мужчин завлекала в сети играючи. Любых. Не только тех, кои вздыхали ей вслед, питая недвусмысленные побуждения. Многие шли ради нее на риск. Многие свершали глупости без оглядки на последствия.
Каладиум, Аспарагус, Лета́, Антуриум… Даже владыка Эониум, милостивые Боги!
Стальной Шип, кой выносил смертные приговоры быстрее, чем пылинки смахивал, вызнав об утехах дочери с наследником Танглей, избрал ей в наказание отречение от рода и изгнание, но не казнь. По-разному расценили его деяние. Преимущественно дриады сошлись во мнении, что погибель – кара щадящая. Долгое время Аспарагус придерживался мнения схожего. Но чем дольше созерцал метания владыки, чем чаще утихомиривал его, когда кто-то кланялся ему не столь низко, сколь приписывали устои, тем гуще разум заполоняли сомнения.
Был еще один поборник того решения: Тень Океана – Ваухан, былой правитель Танглей, отец Лета́. Рассуждать о его решениях все равно что на чужбине свои устои диктовать.
Но Эониум… Из всего вытекало, он попросту пощадил дочь и отпустил в свободный полет.
Ведал бы он тогда, что она падет на дно, наверное, казнил бы её. Словом, обратился бы к мечу расправы – надежному, никогда не подводившему орудию, кое раз и навсегда отсекало тягу к бунтарству.
Ведь позднее Азалия и Лета́ подарили жизнь двукровным детям.
Аспарагус прищелкнул языком, гоня прочь безотрадные мысли. Безуспешно. Размышления оголили замшелую боль. Крах эпохи Стальных Шипов мог бы связать их с Азалией узами близости. Мог бы, ежели бы ранее на пути Азалии не встретился Лета́, ежели бы она не понесла от него.
Что за дрянные мысли? Аспарагус едва не наградил себя пощечиной. Ужель в нем до сих пор теплятся чувства к Азалии? Спустя столько лет? Ну не глупец ли он? Не безумец ли?
Чтобы восстановить душевные опоры, пришлось воззвать к разуму и припомнить, чья кровь бежит по его венам.
Ожидалось, что Каладиум появится в мгновение ока, засыплет Аспарагуса руганью, проклятиями и плевками. Но нет. Только накануне, когда из коридоров потянуло кровью, откуда-то сверху прозвенел его истошный вопль:
– Мы договаривались!
– Я обещала подумать, – сухо, даже безразлично ответила Азалия.
– Можно мне уже поесть? – вклинился в разговор третий – похоже, подросток.
– Нет, – отрезала Азалия. – Сперва приведите в чувства огневика, потом возьметесь за трапезу.
Огневика? Аспарагус моргнул. Вдалеке что-то шлепнулось – будто кусок сырого мяса кто уронил. Он ума не прикладывал, что там творилось. Но восполнять пробел в сведениях не торопился, ибо в неведении – благо.
Крутящаяся голова ничего не видит, – сказал ему однажды Антуриум. – Выборы, кои существа свершают в спешке и суматохе, размениваясь на все и сразу, чаще ошибочны, неразумны.
Зелен лист, соседство с исхудавшим ведром, куда предлагалось справлять нужду, угнетало. Но Аспарагус не спешил высовывать из пещеры носа – не спешил ровно до тех пор, пока ноздри не защекотал запах духов. Рядом послышался шелест шагов, и Аспарагус вышел в коридор. Но тут же отступил обратно в нору. Каладиум пронесся мимо столь стремительно, что плащ его надулся крылом, а каблуки сапог наплодили в почве вмятин.
– Постой! – крикнул ему вдогонку Аспарагус, и собрат замер, словно в стену уперся.
– Ты! – процедил Каладиум и обернулся. Он сжимал и разжимал кулаки, казалось, выжимая омывающую пальцы кровь. – Стало быть, ты доволен? Счастлив, надо полагать? Не обольщайся. Своей смертью все равно не подохнешь. Пощадив тебя, Азалия лишь уважила прошлое.
Аспарагус выдохнул и посмотрел на былого сослуживца. На знакомое лицо, достойное героя любовной повести. На броские, полные неприкрытой боли, глаза в сети кровоподтеков.
И спросил:
– Было время, когда ты нарекал меня приятелем?
– Что за?..
– Просто ответь.
От срывающихся с ладоней Каладиума капель на земле множились темно-багровые пятна.
– Было, – произнес он и скривился, будто не слова из себя выдавливал, а жизнь выбивал удар за ударом. – По юности.
– А потом?
– Потом? – Каладиум хмыкнул и громче выдал: – А то ты не ведаешь, что было потом!
– Владыка Эониум оказал мне честь, – вымолвил Аспарагус. – Я ступил на должность архихранителя. В этом дело?
– Должность – дело сорок пятое, Аспарагус. – Печаль глубокой тенью залегла под глазами Каладиума. – Это была последняя капля. Эониум слепо благоволил тебе. Он толкал тебя везде и всюду, выделял, ставил в пример. Я до сих пор гадаю, какой бес его тогда попутал. Чем ты заслужил его расположение? Чем?! Наверное, я никогда этого не пойму.
Как не поймут и другие, пока я храню молчание, – подумал Аспарагус, поправляя маску.
– Не только я подвёл Стального владыку, – ответил он. – Думаешь, он возрадовался бы, узнав, что ты учудил ныне?
– Он мёртв, – Каладиум отвёл взор. – И стальные устои мертвы. Благодаря Антуриуму, коего ты так любишь. Но ещё не вечер…
Ах, вот оно что! Стало быть, он решил, что Азалия желает возродить Стальные устои? Слепец! Влюбленный идиот! Право, ошибиться сильнее Каладиум попросту не сумел бы.
– …Разговор окончен, – бросил он.
Ни брызгания праведным ядом. Ни отвратной ухмылки и издевок. Краткое «разговор окончен» – и все. Живописно взмахнув накидкой, Каладиум скрылся в соседнем, залитом тишиной тоннеле.
Бессмыслица! Какая мантикора его укусила? А что занятнее – в чьей крови он измарался? Отчего выглядит так, словно все его вычурные одеяния и драгоценности сгинули в пучине океана?
– Хм-м… – Аспарагус скользнул взглядом по багряным каплям, кои стелились в обе стороны кривыми узорами.
По столь явному следу разве что слепец не нашел бы искомое. Но он медлил, помня, что поблизости прячутся выродки. Да и отсутствие меча бравады не прибавляло.
Быть может, окликнуть Азалию? Где она?
– Глупо. – Аспарагус сорвался с места до того быстро, что огонь свечи на стене сжался до крохотной точки.
Азалия сказала, что он не узник, двери для него распахнуты. Но лучше бы ему дождаться её, потому как двукровные есть двукровные: ударит в голову безумие – и песнь его спета.
В полумраке коридоров терялись очертания пещер. Не слышалось ни бесед, ни ругани. Аспарагус миновал с десяток поворотов, а картина не менялась. Везде его встречали тоннели и подсвечники, увитые резьбой застывшего воска, изредка – толстые бревна, коими подперли потолок.
На очередной развилке он приостановился, сверяясь со следом. Подался к нужной дороге и замер.
Юная двукровная, еще одна гарпия-наяда, отодвинула огрызок коры, прикрывавший вход в пещеру. Вынырнула из логова, волоча кожистые крылья и подкидывая чей-то… палец.
К её залитым кровью щекам прилипли волосы, когда она слизнула с него кровь и скрылась во тьме за поворотом.
Видимо, некоего огневика растрясли, – рассудил Аспарагус. Отогнав тревоги, он немного выждал, затем скользнул в пещеру и проглотил вздох. Зверски истерзанные существа, схороненные там, были ему знакомы. Он наткнулся на сослуживцев, соратников Каладиума – Птериса и Клематиса. У одного не доставало кисти, левая половина тела превратилась в крошево, ощерившееся костями. Другой выглядел краше. Но и его знатно искромсали, трудясь урвать кусок пожирнее.
Огни свечей плясали на огрызках плоти, выхватывая из кровавого месива отблески мяса и прожилок.
Всё обрело смысл: и неожиданные податливость и откровения Каладиума, и его недавняя ссора с Азалией.
– Боги, – Аспарагус выдохнул сквозь стиснутые зубы. Мнилось, давно очерствевшее сердце застучало часто-часто, как у до смерти перепуганного силина. – Почему они? Не понимаю.
– Ты и правда не понимаешь? – просвистел за плечом шепот, сопровождаемый цокотом каблуков.
– Прости мою неосведомленность. – Он поглядел через плечо. Азалия уже стояла на пороге, неподвижная, как манекен. – На объяснения Каладиум не расщедрился, вдобавок ныне он и сам потрясен. Птерис и Клематис…
– Вершили для меня правосудие, – кивнула она. – Помогали. Но преданность мне доныне не умаляет их былых провинностей. Цепь роковых случайностей написала историю моей жизни, Аспарагус. Выборы, невежество и стремления тех, кто губил меня, отравлял существование на протяжении долгих лет. Полудурок-лекарь, посыльный, отец, брат, хранители…
– Стальные воины? – уточнил Аспарагус. Неспешное смыкание век служило подтверждением. – Поясни.
– Сражение близ Морионовых скал. – Голос Азалии огрубел, кромсая, как осколки стекла. – Припоминаешь? Стражи Эониума и Ваухана убили моих кровных детей. Не знаю, кто именно. До океанид мне не добраться. Пока что. Но лесным я отомстила. Почти всем. Клематису и Птерису в том числе.
– Почти?..
– Не догадываешься, кто из приговоренных до сих пор дышит?
– Антуриум.
– И?..
– Я?
Годы, проведённые бок о бок с Лета́, не прошли для Азалии даром. Аспарагус до пощипывания в глазах смотрел на неё, но безрезультатно – она не выдала ответа ни лицом, ни жестом. Пожалуй, у многовековых ледников Танглей скорее прощупалось бы биение жизни.
– Сын Антуриума, Олеандр, – вымолвила она и, развернувшись, упорхнула за стену. – Идём. Эсен…
Крылатая девица, коя до сих пор топталась где-то сбоку, шмыгнула за ней, звякнув пряжками обувки.
От запаха крови, утяжеленного сыростью, у Аспарагуса уже завитки ушей сворачивались. Он еще разок оглядел павших собратьев и последовал за удаляющимся стуком каблуков.
– Думаю, он ещё жив, – добавила Азалия. Эсен брела за ней, дышала в затылок и укрывала, словно щит. – Этого мальчика небеса берегут. В бою с Герой и Вией выстоял. Недурственно.
– Ему помогли, – пояснил Аспарагус, шагая за ними и стараясь не наступать на крылья двукровной.
– Та девчушка? Эсфирь?
– Истинно.
– Удивительное создание. Жаль, она не с нами. Ты ведаешь, кто она?
– Понятия не имею.
Пещера, куда они зашли, мало чем отличалась от других убежищ. Разве что выглядела чуть опрятнее. Затоптанный, штопаный-перештопанный ковер укрывал пол. У стены громоздился тяжелый стол, на коем покоились перья для письма, алели два аурелиуса, сверкая кляксами чернил.
– Чего притих? – Свечи на стенах мигнули, когда Азалия уселась на табурет и закинула ногу на ногу. – Изумлен, что до сих пор дышишь? Ты ведь тоже воин той резни у Морионовых скал.
– Беглец, – поправил Аспарагус. Он покосился на замершую в проходе вырожденку. – Я не сражался.
– Верно. Потому ты и жив.
– Лишь поэтому?
Зрачки Азалии расширились, перекрывая золотую радужку. Она разомкнула губы и сомкнула. Вопрос выбил её из колеи. Пещеру окутала тишина.
Толкуют: молчание – золото. А еще оно красноречиво. Порой за безмолвием таится куда больше чувств, нежели за словом. Нужно лишь уметь видеть и вовремя считать их, обнажая истину.
Пойди Азалия нынче на попятный, Аспарагус не поверил бы ей, напротив – укрепился в выводах. Он уже знал ответ. И она знала, что он знает.
– Эхо былых чувств желаешь пробудить? – Она наградила его одним из тех взоров, коими Эониум награждал выслужившихся дриад. – Какой в этом толк? Что ты хочешь услышать? Истинно, я помню, как ты ухаживал за мной. Помню, как мы подолгу бродили по лесу, болтая ни о чём. Я помню всё, Аспарагус. И мне искренне жаль, что брак наш не удался. Ты дорог мне – это правда. Очень дорог. Вдобавок мне особо не в чем тебя упрекнуть, что тоже немаловажно. Ведаешь, я долго думала, как мне с тобой поступить. Будь ты на моей стороне, я…
– Я здесь, – перебил её Аспарагус. – На чьей же я, по-твоему, стороне, м? Полагаешь, я Антуриуму верен? Я оставил его наследника, ведая, что вы, возможно, вновь попытаетесь его умертвить.
– Скажи еще, что не хочешь убить меня. – Она усмехнулась, барабаня пальцами по столу.
– Ныне? – Аспарагус прижал кулак к губам, тая улыбку. – Интересно. Вот беседовали мы наедине, клинок при мне был, а я… Растерялся я тогда, право. Видать, старость одолевает. Самой-то не смешно? За любителя меня держишь? Разочарую, я мастер, уж не сочти за высокомерие. За юнца горячего? Боюсь, ты спутала меня с сыном Антуриума. За смертника, кой отнимет чужую жизнь ценой своей? У меня супруга и дети. Двое. К слову, их я тоже покинул.
– Что ж, хорошо. – Голос Азалии смягчился. Морщинка, залегшая между бровей, разгладилась. – Говори, я слушаю.
Нелегко было выдерживать её взгляд – тяжелый и изучающий, глядящий, казалось, в самую душу. Она и правда изменилась. Каждое её слово, пусть и лишенное угрозы, раскалённым клинком било по ушам, выжигало в Аспарагусе былые чувства, рождая отстранённость.
Всегда от Азалии веяло силой. Всегда она, как истинная дриада, выросшая на Стальных Шипах, показывала мало, прятала много. Но никогда прежде от неё не исходила столь лютая ненависть. Никогда прежде очи её не горели огнём безумия, не темнели, будто в них копился чад.
Зря Аспарагус думал, что сумеет наставить дочь Стального Шипа на путь искупления грехов. Даже ему неподвластно переписать её прошлое набело.
– Воззовем к честности, – наконец, произнес он, услыхав покашливания вырожденки за спиной. – Цель твоя – не только покарать неугодных. Чары твои иссыхают, ты отречена от рода излишне долго. Вернуть отвергнутого в род подвластно либо Антуриуму, либо его наследнику. Проще говоря, один из них нужен тебе живым, в противном случае ты уже не возвратишь утраченного. Ты жаждешь власти и восполнения отнятого, но захвата не свершила. Почему? Осмелюсь предположить, повинны в том страх и неуверенность. Ты решила повременить. Достигнуть, так сказать, хотя бы одной из целей. Но что дальше? Нападешь на Барклей? Когда?..
На лицо Азалии набежала тень. Она откинулась на стену, прикрываясь ладонью от жара свечи.
– …М-м-м, – протянул Аспарагус. – Стало быть, я рассудил верно – ты сомневаешься. Зелен лист, задаешься вопросами, куда подевался Антуриум? Быть может, он о чём-то догадался? Быть может, что-то замыслил? Вздор. Ничего он не замыслил. Он ускакал ещё до того, как мы отыскали тело Спиреи.
– Где он?
– Не подскажу, ибо не осведомлен.
– Аспарагус…
– Я не лгу, – с нажимом произнес он и наградил Азалию прямым взглядом. – Он и сыну не поведал, куда держит дорогу. Но я не думаю, что в том сокрыт какой-либо потаенный умысел. Я советую тебе дождаться брата. Не торопись. Антуриум и Олеандр совершенно разные. Наследник из тех существ, чей разум молчит, покуда в крови кипит ярость. Ежели он жив, он может рубануть сгоряча, попытаться дать отпор. Не думаю, что ты жаждешь править пеплом и разрухой. Антуриум разумнее сына, есть надежда, он снизойдет до беседы.
Молчание послужило Аспарагусу ответом. Но он знал: Азалия задумалась над услышанным. Оставалось надеяться, что владыка Барклей в пути не задержится. Мало кто ведал, что Антуриум наделён даром предвидения. Дар редко давал о себе знать, и картины будущего часто были туманными. Зелен лист, поэтому Антуриум и ускакал из леса – чтобы наведаться к мойрам и придать видениям четкость.
Скоро он вернётся с решением. Ему нужно лишь время, кое выиграет для него Аспарагус.
***
Поначалу Рубин не понимал, что лакает. Его опаивали снадобьями. Но он не ощущал ни вкуса, ни запаха, будто в ноздри и гортань пробок понатыкали. Чувства возвращались нехотя. С каждым глотком, с каждым вздохом они растрясались ото сна. И вот под ребрами запекло.
Он дёрнул плечом и тут же зашипел – в грудь, казалось, иглы вонзают: неглубоко, часто-часто. Картинка перед глазами собиралась из мытых, дрожащих обрывков, порождая бредовые мысли, что кто-то пыжится склеить расколотый мир. Воспоминания вломились в голову.
Побег из леса. Драка с ореадой-найрой. Смерть Драцены. Клематис и Птерис, которые его усыпили.
Взор, точно мотылек, устремился к пламени – к проржавевшему подсвечнику на стене, оскалившемуся зубьями свечей. Рубин заворочался на жестком, неотличимом от голой почвы настиле.
И тут на грани слуха растекся бархатный голос:
– Переломы зажили. Всё в порядке.
Знакомый говорок! Рубин попытался отвести голову к плечу, чтобы углядеть толковавшего. Но тщетно – не так-то просто, лежа на животе, воззриться на того, кто стоит за спиной.
– Сын Цитрина? – обратились к нему, и он осознал, что голос тот принадлежит Аспарагусу. – Слышите нас?
– Кого это вас? – прошелестел Рубин. – У тебя… Как это называется?.. Расщепление сознания? Где мы?
Ответом послужило безмолвие, подогреваемое жаром чужих вздохов. Два расплывчатых пятна попали в поле зрения, обрели чёткость. И теперь Рубин мог смотреть на них прямо, не пытаясь свернуть себе шею.
Аспарагус узнавался без дотошной оценки по древесной маске, за которой скрывал половину лица.
А вот дриада подле него озадачивала. Высокая. С точёным телом и полной грудью, какой впору мужиков душить. Темно-коричневые волосы, вьющиеся крупными кольцами, стекали ей на плечи. Брови вразлет и веки, удлиненные чёрной краской, делали её похожей на хищную птицу. Глядя на неё, хотелось уронить взор в пол и сбежать – мол, извиняйте, столько дел, столько дел. Её присутствие напрягало. Давило, словно прибивало к полу в поклоне.
Но что ещё любопытнее, Рубин, кажется, где-то с ней встречался. Кого-то она ему напоминала.
– Подсказать? – вдруг поинтересовалась она, и слова её обожгли, словно удар прута. – Долго думаешь.
– Обожди-ка, милая…
Рубин приподнялся на локтях и сел. Его крылья расстелились по земле рдяными полотнами.
Разные дриады вертелись на уме. То был и Олеандр, и Антуриум, и Эониум…
Эониум?..
– Хм-м… – Рубин сощурился.
Его зрачки сделались вертикальными, потом расширились. И он чуть не ахнул – настолько сильно женщина походила на дриадского тирана. Подбородок бы ей еще повнушительнее. Бородищу отпустить и, спору нет, сам Эониум спутал бы её с собой и прирезал, сочтя иллюзией.
Или… Или что? Сходство это – не издёвка природы? А может…
– Я издох? – соскочило с языка первое, что пришло на ум.
– Благого вечера, Рубин. – Дриада улыбнулась, как улыбнулся бы кинжал. – Ты не мертв, не тревожься. Все куда проще. Жива я.
– С какого перепугу? Тебя ж убили!
– Кто сказал?
– Олеандр! – выкрикнул Рубин, не подумав. – Антуриум! Да все так скажут, ежели спросить!
– Когда воет один орф, другие подхватывают, сами не ведая почему.
– Да ну в пекло! – Рубин обратил взор к Аспарагусу. Тот кивнул. – Чушь! Вы меня дурите!
– Оставим это, – отчеканила Азалия. Она подтянула к себе единственный стул и уселась на него, сунула ладонь в карман портков. – У меня к тебе предложение. Но сперва ответь на пару вопросов, хорошо?
Змеиное говнище! Ну почему Рубину так не везет, а? Сначала на стальных полудурков напоролся, теперь на подохшую, но не издохшую дочь Стального Шипа. Одна сладость к горькому пойлу неудач: крылья заполучил. Но – хин его раздери! – оно того не стоило.
Впрочем, довольно жалости к себе. Рубин отошёл от главного. Выходит, Антуриум не прикончил изменницу-сестру? Выходит, солгал дриадам? На кой? Страшился потерять их уважение и доверие?
После смерти Азалии он как раз бразды правления перехватил. Вроде бы.
Ха! Интересно, Олеандр ведает, что отец его – редкостный темнила? А с виду-то такой правильненький.
Ох уж эти владыки! Все они одинаковые. Хлебом не корми – дай туману и тайн наварить.
– М-да, – Рубин тронул языком пошатывающийся клык, затем откинулся затылком на стену.
Что и говорить, история пованивала скверно. Скверно и очень знакомо. Некогда дриады уже вваливались к нему с предложением. И к чему это привело? Клятая Сталь сковала его клятвами, выставила виновным в поджоге – и вот он гниет в земляной норе, пропахшей мочой и кровью.
Азалия! На неё намекали Птерис и Клематис, обмолвившись, что Рубин будет говорить не с ними. Любопытно, чего она хочет? Это ведь она спустила на дриад двукровных, пусть и чужими руками. Она посеяла смуту. Она отравила Олеандра. Из-за неё Сапфир сломал руку и поранил крыло.
