Алэн Акоб
Парижский натюрморт
С трудом оторвавшись от скамейки, покачиваясь, но все еще твердо держась на ногах, я как обычно пошел в сторону Елисейских полей, настроение скверное, во рту с утра ни маковой росинки и, как назло, начала побаливать голова. Стефания меня уже ждала, мы поцеловались, я сел и стал озираться по сторонам, избегая ее взгляда.
– Дорогой, что-то не так, что-то случилось? – взволнованно поинтересовалась она.
– Да, случилось, я сегодня выпил.
– Ну, это не беда, – засмеялась она. – Может, заказать тебе рому, ты же любишь ром? Или лучше уйдем отсюда, давай поужинаем в хорошем ресторане.
– В хорошем ресторане дорого, а у тебя есть деньги? У меня их нет, я все пропил, – съязвил я.
Она засмеялась своим грудным смехом:
– Есть, вставай, пойдем.
– Ах да, я же забыл, ты у меня воровка, а у воров всегда есть деньги.
Серая тень промелькнула на ее изумленном лице, бледно-розовые губы скривились в холодную улыбку, полную горести и досады.
– Пойдем домой, дорогой, там поговорим.
Вот уже полчаса как мы идем по узким парижским улочкам куда глаза глядят и молчим. Не выдержав, не своим голосом она спросила меня:
– Милый, ты не заметил мои новые туфельки, я сегодня купила, – остановившись, по-детски хвастаясь, стала показывать их, картинно вертя ногой.
– Ведь ты мне врала, почему скрывала?
– Любимый, мы еще совсем мало знаем друг друга, представь себе, если бы я все сразу рассказала о себе, я очень люблю тебя, я не знала, как ты это воспримешь, я не хочу тебя потерять, ангел мой. – Ее голос дрожал, в уголках глаз появились росинки слез. Оставив ее позади, я продолжил идти, не оборачиваясь назад.
– Эдди, Эдди, дорогой, я каблук сломала, надо приклеить, – захныкала она через пару минут где-то сзади.
Мы проходили около какого-то бара в довольно-таки глухом переулке, это было одно из тех заведений, где собираются в основном местные завсегдатаи, все друг друга прекрасно знают и особенно с подозрением относятся к чужакам. Я пару раз посещал подобные кабаки, типа бистро, с друзьями, но интересного там было мало, зато на драку можно было нарваться запросто, что было чревато последствиями в то время для меня, с моими бумагами на три месяца с обновлением. В дверях бара, прямо под вывеской Chez Gino, стояли два здоровенных детины в клетчатых рубашках типа ковбоек, заправленных в кожаные брюки, у каждого по косынке на небритой шее, и с нескрываемым любопытством рассматривали нас в упор. Один из них, в круглых темных очках, с прической, как у Элвиса, презрительно посмотрел в мою сторону и, чеканя каждое слово, заявил:
– Ты почему, болван, ребенка обижаешь? – И оба закатились злорадным смехом, переходящим в хохот. Я остановился и угрожающе пошел на него, давая понять, что шутки его мне не по вкусу, второй же, не унывая, продолжал:
– Иди к нам, бедная девочка, мы тебе и туфельку починим, и приласкаем немного.
Подойдя почти вплотную, я не успел и рта открыть, как получил хороший удар в челюсть, он был настолько неожиданный, что я присел от боли, во рту появился вкус соленой крови, голова начала тяжелеть.
– Убери руки, гаденыш, – рядом кричала Стефания, приставив опасную бритву к горлу типа в очках, – не будь я андалузкой, если не перережу тебе глотку, как мокрой курице!
Второй замахал руками и пошел на нее, позабыв обо мне. Каждая минута была дорога, вскочив, я со всей силы ударил его ногой в середину бедра. Тип охнул и присел на асфальт, выкинув ногу вперед, его лицо искривилось гримасой адской боли. Стефания тоже не теряла даром времени, коленом ударила своего очкарика в пах, и тот присел рядом с первым. Музыка, что играла в зале, прервалась, весь бар, повернувшись, смотрел на нас через стекло витрины.
– Сваливаем! – крикнула она, и мы бросились бежать, вдогонку нам кто-то засвистел, послышался топот ног, который быстро прекратился. Мы неслись как сумасшедшие. Ко всем нашим бедам начал лить проливной дождь, я поскользнулся и упал в огромную лужу, порвав штаны, из которых выглядывало поцарапанное колено. Рядом стояла она и держала свои новые красные туфельки в руках, чудом успевшая подобрать, прежде чем пуститься наутек, и громко судорожно смеялась. Откинув обувь в сторону, упав на колени прямо в лужу рядом со мной, она схватив мою голову обеими руками, принялась меня целовать прямо в губы, отчего мы чуть не свалились в мутную воду.
Последующая ночь была такая же безумная, как и в прошлый раз. Благоразумие, может, и хорошо в старости, но не в постели, особенно когда ты молод и любишь женщину так, как будто это твой последний день в жизни. Ты ни о чем не думаешь больше, забывая обо всем на свете, пропасть тебе кажется ямой, горы холмами и даже смерть, самая последняя вещь, о которой мы вспоминаем вообще, потому что ты счастлив, но она тебя помнит и ждет своего часа, чтобы вырвать у тебя из жизни то, что ей причитается, ибо ее власть безгранична. Существует только одно спасение от этого – не бояться жить.
– Милый, ты спишь?
– Да, сплю!
– Если спишь, то почему отвечаешь, разве так бывает?
– Бывает, – поворачиваясь на другой бок.
– Когда человек спит – он не видит, не слышит и не ощущает, он почти мертв. Мне страшно, я не боюсь смерти, но ты увидишь – я скоро умру, уйду навсегда и буду ждать тебя даже там, откуда никто не возвращается, настолько мои чувства сильны к тебе.
– Глупости, прижмись ко мне покрепче, и страхи пройдут.
– Вчера утром, когда я выходила от тебя, ты только не смейся, на дереве сидела старая ворона, она смотрела мне в глаза, я боюсь ворон, Эдди, я их всегда боялась, они предвестники смерти.
– Мне казалось, что ты ничего не боишься.
– Нет, я боюсь потерять тебя. Ты меня любишь, ты же не бросишь меня, не разлюбишь?
– Нет, конечно, спи.
– Эдди, у меня мать была цыганкой, она умерла, когда мне было десять лет. На кладбище, где мы ее хоронили, было много ворон, они хоронили ее вместе с нами, они смотрели на нас и молчали. А потом шел дождь, и одна из ворон пролетела низко, прямо над головой, и задела меня крылом. Это была моя мать, Эдди, она прощалась со мной, она ждет меня, ей скучно одной, без меня.
Два громких хлопка встревожили небольшую стайку голубей, пасущихся на тротуаре, которые вспорхнули вверх, громко хлопая крыльями по серым бокам, лишь только черная старая ворона невозмутимо сидела на ветке огромного платана и внимательно наблюдала за происходящим. Из ювелирного бутика буквально вывалились трое грабителей, на одном из них не было маски, она повисла на белокурых волосах и потом упала на асфальт. Они быстро сели в поджидавшую их машину и понеслись вдоль Rue de Sevres, оставив за собой черное облако выхлопных газов.
– Спасите! Спасите! Помогите! – доносилось из-за раскрытой настежь двери. Двое полицейских, случайно оказавшихся на самом конце улицы, бросились бежать в сторону, где прозвучали выстрелы, держа руку на кобуре с оружием. На полу сидел ювелир с пистолетом в руке, из его плеча текла кровь, он был бледен и слаб, рядом на коленях стояла жена и пыталась наложить что-то наподобие жгута, пытаясь остановить кровотечение. Где-то завыла протяжно сирена, полицейский по рации сообщал цвет, модель и направление скрывающейся машины.
– Бери вправо, Жуль, въезжай сюда, молодец! А теперь гони!
– Она истекает кровью, Родриге!
– Я задыхаюсь, дайте воздуха! – ее лицо начало бледнеть, на нем появилась серая тень.
– Открой окно, проклятие, проклятый ювелир, откуда я мог знать, что он вооружен, сволочь, – Родриге разорвал легкую кофточку на уровне плеч, руки у него дрожали и плохо слушались. Прекрасная смуглая грудь была прострелена насквозь, и из нее лился тонкий ручеек крови.
– Я умираю? – спросила девушка. – Я опять видела ту ворону, Родриге, – захлебываясь кровью.
– Ты еще всех нас переживешь, Стеф, не морочь голову!
– Жульен, обещай мне, что он никогда не узнает об этом! Поклянись, я тебя прошу, Жуль. – Ее рука судорожно сжимала его запястье, силы начинали покидать ее, рука обмякла.
– О ком она, Родриге?
– У нее любовь!
– Только этого нам не хватало.
– Прости меня, Эдди! Прости, – шептали начинающие синеть бледные губы.
Вот уже месяц как я не видел Стефанию. Тоска сменилась бессильной злостью, потом пришла печаль и снова тоска на грани отчаяния. Дни шли за днями. Я принялся снова пить, пытаясь потопить одиночество в алкоголе. Ром, виски, водка – боль утихала, когда пил, затем усиливалась еще больше, когда не пил. Тогда я решил не пить совсем, обрекая себя на страдания, которых был достоин. Единственное, что делал я постоянно, это ходил в кафе, где мы с ней встретились, даже давно поняв, что шанс увидеть ее еще раз уменьшается с каждым прошедшим днем, но какая-то невиданная сила тянула меня туда снова и снова. Все слова, что я ей скажу при нашей новой встрече, вертелись в моей голове и каждый раз менялись с каждым новым днем.
Осень, холодное промозглое утро, сменившееся к полудню неожиданным теплом, верные клиенты все-таки старались зайти внутрь, чтобы не простыть, некоторые из них здоровались со мной, иногда шутили или спрашивали, как идут дела, заканчивая разговор о погоде. Я постепенно превращался в завсегдатая кафе и ждал, ждал, сам не зная чего. Все так же сидя и в дождь, и в солнце на террасе за нашим столиком, я смотрел в никуда застывшим взглядом меланхолика. Однажды, унесенный раздумьями, я и не заметил, как кто-то подсел ко мне и стал пристально смотреть на меня.
Это был тот самый старик с улицы, в этот раз он был небрит, помят, вид у него был отталкивающий. Я протянул ему какую-то мелочь со стола, предназначенную для официанта, но он презрительно мотнул головой и оттолкнул мою руку.
– Она больше не придет, не жди ее, – буркнул он мне прямо в лицо, отворачиваясь.
– Кто она?
– Стефания, кто? – передразнил он, смотря холодными как лед глазами.
– Где она, что с ней, она больна, несчастный случай? Откуда ты ее знаешь?
– Не жди ее, нет ее, баста, у нее есть муж, дети, семья, забудь ее!
Я вскочил со стула и схватил его за шиворот потертого пиджака.
– Где она, старая сволочь? – заорал я, плохо владея собой.
Ничуть не смущаясь, старик убрал мои руки, вытащил из кармана подаренный мною ей медальон и протянул его мне.
– Я же говорю, забудь ее, посмотри, сколько красивых женщин вокруг, одна лучше другой, ты молод, что ты привязался к цыганке, дурень.
Но я больше ничего уже не слышал, я оглох, весь Париж погрузился в тишину, вмиг он стал серым, а я прозрачным, и пошел, я шел через людей, став тенью этого города.
