Анатолий Григорьев
Судьба калмыка
Глава 3
А через три дня срочно сформированный полк из старослужащих бойцов бодро шагал на станцию Камарчага для погрузки в воинский эшелон. Был там и Семен. И после короткого обучения в Красноярске с одной винтовкой на пятерых (а, перед боем получим!) были брошены быстрыми темпами в Москву. На самый тяжелый рубеж обороны – Ржевское направление. Сибиряки выдержат! Им хоть в огонь, хоть в мороз – везде выстоят. Все с надеждой смотрели на них. Плохо вооруженные сибирские полки отчаянно дрались, но против танковых полчищ и мотопехоты, до зубов вооруженных фашистов выстоять было невозможно. Навечно легли сибиряки, заслоняя собой Россию и Москву. Среди них геройски погиб и старший сержант Семен Григорьев, 22 января 1942 года – так значится в похоронке-извещении, которую Маришка не смогла ни разу прочитать сама из-за пелены слез в глазах. Похоронку всегда читал старшенький – Вовка. Годы лишений и тяжелого труда во время войны не сравнить ни с чем. Но люди жили, росли дети, как-то учились. Выкарабкался после тяжелых мучительных перевязок и Маришкин Толичек. Война близилась к концу. Налицо были видны ее горестные результаты. Появилось много инвалидов, безногих, безруких и с изуродованными лицами. Народ уже не обращал внимания на приезжих переселенцев разных национальностей. Война наделала неразберихи – это понимали все, она ожесточила людей и попасть под страшную статью – враг народа – мог любой. Скажи слово не так – и загремел. О калмыках как-то забыли, хотя в этой многонациональной мешанине на глаза они все-таки попадались и уровень их существования был явно ниже всех. Катька, приезжавшая в райцентр за горючим или мукой для леспромхоза каждый раз увозила в Орешное несколько человек – калмыков. Заставляли энкаведешники. Она смеялась: С глаз долой спихиваете?
Райцентр, так сказать, зачищался от них окончательно. Их выселяли из землянок, сараев и заставляли переезжать вглубь района. Каждый раз, когда она приезжала в райцентр, обязательно останавливалась у Маришкиной избы и заходила проведать ее с ребятишками. Для них был настоящий праздник. Во-первых она всегда привозила что-нибудь съестное, то молока, то яиц, то орех и ягод. Во-вторых ни у кого из пацанов не было такой симпатичной тети – трактористки. Она позволяла набиваться пацанам на тракторные сани, сколько бы их ни было. Сани были летом и зимой, и прокатиться на них было делом очень соблазнительным. Каждый раз по приезду, оглядывая крошечную избенку, она звала их перевезти в Орешное. Покачивая головой Маришка отказывалась в очередной раз: – А вдруг Сенечка придеть? Не, Катенька, покуль тут поживем. Так, армейцы?
– Поживем, ничего! – вторили ей сыновья. А Катька, обнявшись с Маришкой, плакали навзрыд. Убили на фронте и Катькиного жениха. Наплакавшись вдоволь, Катька отвела взгляд в сторону и известила:
– Маменьку-то схоронили, два дня назад. Долго приказала всем жить.
– Ох! – тихо опустилась на кровать Маришка.– Божачка ты мой Божачка, куды теперь нам прислонить свою головушку! – тихо заголосила она. Посидели девки-бабы, поплакали, и засобирались по своим делам. Катька поехала с оравой ребятни на нефтебазу, Маришка на работу. Сыновья подросли, стали серьезнее. И хотя старшему было уже 10 лет, среднему – 8, а младшему 6, душа за них все равно болела. Была последняя военная весна. Апрель выдался солнечный и уже в середине месяца снегу – как не бывало. Набухающие почки деревьев и кустарников казалось вот-вот лопнут и выбросят клейкие морщинистые листочки. Ребятишки бегали раздетые и босиком. Кабы к концу месяца не заморозило, – греясь под солнцем на завалинке шамкала бабка Лысокониха. Известие о гибели сына и дочери уже в последние месяцы войны сильно подкосило старуху. Она согнулась и непрестанно кашляла, посылая сухонькими кулачками проклятья Гитлеру. Ребятишки участливо относились к ее горю, помогали ей приносить сучья на дрова и воду с реки. Привычно бежали играть за огороды, где перед болотом был заброшенный ничейный низенький сарай – землянка, построенный когда-то рабочими артели для заготовки и сушки осоки. Резучая была эта трава, осторожно надо было ее рвать или срезать, но особенное ее качество – быть годной для побелочных кистей, всегда привлекало к ней внимание. Этот сарай-землянка находился как раз за огородом Маришки, огороженного жердями. Как-то поздней осенью прошлого года она заметила, что из землянки вьется дымок. Это было вечером. А может это и не дым, а из болота туман. Близость болота всегда настораживала Маришку и угнетала. Зайдя в избу, она оглядела мальчишек и спросила: – Жгли костер за огородом в землянке? – Не, мам, там калмыки живут, а костер у них всегда горит. – А чаго ж ёны там жавуть? –Мам, кисти из осоки делают, корзинки из прутьев плетут. Живут.
– Потонуть ёны в проклятом болоте, не знамши – забеспокоилась Маришка.
– Нет, мам! Они смело по болоту ходят, особенно эта старуха, как ее?.. – сморщился Вовка.– А, Менга, Менга, вдруг выпалил он.
– Как это ходють? – заинтересовалась мать.
– А на ноги одевают такие плетеные из прутьев, ну такие широкие, как лыжи, и идут, прутья и осоку режут. Здорово! А одна ихняя калмычка летом пошла без этих лыж и утонула. Ну, эти старухи все приходили, сидели смотрели, трубки курили, потом пели чего-то. А потом глядим через несколько дней, у них костер в землянке горит, а они плетут корзинки и кисти из осоки вяжут. А потом и по болоту ходить стали. Страшно сначала было, ведьмы мы думали, черные, оборванные они, а потом увидели на чем они ходят, смеялись.
–А Вовка тоже ходил по болоту, брал у них эти лыжи! – высунулся с кровати Толька.
– Предатель! – кинулся к нему Вовка.
– Божачка ты мой! – закрыла рот в испуге Маришка. – Утонешь, сыночек!
– Не утону, а этому твоему Толичеку точно щелбана дам.
– Мама, а Вовка тоже умеет корзинки плести – не унимался Толька, – а Колька уже две выменял не четыре яйца. Мы три съели, а одно тебе оставили. Вон на окошке лежит.
– Милые вы мои детки, голодуха уже на болото вас загнала. Прошу Христом Богом вас, не ходите к болоту. И кто знает, какие эти калмыки, как бы худа не накликали. Милиция затаскает.
– А че, мам, милиция? Милиция давно знает, что там калмыки живут.
– Приедут, заберут кисти и корзинки, покричат, сунут какую-то бумажку и уедут.
– А чаво ены им кричат?
– А нельзя здесь жить, не положено, спекуляцию разводите. Ну, старухи соглашаются, выйдут из землянки, сядут в сторонке и ждут, пока они уедут. Милиция уедет, они опять назад приходят. За кисти да за корзины, они хоть картошки или чего-нибудь выменяют, а так у них все отберут.
–Ой , бедные люди! – вырвалось у Маришки. – Ходим к ним, отнесем картошин хоть пять.
– не, мам, они седня хорошо выменяли. И картошку. И лук.
– Нас даже угощали! – опять выкрикнул Толька.
– И вы ели, не заразно?
– Мам, это такие же люди, а картошка печеная в костре у всех одинакова.
Маришка о чем-то думая осматривала избу.
– А спят они на чем? Холодно ведь на дворе.
– Спят на сене, травы надергали, насушили. Вот и спят.
Она нашла старенькую дерюгу, смотала в комок и глядя на ребятишек сказала: Хадим отнесем им.
– Пошли. Давно бы было надо им дать чего-нибудь из тряпья, да все боялся тебе сказать, что заругаешь. А они старухи хитрые стали, наплетут корзин, кистей навяжут и на болоте в кустах спрячут. Когда надо отнесут обменяют, милиция приедет, а у них в землянке ничего нет. Поругаются и уедут.
Маришка с ребятишками пошла через огород к землянке.
– То-то вижу, тропинка через огород прямо к землянке ведет. Часто тут бываете?
–Бываем, – затараторили ребятишки.
Вовка снял верхнюю жердину из изгороди для матери. Подойдя к землянке, они увидели небольшой костер, над которым висело помятое закопченное ведро с деревянной крышкой. У задней стенки виднелись очертания полулежащих людей. Вход в землянку наполовину от низа был завешен мешковиной.
– Менга! Байса! Мендуть! – несколько раз произнес Вовка. Полог зашевелился и откинулся с одной стороны, и показалась небольшого росточка сухонькая старуха в меховой шапочке с трубкой во рту. Вечер был лунный , и она подслеповато щурясь оглядывала пришельцев. – А-а! – лучисто засветилось лицо старухи.– Мендуть – Здраста, Вовика! И тыча пальцем в каждого пацана она перечисляла: -Колика, Толика. Потом ткнула в себя трубкой, вынутой из беззубого рта – засмеялась. – Менга! Ребятишки тоже радостно засмеялись. Потом старуха указала на Маришку: – ЭЭж, эк?
– Ага, это наша мама.
– Мама, Мараишка? – выпалила старуха.– и все весело засмеялись.
– Откуль она меня знает?
– Знает. Я рассказыва – ответил Вовка.
– А ты по-ихнему понимаешь? – спросила мать.
– Немного понимаю.
–А ничего это? – настороженно спросила она.
– Мам, ты за это не переживай. Менга, а че Байса не идет сюда?
– Байса – пух – пух.– и старуха закрыла глаза и запухала впавшими щеками.
– Спит? – осведомился Вовка.
– Сапит, сапит – закивала Менга. Пацаны дружно засмеялись. Маришка протянула ей свернутую дерюгу, скзала: Спать холодно, укроешься.
Старуха вопросительно поглядела на Вовку. – Бери, бери, – кивнул он.
Старуха сунула трубку в рот, и, прижав сверток к груди, наклонилась. – Ханжинав, ханжинав!
– Чаго ена говорит? – обратилась Маришка к сыну. Благодарит за подарок.
– Какой же это подарок? Бедные люди! – Маришка с жалостью смотрела на старуху. Потом тронула ее за плечо. – Мои детки, Колик и Толичек, яще маленькие, и она показала на ребятишек, и на болото, – утонуть могут, посмотри за ними. Болото – буль – буль.
И Маришка прижала руки к вискам.
– Бичке – буль-буль – Толика, Колика, Вовика! – Бичке! – гладила она Маришку по локтю. Потом выхватила из кучки прут, и пригрозила пацанам: Бичке – буль-буль! Те живо отскочили от нее, удивленно смеялись, и сразу засобирались домой. – Нельзя тонуть! – говорит она. – переводил Вовка. –Поди ж ты, совсем нерусские, а такие же жалостные – удивлялась Маришка.
– Ну, пойдем до дому! До свидания! – и она помахала рукой.
– Менга! Сээхн ненд бээти! – последним пошел Вовка. Здраста – свидания! – махала в ответ старуха.
До самых больших снегов жили старухи в землянке, Маришка часто приносила им то супа, то щей, хоть без мяса. Потом к большим морозам землянка опустела. Говорили. Что приходил участковый и сильно ругался, узнав что старухи прятали в болотные кустарники свои изделия и выгнал из землянки. Маришка загрустила, где же зимуют бедные старухи? Морозы-то страшные. А может померли уж где?
– Не, утверждали пацаны, они дюжные, отсиживаются где-нибудь в кочегарке в тепле.
– Ну и слава бы Божачке! – крестилась Маришка. – свои-то матери – старухи померли, нет у вас бабушек. А старые люди в избе – польза большая, особенно для деток малых. Это как икона в переднем углу у христьян в избе. Как без хозяина дом- сирота. – влажнели глаза у Маришки. – Будут живы бабки эти, ей-богу пущу их на следующую зиму к себе. Места всем хватит.
– Ну ты, мам, даешь. Они же эти, как их, нехристи, да и черные. Грязные.
– Эх, детки мои милые! Заставь вас по-собачьи жить, али на цепь привяжи – не токо грязные будете, какать под себя будете.
– А Розка у нас чистая, она никогда даже во дворе у нас не какает.
– Розка-то у нас хорошая собачка, на свободе она у нас, детки.
– Так и старухи свободные, куда хотят ходят – спорили пацаны.
– Нет, милые мои, несвободные они. Малые вы еще, не понимаете. А грязные они – отмыть их в баньке, одеть в хорошую одежду, бабы еще красавицами будут.
– Ох, бабки – красавицы! – смеялись ребятишки.
– А мне нравится, как они трубки курят – вырасту, большую трубку себе куплю и буду курить – пых – пых! – как паровоз пыхтеть – дурачился Толька. Я с тетей Катей ездил в Камарчагу, там много паровозов видел, и калмыков тоже много, и даже девчонок ихних.
– Да. Бедуют и их дети, за какие грехи, не понимаю. Маришка налаживала постель и укладывала ребятишек спать, грустно покачивая головой. Последняя военная зима – голодная, с сильными морозами, уже не казалась такой страшной, как предыдущая. успешные действия наших солдат на фронтах Великой Отечественной, несмотря на сильные потери, грели души людей, что их сыновья и отцы гибнут не зря. И что их тяжелый, тыловой труд приносит ощутимые результаты. Война близилась к концу, и даже рвущие душу рыдания матерей и жен, получивших похоронки о гибели близких, переносились легче. Люди понимали, во имя чего идет многолетняя, смертная война. Во имя мирной будущей жизни. А главное, понимали, с кем воевали – с оголтелым врагом, зараженным коричневой чумой. Его надо было уничтожить. Уничтожали. Погибали сами, во имя оставшихся в живых. Пришедшая весна обновила души и сознание людей, что еще немножко, еще чуть-чуть дотерпеть, и войне конец. Неутешное горе свалившееся от войны почти в каждую семью, неожиданно осветилось ласковым ярким солнцем апреля 1945 года. Отогревая замерзшие осиротелые души за долгое время войны, солнце вволю питало теплом искореженную взрывами и морозами землю. И благородная земля, вбирая в себя тепло от светила вселенной, тут же старалась выбросить на всеобщее обозрение зеленые побеги растений, цвета мира и жизни. И первыми таковыми испокон веков бывают подснежники и черемша. Подснежник – радость для души и глаза. Черемша – пища для живота. Еще маленькие побеги черемши, этого природного гибрида лука с чесноком, чуть побольше длины пальца, а толщиной уже почти с карандаш. Неожиданно несколько пучков оказались у Маришки на крыльце. Пока их нюхали и пробовали на вкус, гадая откуда взялось это добро, с дальнего конца огорода услышали смешливые голоса старух. Они стояли у забора, покуривая трубки, наблюдали за пацанами и изредка покрикивали: Эй, Мараишка, Вовика, Колика, Толика!
– Живы бабки! – почти хором закричали пацаны и кинулись бежать к ним по еще не совсем просохшему после снега огороду. Маришка пришла с ночной смены, увидела детей, разговаривающих с калмычками, и очень обрадовалась: -Слава Божачке, ёны живы!
Она отрезала два кусочка хлеба, примерно по спичечному коробку каждый, и пошла к ним. Сыновья увидели ее, кинулись навстречу. У каждого в руке был зажат пучок черемши, которую они аппетитно жевали.
– Мам, мам! – наперебой кричали пацаны. – Менга и Байса живые, черемши нам принесли!
– А я им хлебца немножко дам!
– Конечно дай, они добрые! Ну здравствуйте! А мы уж думали и не свидимся, – обняла Маришка каждую старуху. Живы?
– Живой, живой маленько! – засмеялась Менга.
– По-русски говорить научились? Ну, слава Богу! – перекрестилась Маришка, а старухи вынули трубки изо рта, положили их в карманы и сложив руки лодочкой, поднесли их ко лбу, и что-то тихо запели по-своему.
– Мам, это они по-своему молятся,– сказал Колька. Старухи помолились, покланялись в разные стороны и получив от Маришки по кусочку хлеба, стали медленно посасывать отщипнутые крошки. – Ханжинав, ханжинав, – бормотали они и кланялись.
– Не надо кланяться, – расстроено шептала Маришка. – Божачка, слава тебе, что сохранил их. Спасибо вам за черемшу, – и Маришка указала на кучки в руках у сыновей.
– А-а, хилеп нету, а черемш – минога в балот, – и Байса махнула туда рукой.
– И вы не боитесь ходить туда? Там утонуть можно.
– Байса, Менга болшго (нельзя) буль-буль. – и поманив Маришку, они откинули полог землянки. Оттуда пахнуло теплом, от прогоревшего костра. В углу спала молодая женщина – калмычка, в фуфайке и ватних штанах. Ноги ее были обмотаны какими-то тряпками. Рядом с ней также крепко спал и двое детей лет по шесть-семь. Очевидно одна была девочка, судя по выбившейся косичке из-под шапки.
– Из Канска, Канска шел, – шептала Менга,– свой мужик, Эцк (отец), эк (мать) ищет, тут Манская, – и она от нехватки слов повела вокруг рукой. – Милиция болшго (нельзя). Сэн, сэн? (хорошо?) – и старухи сложили руки лодочкой и просительно замотали головами.
– Хорошо, хорошо, мы не скажем.
Во дворе вдруг яростно залаяла собачонка, и все повернулись к избе, от которой по огороду шли двое, один в милицейской форме, другой в штатском. Маришка в ужасе прикрыла рот ладошкой, потом быстро приказала ребятишкам: А ну, быстро утекайте отсуль. Повторять не пришлось. Ребятишки побежали вокруг огорода. Старухи рухнули на колени и сложив руки к голове шептали молитвы. Мордатый в штатском сходу напустился на Маришку: – за укрывательство преступников знаешь что будет?
– Не знаю. – смело глядя ему в глаза ответила Маришка.
– А вот статья за номером… – и он полез в кожаный планшет.
– Не трудись, любезный, а то я тябе тоже покажу бумажку за номером, какая оставила меня без мужа, а их без батьки, – и она ткнула на своих сыновей, остановившихся невдалеке. Мордатый смешался и что-то невнятно промычал.
– Гражданка Григорьева, я давно предупреждал ваших детей, чтобы они не водились со спецпереселенцами, которым не разрешено здесь бывать и заниматься запрещенным промыслом.
– А ты им хлебные карточки дал? – кивнула она на старух.
– Это не в моей компетенции, – закипятился участковый. Пусть идут в райсовет.
– А их оттуль гонють, вот и лезут бедные люди по болоту за черемшой али еще за чем. Милиционер перешагнул изгородь, и заглянув в землянку, поманил к себе штатского. Тот вертя головой оглядел землянку и буркнул: – По ориентировке они.
– Тогда забирай! – развел руками участковый.
– Гражданка, э-э-э, понятой будете – приказал он Маришке.
– А никем ня буду, никаго я туточки не видела, – огрызнулась она и пошла по огороду к избе. Участковый устало махнул рукой:
– А ну ее!.. Слышь, а они живые там? Что-то лежат не двигаются.
– Спят – шли ведь в основном ночью. Сейчас шевельнем. – участковый взял палку и осторожно стал дотрагиваться ею до ступней женщины. Она не реагировала.
– Эй вы. Болотные жители! – обратился он к молящимся старухам. Старухи невозмутимо продолжали молиться.
– Слушай, может, бросим все это, а? Установили где она и ладно, сделай отписку.
– Нельзя, зарегистрирована она в Канском районе, обязана жить там. Это вот эти болотные шушеры, – указал он на старух, – пока никуда не привязаны, вот и шастают где хотят.
– А что делать с этой? Проще если бы она была мертвая. Протокол составил и все. А то беглянка, да еще с детьми. Мужа ей подавай! Морда калмыцкая.– и мордатый в штатском грязно выругался.
– Так с виду-то ничего, да грязная, да наверняка вшивая, -о чем-то раздумывал он. – Да и ребятишки рев поднимут. Давай, помогай, участковый! Эй, красавица, пойдем! – рявкнул милиционер и ткнул палкой в ноги калмычке. Та живо поджала ноги и села, опершись о стенку землянки. Потирая заспанное лицо, она ответила на чистейшем русском: Пожалуйста, можно потише и повежливее? Детей разбудите.
– Вот те на! – переглянулись стражи порядка. – Путешествие закончено, пора назад, да побыстрее собирайтесь.
– Никуда я не пойду, до тех пор пока не узнаю, где мой муж, и отец с матерью. Я знаю что они где-то в Манском районе, меня почему-то затолкали в Канский район. Районы по названию созвучны, кто-то из ваших ослов все перепутал, а мы должны страдать.
– Это кто осел? – ощерился штатский.
– А, возможно, и вы. Неужели трудно посмотреть картотеку и ответить мне, где мои родственники? Буду тогда спокойно жить и работать, обращаться куда надо о соединении семьи.
Обезоруженный мордатый молчал. Потом, налившись краской, зашипел: в отделение пойдем, там и получим сведения, а у меня ничего нет. Давай вставай, буди своих щенят и по-хорошему пошли. Вон машина стоит. Не пойдешь, сейчас солдат подниму, отнесут и швырнут в воронок. Разговорилась.
–Прошу повежливей, дети мои тоже понимают русскую речь, иначе я постараюсь, чтобы и вам было не очень хорошо.
– Ишь стерва узкоглазая, а ну выметайся отсюда! По-хорошему прошу!
Участковый подталкивал локтем штатского, уговаривал:
– Не кипятись! Успокойся! Сейчас вытянем ее оттуда. А землянку разрушим. Вон взвод с полевых учений идет, у каждого по лопате. В пять минут сравняют с землей. Ну что гражданка по спецпереселению, как там? – Цынгиляева Ц.Б. добровольно пойдешь или понесут? Тогда подальше на север затолкают.
– Будьте вы прокляты! – разрыдалась женщина и стала будить детей. Вскоре заспанные, испуганные малыши шли с матерью, цепляясь за ее фуфайку, а мать еле переставляла обмороженные ноги, замотанные разным тряпьем. Стражи порядка шли впереди, изредка останавливаясь и поджидая идущих за ними женщину с детьми и плачущих старух, которые гладили по головам малышей. Вся процессия шла по тропинке вокруг огорода Маришки, которая вышла из избы с узелком и пошла к ним по огороду наперерез. Сунув узелок молодой матери, она не скрывая слез сказала:
– Терпи милая, и береги детей, накорми их, чаго могу дать.
– Спасибо, женщина, я думаю за эти наши беды когда-нибудь кто-то ответит.
– Не разговаривать! – рявкнул мордатый.
– Божачка ты мой, да ты по-русски говоришь лучше мяне. Сохрани вас Господи! – крестила она удаляющихся калмыков.
Апрель прошел незаметно, солнечный, ласковый. Не сбылись опасения бабки Лысоконихи, заморозков не было. Люди занимались огородами, готовясь к посадке картошки и разной мелочи. Огороды копались не как попало, а с большим вниманием. Оставшиеся картошины в земле, после осенней уборки, тщательно выкапывались, промывались, сушились и растирались в кашицу. Картошка-то была мороженная, и на воздухе растертая вмиг чернела, но крахмал в ней оставался. Вот из этого черного месива и пекли оладьи. Хорошо, если у кого было что добавить, – чуточку жира. Яйцо или молока. Но в основном пекли так. Без всего. Вот эти сизо-черные оладьи и были весенней пищей, с черемшой. Спасали от голода. Запахи мерзлой, гниющей картошки были конечно не из приятных. Калмыки очень быстро и хорошо освоили добычу мерзлой картошки на огородах и прилегающих полях колхоза. Буквально каждый из них ходил с заплечным мешком, с тяпкой или с обыкновенным загнутым железным прутом, на манер кочерги. Разгребая землю, они искали картошины, из которых потом лепили разные колобки и пекли оладьи. Люди выживали как могли.
Перед самым первым мая к Маришке пришла старшая невестка – Мавра. Старший брат Семена – Николай – также погиб в 42м под Москвой, а вскоре пришла похоронка и на их Гришуху – старшего сына. Так бедная Мавра в один год потеряла мужа и сына. Остался младшенький Федюха, за которого она дрожала как осенний лист. Как бы и его не взяли на фронт. Не взяли. Мал был. Уставшая женщина с котомкой за плечами облокотилась и забор огорода, и наблюдала как Маришка с детьми возилась в огороде. Они собирали прошлогоднюю ботву, дергали бурьян и сжигали на костре. Густой дым валил то в одну, то в другую сторону. Ребятня кричала, смеялась, подбрасывая в костер все новые охапки сухой ботвы. Оглядываясь уж который раз, Маришка наконец узнала родственницу. Всплеснув руками, она закричала: Божачка ты мой, Мавруша приехала! Детки, гостья дорогая у нас из Орешного.
Ребятишки мигом побежали к забору. Старшие пацаны хорошо знали и помнили тетю Мавру, один Толька сторонился и искоса поглядывал на нее. Но когда она стала уже в избе развязывать котомку и вытаскивать оттуда съестные подарки, и он был тут как тут. На радостях женщины смеялись и плакали, вспоминали как жили вместе. Жалели умершую свекровь, бабушку Анну. Ребятишки вовсю уплетали принесенные гостьей лепешки, макали их в варенье из черники. Лучшего кушанья не было на свете! И скажу тебе, Мариша, без утайки – остались мы совсем сиротами. – Тятю на прошлой неделе схоронили. Умер ваш дедушка Артем. Не выдержал горя. Велел перед смертью тятя тебе Мариша детей беречь, просил – внуков сберегите, фамилию сохраните!
Маришка сидела на лавке, качалась из стороны в сторону, сжав виски ладонями и обливалась слезами, тихо повторяла: Божачка ты мой. Чем же мы прогневили тебя?
Потом Мавра достала из котомки четвертинку водки, которая была наполнена лишь наполовину и поставила на стол. – Вот с поминального стола специально тебе оставили. Давай стопки.
– Ой. Маврушка. Нету их у нас. Вот кружки.
– Давай кружки. – Мавра осторожно налила в них немного водки, и на донышке оставила чуть-чуть в бутылке, заткнув ее корочкой хлеба. Взяв в руки кружки, бабы словно по команде перекрестились, заливаясь слезами. Маришка смотрела на Мавру, та тяжело вздохнув сказала:
– Помянем помершего тятю нашего, Артема Романовича, маму нашу – Анну Егоровну, сыновей их сгибших на войне, мужей наших Николая, Семена, братьев их Илью и Петра, сыночка мово Гришутку родненького – заголосила она. Захлебываясь и стуча зубами по алюминиевой кружке она все-таки выпила содержание ее. Зажмурившись, выпила и Маришка. И было непонятно, что бежало у нее по щекам и подбородку- слезы или водка. С разинутыми ртами, подсиненными черничным вареньем, смотрели на них пацаны, готовые сорваться на рев. Толька скривился и заревел и зарылся в материн подол. Долго в этот вечер велись разговоры. Больше горестные и уже без слез. Ребятишки, сморенные сытной едой, заснули первыми. А женщины, накинув фуфайки на плечи, долго сидели на крыльце, вспоминая прошлую жизнь в большой семье до войны, кляня тяжелую военную настоящую жизнь, тревожась за будущую послевоенную. Все разрушено, мужей нет, как жить, как детей растить?
– Катерину-то нашу медалью наградили за ударный труд. День и ночь на тракторе девка – не надорвалась бы. Какие где грузы везти – Катька. В лесосеках лес везти – Катька. Калмыков наверное с полтыщи привезла она. Вот какая доля выпала девке, за погибших братьев ворочать в лесу – горюнилась Мавра.
– Степу с Володей увидим ли живыми? – тревожилась Маришка за младших мужних братьев. Пишут ли когда?
– Нет, молчат. Может и вернутся.
– Санечка, младший, прошлой зимой когда забирали яво на фронт, из колонны прямо выскочил, к нам забежал, всех ребятишек перецеловал, и бегом пустился догонять своих.
– Ну Сашка-то может и уцелеет, на восток его взяли, там войны нет, – задумчиво вздохнула Мавра. – Зря вы тогда уехали, отделились. Может Маша жива была бы. Вместе все-таки. Ох, не знаю!
– Ну что, пойдем-ка спать. Мне ведь завтра еще до свету надо выйти. 45 километров отшлепать пешком. К вечеру дойду. На работу надо, сама знаешь, за прогулы можно и отсидку схлопотать.
– Ох, Маврушка, хоть и горе а я такая радая, что ты пришла, сто пудов с души свалилось – обнимала ее Маришка.
– Когда теперь свидимся?
– Свидимся, даст Бог, живы будем.
– А ты, вижу, совсем научилась по-нашему говорить. Помучишься – всему научишься, среди разных людей работаю. Все Сенечку жду, надеюсь.
– А я жду Николая и Гришу, не верится мне, что больше не увижу. Ох, горе ты горькое! Может, придут еще? А?
Не пришли мужики. Легли навечно. И 9-го мая – Победа! Сколько народу вывалило на улицы, обнимались, плакали. Пели. Плясали. Центральная площадь у парка в райцентре бурлила. Играл духовой оркестр, невообразимая давка у буфетов, где вопреки продуктовой карточной системе за деньги можно было купить что-то съестное. Больше. Конечно, водку. Звеня орденами и медалями вне очереди шли инвалиды, кто без рук, кто без ног. А кто с руками и ногами, да еле держался на костылях, с развороченной грудью и животом. А те, кто завершили эту кровавую, победоносную войну еще были там, на последних рубежах, и домой еще придут не скоро. А здесь уцелевшие фронтовики подпив на радостях за Победу, пьяно осознав свое горькое положение, сначала тихо поскрипев зубами, потом все громче и громче выясняли отношения с сытой тыловой крысой или с блудливой женой, не сдержавшей верность. Пластались в клочья рубахи, горохом сыпались с гимнастерок пуговицы, хрястко влипали мосластые кулаки в свороченные носы. Выплевывались зубы. Победа! Она всегда доставалась через боль и кровь. Через искалеченные судьбы. Через смерть. И не приведи Господь в те дни празднования Дня Победы, даже и через несколько лет после войны, встретиться искалеченному, подвыпившему фронтовику, с так называемыми спецпереселенцами, многие из которых носили этот ярлык неизвестно за что. А некоторые из них заслуживали большего наказания, да отсиделись за спинами невинных страдальцев. А побывавший в пекле войны калека без разбору крыл матом, определяя всех в предатели. Маришка с ребятишками также была на площади. После громких речей руководства района, под духовой оркестр и многочисленные гармошки на площади и в парке началась повальная гулянка. К буфетам было не добраться, да и лишних денег не было. Ребятишки ныли: – мам. Купи чего-нибудь. Володька с Колькой шныряли в толпе, подбегая через некоторое время то с конфеткой, то с пирожками. – Вон там дядька с медалями задаром нас угостил. –Не воруете вы детки? – тревожилась мать. – Мам, ты что?
Наконец повезло и Тольке. Солдат с костылями без одной ноги держал в руке бумажный кулек, и время от времени доставал оттуда конфеты – подушечки и кидал в рот. Мать разговаривала с какой-то теткой. Толька заворожено смотрел на солдата и удивлялся как точно солдат швырял в рот конфеты.
– Пожует-пожует, проглотит и снова кинет. Встретившись взглядом с Толькой, солдат подмигнул ему и поманил пальцем к себе. Толька отрицательно мотнул головой. Солдат удивленно усмехнулся и поковылял к нему.
– Поможешь?
Пацан заговорщически зашептал: – Мамка заругает.
– А мы отвернемся в сторону. Отойдем. Давай, смелей. А то мне одному уж надоело.
– Как это может надоесть, они ж вкусные! – еле ворочал языком пацан, засунув в рот сразу несколько конфет. –Ну, действуй! – и он отдал весь кулек Тольке, который обомлел от радости. Маришка всполошилась, не увидев сына около себя и растерянно оглядывалась по сторонам. Толька перестал жевать и вылупив глазенки уставился на мать. Наконец она увидела его и замахала рукой: – Толичек, хади сюды!
– Ух ты! – выдохнул солдат – это кто?
– Мамка моя!
– Красивая, брат, у тебя мать.
– Лучше всех! – подтвердил пацан.
– А где ж ты взял конфеты? – затревожилась Маришка.
– Здравствуйте, с праздничком! – подошел на выручку солдат и протянул ей руку. – Иван, чуть-чуть не царевич, засмеялся он.
– Здравствуйте. С праздником! – смутилась Маришка, но руку подала.
– Вот с другом фронтовой паек уничтожаем. Ничего?
– Можно, – засмеялась Маришка. Тут подбежали Вовка с Колькой и увидев у брата такое богатство в руках напустились на него.
– Толька, нечестно, делиться надо.
– Мои сыночки, отец-то не дождался Дня Победы, еще в 42м похоронка пришла. Люди-то дожили, а ен нет. А может, где в госпитале лечится, а? – глаза Маришки наполнились слезами.
– Все случается, все случается – торопливо ответил солдат. – Ты не из Орешного случайно? – Оттуль. А таперь здесь живу, работаю.
– Вон оно что. Семена жена?