Альманах
Деньги и процент: экономика и этика
Жертва
Что такое жертва? Вряд ли стоит пояснять, что жертва – это фундаментальная структура общества с древнейших времен и до наших постковидных дней. «Внимание к жертвам находится в своем зените» [Furedi 1998]. Жертва во множественных своих вариациях сегодня находится на авансцене, поддерживая баланс международных отношений в условиях глобализационных процессов и обеспечивая тем самым дальнейшую экспансию глобализации. При этом жертва – это изменчивый конструкт, чье наполнение и характеристики меняются в зависимости от социокультурной среды. В качестве константы можно выделить только наличие (де)сакрализующей силы этого конструкта, способного к реорганизации социального порядка вокруг себя.
Важно заметить, что даже разница английских слов victim (жертва преступления или насилия, пострадавший субъект) и sacrifice (священная жертва, жертвоприношение) все равно ведет к общему фундаменту и упирается в архетипическую функцию снятия и перераспределение насилия через работу с сакральными порядками жертвы [Сериков 2019; Корецкая, 2021]. Неисчислимое сакральное сохраняется как фон даже в строгом терминологическом аппарате виктимологии [Иваненко 2019]. И получается, что древнее «небожественное сакральное» [Зенкин 2012] лежит теперь в основе глобализационных процессов, обеспечивая (подобно единой валюте) одновременно «эрозию национального контроля» [Kregel 2019, р. 3], поскольку жертва сегодня конструируется наднациональным общественным резонансом, и «связь между интернациональной финансовой координацией и национальной автономией» [Kregel 2019, p. 3], поскольку всякий конкретный конструкт жертвы вписывается в международное право и системы компенсаций (желательно в долларах или евро).
Глядя на то, как сегодня в медиа формируется «ландшафт событий» (eventscape) [Geis 2018, p. 85], можно заметить, что глобализация и биополитика на пару тянут за собой специфическое понимание конструкта жертвы. Жертва в биополитической трактовке – это то, что «не должно повториться», сбой системы по обеспечению прав на жизнь и безопасность. И здесь можно наблюдать своеобразный тактический ход, устроенный, как ловушка времени и памяти. Мы, мировое сообщество, так хотим не повторить жертвы, что изо всех сил стремимся их не забыть и в итоге постоянно воспроизводим соответствующий аффект всеми доступными способами, включая поиск жертв в «ландшафте событий» и непосредственное создание жертв (в диапазоне от дизайна «жертв» средствами медиа до буквальных преступных действий). В итоге раскачанная биополитикой «жертва» проминает собой поле общественного внимания, а медиатрансляции образов и нарративов жертв терактов, геноцида, харассмента и пандемий вызывают волны остросоциальных аффектов. Охочее до аффектов общество идет по пути наименьшего сопротивления, скатываясь в сторону жертвоцентрированных нарративов, наращивая их резонанс и только увеличивая тем самым их влияние.
В итоге конструкт жертвы может быть описан как некий динамический объем, содержание которого не задано заранее и находится в процессе постоянного формирования, и «жертва» возникает как эффект в результате коллективной эмпатии, опираясь на коллективное тело сообщества. Симптоматическая оценка роли жертвы в современности не раз уже давалась в исследованиях, в частности через понятие виктимократии [Gans 2013] и концепцию «культуры виктимности» (victimhood culture) [Campbell, Manning 2018], где социальные отношения и их подвижные изменения определяют дизайн жертвы [Иваненко 2017], то есть то, как выглядит жертва и какие функции она призвана исполнять. В целом жертва как социальный конструкт – это открытая система, не исключающая стохастического поведения: «В бытии или становлении жертвой нет четкости и абсолютной предзаданности. Осваивать статус жертвы – значит быть частью многочисленных интеракций и процессов» [Mythen 2007].
Жертва и долг
В правовых границах, построенных на понятии справедливости (just), статус «жертвы», как правило, значит «нам должны», подразумевая всякий раз наличие коллективного аффекта общества как гаранта данного тождества. Благодаря коллективному аффекту и потенциалу мгновенного глобального суда в сетевом пространстве «жертва» функционирует как социальная конструкция, позволяющая создавать долг из ничего, и в качестве таковой оказывается мощнейшим игроком на экономическом поле, поскольку долг перед жертвой может оказаться бесконечным (ведь сакральное плохо поддается измерениям).
И тут очень удобной оказывается идеология биополитики, поскольку поле престижного потребления dolce vita позволяет с большей вариативностью опознавать отъятие прав, создавая новые типы жертв и каждый раз заново актуализируя биополитический предел депривации, обозначаемый термином «голая жизнь», или nuda vita. Далее мы наблюдаем оригинальный ход, позволяющий подтвердить экономический потенциал конструкта жертвы: всякое отъятие прав может быть прочитано как несправедливость (unjust), и, следовательно, как причитающееся в качестве компенсации право на власть (например, распоряжаться капиталом – этическим или денежным). Так происходит потому, что жертва насилия образует вакуум в универсуме справедливости. Статус жертвы способен втягивать ресурсы (деньги, внимание, эмпатию) – ведь во имя сохранения гармонии универсума на несправедливость нельзя не отвечать, невозможно не реагировать. Причем даже вне искренней реакции сочувствия любая минимальная пользовательская активность – репост, клик, просто показ информации на персональном устройстве – становится частью практики удаленного свидетельствования, очерчивая границы коллективного тела. Проще говоря, жертва обязывает (не является ли это мощным стимулом экономики?), причем обязывает всех, проводя тем самым демаркационную линию свои/чужие.
Следует прибавить, что виктимизированная идентичность сегодня тяготеет к тому, чтобы быть множественной, ведь права индивида несоизмеримы с правами социальной группы, что отлично демонстрирует пример движения #metoo, или BLM. Англоязычное исследовательское поле даже предлагает соответствующий для подобной разделенной групповой идентичности неологизм we-ness [Brunilla, Rossi 2017, p. 2], который условно можно перевести на русский как мы-шность (по существу в русскоязычном поле он лучше всего виден из хештегов по формуле #я/мыимярек). В контексте dolce vita такая виктимизированная идентичность сегодня даже приобретает черты богатства:
Богатство можно определить как то, о чем мы думаем, что все значимые другие о нем тоже думают и, главное, будут думать именно как о богатстве, то есть том, что будет как минимум сохранять свою стоимость в будущем [Погребняк 2020, c. 153].
Деньги
Емкое и гибкое определение «деньги – это социальные отношения» [Ingham 2004; Smithin 2012, p. 2], с одной стороны, освобождает от неповоротливости утилитарных определений природы денег, но, с другой стороны, сразу же вынуждает задать неудобный вопрос о способах работы с этими самыми отношениями. Западная денежная архитектура в своей специфике опирается на вопрос о природе актуальной начинки денег (stuff of money) [Ingham 2004; Smithin 2018, p. 5], который ведет в социальную онтологию. Какова природа денег? Как они воспроизводятся и поддерживаются?
«Ставки в дискуссии о деньгах очень высоки и выходят за рамки интересов специалистов. Деньги не только и не столько экономическое благо. Они в определенном смысле отражают общество в целом» [Аглиетта, Орлеан 1993, c. 11].
В этом контексте мне кажется показательным определение, данное Мишелем Аглиетта:
…денежная счетная единица утрачивает связь с металлом и становится всего лишь самоориентирующейся конвенцией (convention autoréférentielle). Тем не менее она должна сохранять свою символическую нагрузку, дабы мобилизовать доверие членов сообщества. Одновременно формы регулирования подчиняются противоречивым силам и постоянно – с ходом времени – колеблются между двумя полюсами: централизацией и фракционированием [Аглиетта, Орлеан 1993, c. 12].
То же происходит и с жертвой – в последнее десятилетие мы наблюдаем возникновение самореферентного конструкта жертвы как точки экстремума развития виктимных оппозиций типа палач – жертва, преступник – жертва и тому подобных [Иваненко 2019]. Жертва как «самоориентирущаяся конвенция» формируется в публичном пространстве при помощи сетевых медиа и предполагает заигрывание со смертью, страданием и жертвенным статусом при полной включенности в жизнь и экономические потоки (в качестве примера можно привести феномен селфменеджмента жертвы Рейчел Долезал). Эффективность конструкта жертвы в данном случае опирается на ресурс общественного внимания: попасть в свет коллективного аффекта (эмпатии или негодования) – значит получить доступ к ресурсу. Даже сама неопределенность «кто против жертвы?» оставляет постоянный саспенс угрозы, что само по себе может быть оценено как достаточно травмирующее основание. На мой взгляд, такой наиболее открытый капитал жертвы стремится к функционированию наподобие валюты интернационального толка.
Через посредство денег субъекты поддерживают отношения с чем-то иным, чем они сами, – социальным, выступающим в качестве института [Аглиетта, Орлеан 1993, c. 22].
Востребованность виктимных конструкций и их поливариантность в западном обществе также могут быть расценены в качестве посредничества, благодаря которому современное общество формирует себя (причем с претензией на наднациональный формат). И если принять во внимание тезис, что банки в новейшей истории заместили правительство в выпуске денег [Mellor 2010, p. 27] – то следует задать вопрос: может ли сетевое децентрализованное общество заместить, в свою очередь, банки? Павший ангел Либра свидетельствует о том, что похожая попытка как минимум была. Вполне вероятно также, что может быть обнаружена связь между стабильностью доллара и американской культурой виктимности и их обоюдной тягой к глобальности.
«Глобальная институция возможна на глобальной валюте» [Kregel 2019, p. 4], а валюта, в свою очередь, должна опираться на всеобщее доверие. Тесная связь виктимных конструкций с архитектурой социального может быть понята как запрос на единство и конвертируемость смыслов. Образно говоря, точно так же, как некогда божественный императив Fiat lux! открыл свету мироздание, сегодня в универсуме социальных отношений запрос на установление порядка звучит как Fiat victim! (да будет жертва!). То есть конструкт жертвы сегодня действует как будто свет, являющийся условием понимания порядка в мире вообще (оставим в скобках напрашивающийся намек на небожественное сакральное и горизонты политической теологии). С поправкой на гибридные пространства медиакоммуникации можно сказать, что жертва создает распределенное поле доверия своих к своим.
Продолжая изучать возможные параллели между деньгами и жертвой, можно заметить, что у конструкта жертвы есть немало признаков, присущих деньгам: например, высокая ликвидность и конвертирование; восходящая еще к архаике функция оплаты долга и обмена на благо. Где-то рядом следует расположить процедуру этического банкротства, запускаемую статусом жертвы; а также возможность монетизации статуса жертвы (например, хайпа вокруг виктимных конструктов). Это, разумеется, не полный и не систематизированный перечень, который я привожу здесь только для того, чтобы определить направление мысли. Ряд сходств можно обнаружить и через более метафорические определения свойств современного конструкта жертвы, например такие как игра на «бирже аффектов» в пространстве социального, «эмиссия» жертв обществом определенного типа или даже «майнинг» жертвы в сети.
«Денежные формы <…> содержат как минимум три составляющие: общую счетную единицу, принцип создания денег и принцип расчетов (погашения остатков)» [Аглиетта, Орлеан 1993, c. 33] – в рамках экономики жертвы данные составляющие будут выглядеть примерно так: жертва как единица, справедливость как принцип создания и удовлетворенность как принцип расчета. Неотъемлемая компонента конструкта жертвы – сакральное – вносит свое искажение в данную систему, создавая парадоксальное равновесие в пространстве биополитики: если принять жертву за единицу счета, то цена в подобных единицах может быть назначена, но оплата в этих единицах невозможна. Вероятно, именно так формируется стабильность жертвы как ценности, через вечно отложенное «обещание расплаты» [Kregel 2019, p. 5]. Как тут не вспомнить «воображаемые деньги долга»! В данном контексте имеет смысл подумать о «воображаемой жертве» как константе биополитики.
Фиатность
«Нет денег без доверия» [Аглиетта, Орлеан 1993, c. 11], равно как и нет «жертвы» без доверия. В этом плане «жертва» как некий ценный статус наследует золоту, ведь даже золото было (и во многом продолжает быть) фидуциарными деньгами [Аглиетта, Орлеан 1993, c. 11].
Новое доверие самореферентно и конструируется через работу коллективного тела сообщества, консолидирующегося на волне аффектов благодаря возможностям гибридных сетевых пространств, вбирающих как цифровое, так и офлайн-общение. Возникающий феномен коллективной идентичности в разных масштабах опознается через метки, которые можно свести к властному «я/мы», и эйфории могущества (пусть и эфемерной) в принятии решений ad hoc. «Деньги не имеют ценности, они оцениваются» [Mellor 2010]. Равно как и жертва: всегда актуальная и заметная, прошедшая все фильтры медиаотбора (и в этом смысле как бы представляющая собой результат распределенного сетевого жертвоприношения) – жертва становится социальным мерилом, который находится в постоянном процессе верификации сообществом через «распределенные страдания» (shared suffering) [Campbell, Manning 2018]. При таком раскладе в конструкте жертвы все достаточно четко и прозрачно, чтобы работать на снижение неопределенности в общественных структурах. Конструкт жертвы выполняет функции этического камертона, чутко реагируя на настроения общества и гарантируя стабильность основ универсума справедливости. Продолжая проводить параллель между вопросами о деньгах и вопросами о жертвах, можно заметить, что важный для понимания природы денег вопрос «Как деньги создаются и уничтожаются?» [Smithin 2012, p. 2] в переносе на проблематику жертвы может иметь такой ответ: «жертвы создаются и уничтожаются доверием и недоверием». Глобальное сообщество отвечает за «эмиссию» жертв, укрепляя тем самым свой суверенитет.
Таким образом, феномен виктимократии, на наш взгляд, демонстрирует, как право на утверждающий жест Fiat! переходит от государства как гаранта и суверена к обществу, а точнее – к коллективному телу, которое в момент своей сборки вокруг конструкта жертвы есть самый сильный политический и экономический объект на горизонте, обладающий к тому же характеристиками сакрального. Нестабильность и эфемерность этого объекта компенсируется вероятностью его повторного возникновения, давая повод к проблематизации нового типа фиатности жертвенного капитала.
Экономика жертвы
Подводя некоторые итоги, можно сказать, что ответ на принципиальный вопрос: «какие свойства людей обеспечивают адекватное функционирование рыночной экономики?» [Автономов 2020, c. 337] – можно поискать в не возделанном пока проблемном поле экономики жертвы. Изучение жертвы как анропологической константы через оптику экономических дисциплин позволяет заметить микро- и макроэкономический потенциал жертвы, а именно ее масштабируемость в качестве некой базовой единицы, несущий в себе как этическое, так и экономическое значения. Очевидно, что метод итераций сегодня применим и к конструированию жертвы: мономерный первобытный этический универсум жертвы работает в современном культурном пространстве через распределенность и итерации, создавая необходимую для культуры поливариантность.
Сопровождающая сегодня всякий конструкт жертвы сцепка «жертва – доверие – деньги», на мой взгляд, вносит некоторую ясность в вопрос об актуальной начинке денег (stuff of money), ведь допустимость денежной компенсации за сакральные страдания жертвы – это момент, когда проблескивает сакральная изнанка денег и их ритуальный характер. Ритуал компенсаций в условиях сетевых медиа опирается не только (и уже не столько) на вертикальный «государственный» тип фиатности, сколько на новую горизонтальную фиатность, производимую общественным резонансом. Обеспечение ценности статуса жертвы больше не является исключительной прерогативой традиционных институций – эта привилегия была присвоена более быстрым и мобильным коллективным телом сообщества, способным быстро создавать подходящие условия для взаимного конвертирования (не)справедливости и денег в пространстве dolce vita / nuda vita.
Таким образом, обозначенное мною в общих чертах новое проблемное поле экономики жертвы позволяет сделать вывод, что конструкт жертвы насилия способен работать на снижение неопределенности, при сохранении своей сакрализующей силы, оказывающей воздействие на формирование социального порядка. В качестве такового он неплохо встраивается в поле рациональности экономического поведения:
Одним из непременных условий этой рациональности является предсказуемость будущего: чтобы заниматься экономической деятельностью, отличной от сиюминутных сделок, необходим временной горизонт и чувство уверенности в его стабильности. Это чувство может быть обеспечено двумя способами: либо доверием к друзьям <…> либо доверием к среде [Автономов 2020, c. 343].
В рамках нашей проблематики и «доверие к друзьям», и «доверие к среде» объединяются в гибридном сетевом медиапространстве, в котором разворачивается экономика жертвы, создающая «климат доверия» [Автономов 2020, c. 344] и обеспечивая традиционные типы экономик необходимым количеством «неформальных регуляторов» [Автономов 2020, c. 344]. В этой благотворной среде глобального доверия к жертве есть место для роста финансовых экосистем, для которых ключевым фактором является разделенный сообществом аффект.
Собственно говоря, мне кажется, что в таком уникальном балансе этических и экономических смыслов не могут быть не обнаружены функции генезиса новых экономических универсумов. Даже в децентрализованной среде жертва успешно обязывает, производя связи. Обязательства содержат в себе упакованные гарантии того, что завтра главные смысловые ориентиры общества останутся прежними. Фоновый аффект, расположенный в сердце общества, наверное, можно обозначить через призыв victims’ lives matter – возможно, так стоит рассматривать ответ на вопрос об актуальной начинке денег сегодня.
Литература
Автономов В. (2020). В поисках человека: очерки по истории и методологии экономической науки / под ред. Е. А. Рязанцевой. Москва: Издательство Института Гайдара; Санкт-Петербург: Факультет свободных искусств и наук СПбГУ.
Аглиетта М., Орлеан А. (2006). Деньги между насилием и доверием. Москва: Издательский дом ГУ ВШЭ.
Бурдье П. (2018). Экономическая антропология: курс лекций в Коллеж де Франс (1992/1993). Москва: Дело.
Зенкин С. (2012). Небожественное сакральное. Москва: Издательский центр РГГУ.
Иваненко Е. (2017). Дизайн жертвы // Международный журнал исследований культуры: научное рецензируемое электронное издание. № 4 (29).
Иваненко Е. (2019). Кто против жертвы? К вопросу о генеалогии понятия «жертва» // Вестник Самарской гуманитарной академии. Серия «Философия. Филология». № 2 (26).
Корецкая М. (2021). Кампус и его жертвы. Культура виктимности в университетской среде, ее этическое, политическое и антропологическое измерения // Образовательные пространства и антропопрактики города: коллективная монография. Москва. С. 153–196.
Погребняк А. (2018). «И только затем…», или Окончательное распределение // EINAI: Философия. Религия. Культура. № 2 (14). С. 149–161.
Сериков А. (2019). Значение слов victim и sacrifice и возможные способы трансформации образов пострадавших в образы сакральных жертв (на материале параллельного английского подкорпуса НКРЯ) // Вестник Самарской гуманитарной академии. № 1(25). С. 55–72.
Brunilla K., Rossi L-M. (2017). Identity Politics, the ethos of vulnerability, and education // Education Philosophy and Theory. June. P. 2–12.
Campbell B., Manning J. (2018). The Rise of Victimhood Culture: Microaggressions, Safe Spaces, and the New Culture Wars. New York, NY: Palgrave Macmillan.
Gans E. (2013). Victimocracy. Chronicles of Love and Resentment. No. 442. [http://anthropoetics.ucla.edu/views/vw442/] (accessed: 24.06.2021).
Geis S. (2018). The dynamics of media attention to issues. Towards standardizing measures, dimensions, and profiles // From Media Hype to Twitter Storm. News Explosions and Their Impact on Issues, Crises, and Public Opinion. Ed.by Peter Vasterman. Amsterdam: Amsterdam University Press B. V.
Ingham G. (2004). The Nature of Money. Cambridge: Polity Press.
Furedi F. (1998). New Britain: a nation of victims // Society. No. 35(3). P. 80–84.
Kregel J. (1976). Economic methodology in the face of uncetainity: The Modelling Methods of Keynes and the Post-Keynesians // The Economic Journal. Vol. 86. No. 342. P. 209–225.
Kregel J. (2019). Globalization, nationalism, and clearing systems // Public policy brief. No. 147.
Laverick W. (2016). Global injustice and crime control. Abingdon: Routledge.
Mellor M. (2010). The future of money: From Financial Crisis to Public Resource. London: Pluto Press.
Munt S. (2016). Argumentum ad misericordiam: the cultural politics of victim media // Feminist media studies. November. P. 1–18.
Mythen G. (2007). Cultural victimology: are we all victims now? // Handbook of Victims and Victimology. Ed. by Walklate S. London: Willan.
del Re E., Shekhovat S. (2018). Crime and victimhood in globalizes world order // Revisita di criminologia. Vol. XII. No. 3. P. 55–69.
Smithin J. (2012). Requirements of a Philosophy of Money and Finance. York: York University.
Smithin J. (2018). Money and totality: a review essay // Journal of Post Keynesian Economics. Vol. 41. No. 1. P. 131–155.
Smithin J. (2019). Interest and Profit. York: York University.
Fiat victim! the victim as a fiat value in the horizon of biopolitics
Elena Ivanenko (e-mail: iv@webvertex.ru). Samara Academy for the Humanities (Samara, Russia).
This study focuses on the phenomenon of fiat, understood as one of the modern practices of solidarity in social space, and connected equally both the construct of money and the construct of the victim. The theoretical framework of this study is a philosophical anthropology of the victim, which treats the victim of violence as one of the most important knots of meaning for understanding modernity. The main thesis is that victim as a cultural construct is a fiat value and is directly connected with the processes of cultural and economic globalization. The perspective of the thesis is to suggest that the victim possibly functions as a substratum for the evolution of global monetary systems. As such, the construct of the victim (and the related problem field of the victim economy) can become the basis for decoding the understudied processes of modern economics, in particular for reflection on the specificity of modern fiat money and cryptocurrency ecosystems.
Keywords: victim; money; economy; fiat; debt; trust; victimhood culture.
JEL: A14, B59, D63.