Алэн Акоб
Парижский натюрморт
На ее милое лицо упала минутная тень, она взгрустнула, из глаз посыпались крупинки слез, я раскаялся, что завел разговор на эту болезненную для нее тему, и мне стало ее жалко.
– Послушайте, тогда нам остается только одно – уехать отсюда навсегда.
– Конечно, давайте, ой, давайте быстрее уедем отсюда! – запричитала она.
– У вас есть какие-нибудь личные вещи, я мигом могу залезть в окно и забрать их.
– У меня ничего не осталось, пара старых тряпок, он все выкинул, даже фотографии родителей.
– Гад, однако, нет, давайте все-таки останемся, может, подождем его, у меня великое желание ему съездить в ухо.
– Давайте быстрее поедем, бог с ним, теперь, когда я свободна, прошлое потеряло свое значение.
– А чашку эту вы не хотите выбросить, она же разбитая, – не знаю почему спросил я.
– Нет, не могу, это мой талисман, он всегда со мной, – прошептала она, потупив взгляд.
– Ну тогда все ясно, так поехали, садитесь рядом со мной, извините за кавардак в машине, задние сиденья у меня всегда забиты инструментами.
Долго прекрасный принц искал свою любовь. На белом коне он объехал все леса и поля, горы и пустыни. Наконец нашел ту единственную, которая его ждала в прекрасном дворце с белыми колоннами. Сыграли они шумную свадьбу, и все были рады, а особенно белый конь.
Вот уже час как мы едем в машине, и моя новая попутчица рассказывает мне свою жизнь, она довольно-таки разговорчивая особа, свои неудачи, промахи, теперь я знаю о ней все, почти как о себе самом.
– Одного только не пойму, – встрял я в ее монолог, – как раньше вы не поняли, что он с приветом?
– Вместе гуляли по вечерам, смотрели телевизор, принимали гостей, с детьми я была в хороших отношениях, языкового барьера между нами не было, я же преподаватель иностранных языков, вот только разве что… – замялась она.
– Ну и? – настаивал я.
– Да нет, ничего, это я так. – Лицо ее изменилось, и в глазах появилась тоска, было удивительно видеть, как быстро у нее менялось настроение, от веселья до грусти и наоборот.
– Дальше что делать собираетесь, в префектуру надо будет идти за бумагами, а там справки нужны с места жительства, за свет, за электричество…
– Нет, все, хватит с меня, – взволнованно воскликнула она, – поеду домой, соскучилась по школе, по дому, да и вообще везде хорошо, где нас нет, а как приедешь, увидишь да поживешь…
– Культурный шок!
– Нет, не совсем, просто привыкать трудно – разное мировоззрение, шутки, от которых мы смеялись взахлеб у нас, они не понимают, а их юмор – это сплошная пошлость и скука.
– Ах вот как, а я уже перестал даже замечать, значит, привык.
– Что это все я о себе да о себе, а вы, как вы живете, давно тут? – с нескрываемым интересом спросила она.
– Приехал сюда недавно, пять лет скоро будет, маленькая фирма по ремонту квартир меня взяла на работу, так живу себе, не жалуюсь.
– Женаты?
– Пока что нет.
Стало темнеть, пришлось включить фары. Встречные машины сильно слепили глаза, чувствовалась усталость, до Парижа еще триста километров.
– Послушайте, Света, может, остановимся где-нибудь, перекусим, у меня во рту маковой росинки не было с утра, – предложил я. Она улыбнулась своими слегка полными губами, обнажив ряд белых ровных зубов, и кивнула головой в знак согласия.
Остановились напротив ресторана с индейским тотемом во дворе, из красного кирпича и с большой афишей с ковбоем, который утверждал, что они специализированы на «мясо-гриль».
Официант заботливо проводил нас до самого столика, не забыв спросить, будем ли мы брать аперитив. Я попросил меню, и мы сели. Она была хороша собой. Свет от красной лампы в кружевном абажуре падал на лицо, смягчая и без того красивые черты лица, отчего они стали еще более выразительнее, что-то загадочное было в этой женщине, она как бы притягивала тебя к себе, и в то же время чувствовалась дистанция, которую нельзя было переходить. Проста в обращении, не лукавила, не кокетничала, не было той фальши, что мы встречаем часто в людях. Официант принес меню, не забыв поинтересоваться, все ли в порядке.
– Выбирайте, – предложил я ей, – вы любите стейк?
– Мне как-то неудобно, – прошептала она, – вы так много сделали для меня, я вам очень благодарна.
– Да бросьте, Светлана, о чем вы? Мне кажется, любой более-менее порядочный человек поступил бы так же. Выбирайте ростбиф, советую, он очень хорош здесь.
Подняв руку, я подозвал официанта, сделал заказ – салат, мясо, картошку фри и бутылку «Бургонского». За ужином мы рассказывали друг другу смешные истории о детстве, о работе, людях и много разной чепухи, которую никогда не упомнишь, порой несли полнейший вздор. Ее щеки порозовели от вина, и глаза заблестели детским задором, я не удержался и накрыл ее бледную руку на столе своей, почти не отдавая себе отчета, что я делаю, и к моему великому удивлению, она ее не отдернула, а пристально взглянула мне в глаза, словно хотела убедиться в моей искренности, и замолчала. Стало как-то неловко, и я убрал руку. Мы замолчали, она смотрела в окно, за которым шел ливень, то усиливаясь, то утихая, порывы ветра пригибали вниз деревья, разыгравшаяся стихия вперемежку с дождем крупными каплями била в запотевшее окно. Здесь, в тепле и уюте, между нами что-то происходило таинственное, готовое вылиться в безудержный всплеск эмоций с желаньем. Наше затянувшееся молчание прервал официант, предложив нам десерт. Я заказал мороженного и немного рома.
– Эдуард, вы много пьете, вы не забыли, что нам еще предстоит дорога? – спросила она, нервно перебирая тонкими пальцами воротник кофточки.
– Нет, конечно, не забыл, но продолжим наш путь завтра, а сегодня переночуем в гостинице, рядом, за рестораном.
Она снова стала сосредоточенно смотреть в окно, казалось, она меня не слышит, ее лицо опять стало грустным. Я продолжал смотреть на нее и любоваться, так она мне нравилась в тот вечер. Вновь объявился официант с маленькой коробочкой, где был счет, я расплатился, оставив мелочь на чай. Резкий порывистый ветер хлестнул нам в лицо дождем и запахом сырости, стихия не унималась, было холодно, она прижалась ко мне, и я почувствовал ее всем своим существом, мы быстро шли в сторону гостиницы. Высокая женщина в очках с толстыми стеклами долго рассматривала мои бумаги и потом спросила, на сколько дней будем брать номер.
– На одну ночь, два разных номера, – попросил я.
– Один номер, на одну ночь, – перебила меня Света. Я посмотрел с изумлением на нее.
– Так сколько номеров? – переспросила метрдотель, глядя на нас исподлобья.
– Один, конечно, – не растерявшись, подхватил я.
– То два, то один, никогда не поймешь вас, молодых, – с понимающей улыбкой произнесла она, пристально посмотрев на нас поверх очков.
Это был долгий поцелуй, очень долгий, от которого кружится голова и шар земной начинает крутиться вспять, от прикосновения ее упругих грудей у меня перехватывало дыхание. Шелковая сорочка, что оказалась под жакетом, сама соскользнула на пол, остальное поддавалось с трудом. Она прошептала: – Не надо, не спеши, – и стала сама раздеваться. Мы обнялись, и через мгновение гостиничная кровать прогнулась под тяжестью наших тел, а потом заскрипела на всю ночь, всю ночь напролет. Не помню, спали ли мы в эту ночь вообще, наверное нет, но то, как утром были счастливы до бесконечности, знали только мы и кровать. Неизвестно еще, сколько бы времени мы провалялись в кровати, если бы не горничная, которая пришла убирать.
Любовь она такая, злая, вспыхнет искрой, а потом разгорится пламенем с жаром и ей все равно, где, когда, почему. А когда придет время уходить, она не уйдет бесследно, сразу и навсегда, она еще долго будет тлеть в душе твоей угольками сизыми, то вспыхивая, то погаснув, от воспоминаний, которые находят на тебя.
Она прожила еще месяц у меня, а потом уехала, это было ее решение, и я не стал удерживать, говорят любишь – отпусти, в корне не согласен, но не стал задерживать, не просил, не убеждал. Осталась у меня от нее только разбитая чашка, которую Света забыла, а может, специально оставила, на память. Теперь она у меня на подоконнике стоит, иногда беру ее в руки и слышу ее голос, слова, смех, чувствую тепло рук, что держали ее, и много, много еще чего, что знаю только я.
Долгие дни одиночества породили во мне странную привычку, которую я не замечал раньше за собой – одиноко гулять по Парижу до часу ночи. В этом было что-то особенное, во-первых, ты забываешься от навязчивых мыслей и воспоминаний, которые тебе не дают покоя ни днем, ни ночью, начинаешь лучше ориентироваться в мегаполисе даже с ограниченным освещением; во-вторых, знакомишься с историей и архитектурой Парижа, который даже ночью освещен необыкновенно со вкусом; ну а в-третьих, мне просто приятно, и не потому, что не каждому дано в этом мире увидеть этот великий город, а просто почувствовать себя его частичкой, прикоснуться к вечному, оставаясь при этом самим собой. Не знаю, может, лет через двадцать-тридцать, когда я превращусь в брюзжащего парижанина с двойным подбородком, не оборачивающегося даже на аппетитные попки проходящих мимо девиц, может, тогда и пройду мимо Лувра, так просто, как спешащий прохожий, не замечая его, или возле дворца Пале-Рояль, который был построен для кардинала Ришелье и, обратите внимание, поначалу он так и назывался – Пале-Кардинал! Здесь все пропитано духом всемогущего политика. Здесь прятали Луи четырнадцатого («короля-солнце») в смутные времена. Позднее солнцеликий суверен в одном из флигелей дворца будет заниматься любовью с герцогиней де Лавальер, и там же она ему родит двух внебрачных сыновей. Il est pas belle la vie!!! Но сегодня это не тот случай.
Вот и сейчас я вышел из метро и через пару минут оказался где-то возле парка Тюильри.
Когда-то тут делали лучшую черепицу во всей Франции. Вынутую из земли глину прямо здесь, на месте, превращали в неплохое покрытие для крыш, в стране, где дожди не редкость. Так продолжалось довольно-таки долго, пока к власти не пришла рыжая королева Мария Медичи и не разогнала местных ремесленников, соорудив на этом месте гигантский по тем временам сад. Его аллеи расходятся на все четыре стороны: на востоке – Карузель, на западе – площадь Согласия, на север выходит бульвар Риволи, Сена – на юге. Будучи женщиной энергичной и умной, после смерти супруга она сосредоточила в своих руках огромную власть. Своевременная женитьба короля на Марии Медичи помогла расплатиться Франции с долгами, большую часть которых они и должны были ее семье, а потом как обычно – интриги, яд, Варфоломеевская ночь, падение, изгнание – все как у царствующих монархов тех времен.
Когда ты одинок среди людей, когда остался без старых добрых друзей, когда каждое твое новое знакомство для тебя так же бесценно, как вода и воздух, которым ты дышишь, начинаешь понимать всю мудрость пословицы: добрый друг лучше сотни родственников. Однажды совершено случайно судьба меня свела с одним интересным человеком.
С работы послали меня на медицинское обследование, так полагается, каждый год надо идти и проверяться. Я посидел немного в коридоре, поерзав мягким местом на неудобном стуле для ожидающих, вскоре меня вызвали по фамилии, я вошел в кабинет к врачу. За небольшим столом сидел высокий седой доктор с серебряной бородкой и добрым лицом, морща высокий лоб, он что-то напряженно записывал в кожаный блокнот.
Я стою в дверях, дорогая авторучка бесшумно бегает по бумаге, лишь изредка поскрипывая, тишина. Кинув быстрый взгляд поверх очков на меня, видно, чтобы воочию убедиться, что это именно я, а не кто-то другой, он переспрашиваете мое имя и предлагает сесть. Тут же почему-то интересуется, давно ли я во Франции, потом легким жестом тонкой кисти показывает на топчан для дальнейшего обследования. Слушает легкие, стробоскоп холодом скользит по коже, чувствую, как остановив на минуту обследование, он интересуется длинным шрамом, оставшимся от ранения осколком разорвавшегося недалеко от меня снаряда.
Первое время даже в Париже простой хлопок глушителя возвращал меня в прошлое, выкидывая из реальности, каждый раз заставлял жутко вздрагивать всем телом. Тогда, ранним майским утром, я чудом выжил, чуть в сторону, и фрагмент разорвавшегося снаряда полоснул бы меня по голове. Атака была настолько неожиданной, что я еле успел прыгнуть и укрыться в яме с вонючей грязью, истекая кровью, почти пять часов, а может и больше, полуживой я пролежал в воде с лягушками, которые через пару минут стали прыгать по мне, как по траве. Свежеокровавленная одежда клеем липла к телу, причиняя боль при каждом движении.
– Ты воевал? – вдруг внезапно спросил у меня врач спокойным голосом. Оборачиваюсь, с недоверием смотрю на него.
– Приходилось, но я не люблю говорить об этом, – сухо отрезал я, чувствуя холод его стетоскопа, который скользил у меня по спине.
– Я тебя и не прошу рассказывать, здесь болит? – продолжает он обследование.
– Иногда болит, терпимо, пока не жалуюсь.
– Я тебе дам таблетки, когда будет болеть, можешь их принимать внутрь.
– У меня нет лишних денег на лекарства.
– А разве я тебя посылаю в аптеку? Подарок, – добавил, улыбнувшись, он.
Так у меня появился новый друг, который стал помогать мне советами и деньгами в долг, который я, к его удивлению, всегда вовремя возвращал. Жил он на окраине Парижа в собственном доме с супругой, которая отлично готовила Cote de bœuf, не забывая по воскресеньям пригласить меня в гости.
Кроме их самих, в доме жили кот, собака и ворона. Росли они с детства вместе, жили одной семьей, но дружил каждый из них по-своему. Пес был невозмутимый флегматик, большую часть времени он спал на полу рядом с диваном, кот же был его полная противоположность, рыжий холерик. Всех троих хозяин кормил раздельно, у каждого была своя миска с едой, а для вороны он ставил блюдце с кормом на столе. Бывало, когда она что-то не доедала, то слетала на пол и относила еду, смешной походкой вразвалочку, собаке, настырно засовывая прямо в пасть, всем своим видом как бы говоря: «Ешь, дружище, это очень вкусно, это тебе». И пес ел, хотя ему и не очень нравилась смесь яичной скорлупы, древесного угля, речного песка и жженой кости с творогом. Ворона была не только умной, но и большой моралисткой, звали ее Марта, обычно сидела она на шкафу и черными бусинками своих умных глаз следила за всем происходящим вокруг. Ей, например, жутко не нравилось, что кот Виконт воровал еду из собачьей миски, хотя своя была всегда полная. Делал он это просто из вредности, лишь бы нашкодить. Тогда Марта начинала громко каркать, чтобы разбудить пса, но тот дрых без задних лап и в ус не дул. Виконт же выгибал спину дугой и шипел, как закипающий самовар, выражая таким образом свое недовольство вороной, но сам ее жутко побаивался и даже любил своей кошачьей душою, но виду никогда не подавал, всегда держался гордо с достоинством. Как-то раз подкрался он к мирно спящему Барни и по голове лапкой как стукнет, вскочил бедный пес, спросонья головой мотает, ничего понять не может, посмотрел мутными глазами на кота, потом на ворону и лег снова заснул, так ничего и не поняв. Виконт еще раз подошел и лапкой своей, на этот раз три раза, один за другим, по голове постучал и отскочил. Вскочил пес да как кинется на кота, сам залился весь жалобным лаем от наглой несправедливости к себе, а тот прыг на диван, глаза круглые, как два блюдца, и фыркает, презрительно косясь, головой крутит. Марта бесшумно, как только она умеет делать, приземлилась рядом с котом и своим черным клювом не сильно так-тюк его в лоб, как бы говоря: «Ну что, скучно тебе, делать нечего, может, тебе устроить веселую жизнь, чтобы ты понял, как тебе раньше было хорошо». Кот сразу лег на живот и замурлыкал, приятно стало, видимо, что Марта на него внимание обратила.
Времена года сменялись друг за другом, наконец, пришла озорница весна, месяц март, стал пропадать Виконт по ночам. Утром приходил взъерошенный и уставший, спал до вечера, мало ел и снова пропадал до утра. Последние три дня, конца марта он перестал выходить на ночь, сидел большей частью во дворе, зажмурив глаза от солнца, и дремал, греясь. Друг мой врач даже стал переживать, не приболел ли он, может, к ветеринару сводить, уж очень вид был у него удрученный. Разгадка этой истории появилась буквально через пару дней и оказалась она в виде огромного серого кота, который перелез через забор и, взъерошившись, подойдя к Виконту, крепко влепил ему шлепок по морде своей большой когтистой лапой. Первой беду почуяла Марта, она стала метаться по комнате, истерически крича, она так волновалась, что ее розовое воронье сердце готово было выскочить из клюва наружу. Вылетев в открывшуюся дверь, она кружилась во дворе, сильно каркая. Вслед за ней вывалился и Барни с предупреждающим лаем. Кот был не только внушительных размеров, но и жутко наглый, собак вроде Барни он повидал не один десяток на своем веку. Не отходя ни сантиметра назад, он издал гортанный звук, скорее напоминающий боевой клич шаолиньских монахов, что-то воинственное из вокабуляра котов, и нанес сокрушительный удар по физиономии остолбеневшего пса, который остановился как вкопанный. Над головами дерущихся внезапно появилась зловещая темная тень – словно пикирующий бомбардировщик, Марта пролетела над головой пришлого кота, слегка коснувшись своими черными коготками его головы, и тут произошло самое невероятное. Кот присел и обмяк, шерстка стала гладкой, спина выпрямилась, только хвост нервно бился по земле. Когда над его головой второй раз появилась тень от ее крыльев, он не выдержал, бросился в страхе, взлетев на забор, и молниеносно исчез в соседском дворе. Барни тяжело дышал, он подозрительно осматривался по сторонам, кот как ни в чем не бывало стал лизать заднюю лапу, а бедная Марта сидела на веранде нахохлившись и строго смотрела на обоих, внимательно следя за каждым движением своих друзей.
Полуденное солнце, не скупясь, по-весеннему щедро светило, орошая лучами ультрафиолетового тепла случайных прохожих. Пришлось даже снять куртку и пройтись налегке через площадь Согласия, чтобы потом выйти на Елисейские поля. Где-то минут так через десять, если идти быстрым шагом, я уже был перед той самой кафешкой, где мы первый раз с ней встретились.
К моему великому изумлению, за тем же столиком, на том же месте сидела Стефания. Она меня не видела, смотрела, как и в прошлый раз, куда-то вдаль, ее огромные серые глаза, казалось, замерли в каком-то ожидании, бледное лицо с легким румянцем было серьезным и сосредоточенным, временами порывы легкого ветерка откидывал назад ее белокурые вьющиеся волосы, показывая умный слегка выпуклый лоб. Это была она, только она, и никто другой, я смотрел и не верил своим глазам, она здесь! Мне захотелось кинуться к ней, обнять, поцеловать, спросить, как твои дела, малыш, но вовремя отдернул себя. Мысли, мешаясь, необузданно носились в моей голове: а может, она не одна, да и кто я такой для нее, может, она ждет кого-то, да и вообще, какое право я имею на нее.
В смятении я зашел за ограду пластикового ограждения и стал наблюдать за ней, невольно любуясь, но так и не решался подойти. Чья-то тень упала на меня, кто-то стоял рядом со мной. Я обернулся и вздрогнул – это был старик из сквера. Кинув насмешливый взгляд в мою сторону, он вошел в кафе и принялся за свой обычный обход между столиками, просить милостыню. Мне даже показалось, что, проходя мимо нее, он что-то сказал ей. О, как я был наивен тогда! Она быстро обернулась, увидела меня, встала со стула, подошла, и мы слегка обнялись, как старые друзья. Парочка за соседним столиком переглянулась, многозначительно улыбаясь.
– Эдди, я тебя ждала, – воскликнула она, – я знала, что ты придешь! – Я попытался ее обнять за талию, но она выскользнула из моих объятий, схватив меня за руку, и повела к столику.
– Садись, я сейчас приду, – и исчезла куда-то.
Через пару минут появился garçon, неся на подносе металлические кубки с мороженым и кофе. Так же внезапно, как и исчезла, она так же быстро и появилась, неся в руке маленький букет цветов.
– А это зачем? – недоверчиво пялясь на букет, спросил я.
– Это мне, я люблю цветы, они красивые, не правда ли?
– Это ты красивая, Стефания, – пробормотал я и взял ее тонкую ладонь в свою руку, она не противилась. – Это я должен был прийти с цветами, но я не ожидал тебя встретить здесь, – соврал я от стыда.
– В следующий раз ты купишь мне цветы, я розы люблю, красные розы. – Я махнул головой в знак согласия. После мороженого я попросил немного рома и мохито для нее.
– Люблю Париж, особенно весной! – пригубив из бокала.
– А я не очень, мне провинция больше нравится, люблю Атлантику, океан, его просторы, яхты, качающиеся на волнах, Аркашон – мой любимый город.
– Нигде, кроме Парижа, я не был, обязательно когда-нибудь вырвусь отсюда, в Довиль, например, там казино есть огромное, ребята с работы ездили, кучу денег выиграли.
– И ты веришь этому? В казино невозможно выиграть денег, даже когда ты выигрываешь, ты все равно проигрываешь, – иронично заметила она.
– Выигрываешь, проигрываешь, я уже ничего не понимаю, – рассмеялся я.
– Очень просто, Эдди, даже если ты выиграешь крупную сумму и сразу выйдешь из казино, то все равно потом возвратишься, чтобы снова играть, и в этот раз проиграешь, такова натура человека.
Я засмеялся, меня удивил ее острый ум в сочетании с простотой мышления. Мы сидели в кафе и не заметили, как время быстро пронеслось, темнело. Я собрался уже идти в сторону стойки, где была касса, как она взяла меня за руку и прошептала:
