Алиса Атарова
Круг
Потные пальцы духоты обняли за шею, стоило ему шагнуть на трап. Каждый вдох с непривычки после кондиционированного воздуха самолета казался странным, будто через силу, будто здесь, на Южно-Азиатской земле дышать надо было учиться как-то по-другому. Он вдохнул полными легкими смог, солнце на горизонте, атмосферу жаркого юга, далекие пальмы и свинцовое от жажды дождя небо. Хошимин. Вьетнам. Чужой край, и в то же время как будто знакомый. Как будто так он всегда и представлял себе Хошимин.
Сзади подталкивали – наверное, те, кто возвращался домой, потому что гости никогда так не торопятся, – и он поправил рюкзак на плече, приятная тяжесть, оттягивающая вниз, знакомая тяжесть дома, и шагнул вниз по стальным ступеням. Ни автобуса, ничего, пешком до входа, двери нараспашку, у дверей смуглый парень в жилете, а внутри черные головы, одна за одной, будто нескончаемая темная река, и между ними камни светлых европейцев.
Почему-то все местные казались разными, а гости – на одно лицо: с одинаково вздернутыми рюкзаками, красными щеками, готовыми к прожарке солнцем, с нежной розовой кожей, расхлябанным видом и свободными одеждами. Будто полчища хиппи из фильмов восьмидесятых, только с айфонами, уже готовыми настроиться на местный Wi-Fi.
Он тоже достал телефон, подползая крошечными шажками к рамкам впереди, где у него должны были проверить паспорт, увериться в том, что в самолет зашел и с самолета вышел один и тот же человек. Экран мигнул, включаясь – была у него такая дурная, странная, даже старинная привычка полностью выключать телефон в полете, будто он и в самом деле поверил той сказочке, что радиоволны его мобильника могут уронить самолет. Кто же ему это сказал?
Экран мигнул, на нем прогрузилась заставка: двое, измазанные, чумазые, счастливые. Из прошлой жизни, с тропы Хошимина в Петербурге. Нет, Хо Ши Мина. Обязательно в три слова, чтобы оно перекатывалось на языке, как у Набокова, и почему-то когда-то это казалось безумно важным, безумно нужным: повторять его, как Лолиту.
Про тропу ходило столько легенд: что кто-то украл табличку с улицы где-то на севере, этот кто-то пронес ее с собой в электричках, пешком со станции, мимо сельского магазина и каньона – наверняка, смеялся, хохотал во все горло, лямки впивались в рюкзак, а потом на тропе эта честная компания (ему почему-то представлялись одни хиппи, лето, жара, искусанные локти) весело прикручивала табличку к дереву. Кого-то подняли на плечи, этот кто-то, заливаясь хохотом, вешал свою остроумную революционную шутку, проехавшую с ним сотню километров на север. Улица Хо Ши Мина. Почему в Питере вообще была такая улица? Где Хо Ши Мин, великий вьетнамский революционер, и где унылый серый Санкт-Петербург? Что их объединяло кроме любви к Ленину? Он, кажется, приезжал в Россию – заглядывал ли он в Питер? Может быть, улицу назвали в честь того, что однажды – а был ли Просвет в то время? – он прошелся по этой улице, и ее из какой-нибудь Кузнечной переименовали в Хо Ши Мина. Остроумная шутка, которая разлилась до самых берегов Карелии, до северного дремучего леса с приветливыми замшелыми камнями, и узкая тропа, столько же извилистая и трудная, как путь Хо Ши Мина к власти, стала носить имя революционера.