Анатолий Григорьев
Судьба калмыка
– Да. Семена Артемовича, а это его детки.
– Вон оно что, – протянул Иван потирая лоб и отдуваясь.
– Слухай, не видел ты его?
– А! Нет! – как-то странно протянул он бледнея лицом, зашатался на своих костылях.
– Табе плохо? – забеспокоилась Маришка.
– Жизнь мне спас твой Семен под Ржевом. Вместе воевали.
– Слухай. Милый солдатик, расскажи, как же ен?
– Прости. Мать, ничего не знаю. Помнил я пока в сознании был, когда тащил он меня из-под обстрела. Ногу вот оторвало, крови много потерял, очнулся уже в госпитале. А про него больше ничего не знаю. Потом госпиталь эвакуировали на Урал в Челябинск, где только не лежал. Контузия корежит, к ноге-то уж привык.
– Ну как же ты ничего не знаешь про него, а? – корила она солдата. –Может не хочешь чего сказать?
– Прости, мать, ничего не знаю. Хотел его семью разыскать и вот тебе на – встретились.
– Что ж ты такой, ничего не расскажешь? – рыдала Маришка дергая его за костыли.
– Дядя, а папка наш смелый был? – пытливо глядел на него Вовка.
– Смелый, дружок, смелый. Из пулемета до последнего патрона строчил. А потом и меня еще сумел вытащить, хотя раненый сам был. – Говорил я тебе, что папка наш смертью храбрых погиб, даже в похоронке так написано, а ты не веришь, – доказывал Вовка какому-то пацану, готовый сразиться с ним, толкая его плечом. – Сгиб, значит, мой Сенечка, а ты не хочешь сказать. Ты-то вот живой. – рыдала она, прижимая к себе младших сыновей.
– прости, мать, ей-богу ничего не знаю. – и заскрипев зубами, замотав головой, он медленно ушел в толпу.
– Ты че, мамка, зачем кричала на дяденьку, он мне конфет дал, и видишь. У него даже одной ноги нет!
– Ох горе мое горе! – рыдала Маришка- Глупенькие вы еще, ничего не понимаете.
– Ну ладно, успокойся, хватит.– подошла к ней соседка по работе. – У меня тоже двое сиротинок осталось, почти вместе похоронки получили. Жить надо, детей растить! Пошли концерт смотреть. А чего рты разинули, доблестные армейцы? Вон очередь стоит, булочки детям бесплатно дают. Там и мои девчонки, разыщите их и к ним в очередь.
– Мамка. Кончай плакать, праздник же! – и мальчишки умчались к очереди. Матери смотрели им вслед, вытирая слезы.
– Мараишка, Мараишка, празника! – послышалось рядом. Поискав глазами, маришка увидела знакомых старух-калмычек, окруженных подростками-калмычатами, возраста как ее дети. Тут же стояли и две молодые женщины, держа за руки детей двух-трех лет.
– Твои друзья? – как-то странно посмотрела на нее соседка.
– Да, Валя, это про них я рассказывала.
Женщины подошли ближе к кучке калмыков.
– С праздником вас! – Празника, празника! – закланялись старухи. Калмыцкие дети шептались, и внимательно смотрели в одну сторону, часто показывая туда вытянутыми руками. Валентина сообразила первой и весело-властно приказала ребятишкам: А ну быстро в очередь! Старухи враз закачали головами: Болшго! (нельзя!) и затараторили: – Нету, нету! Валентина переглянулась с Маришкой. – Вы что? Можно! Давайте быстрее в очередь! – и стали подталкивать ребятишек. Те несмело упирались, оглядываясь на своих, потом старухи разрешительно махнули руками и калмыцкая детвора, путаясь в своих немыслимых рваных одеждах, пустилась бежать в очередь. Следом пошли и Валентина с Маришкой. Выгонят их, вот посмотришь, вон литовцы, греки, хохлы стоят хоть бы что, а этих прогонят. И точно. Не успели калмычата добежать до хвоста очереди, как несколько крайних пацанов обернулись к ним с возгласами: – Куда? Калмычата остановились как вкопанные. Рослый литовский пацан из их компании растопырил длинные руки и по-клоунски согнувшись нагло заулыбался: – Лабас денас! (Добрый день!) Булочка кушать без вас! И победоносно оглядывался ища поддержки в очереди. Кучка литовских пацанов
радостно гоготала. – Вон, зырь! Калмычат в очередь литовцы не пускают! В очереди произошло движение. Из середины очереди вышли несколько местных пацанов, среди них был и Вовка, и пошли в хвост очереди, враз засунув руки в карманы штанов. Белобрысый пацан чуть выше ростом Вовки, в надвинутой кепке на самые глаза боком подошел к литовскому пацану, цвыкнул сквозь зубы на землю и небрежно спросил: -В рыло хошь, морда? Ты уже третий раз со своей оравой становишься в очередь. – Не-е, я пожалуйста, залепетал литовец. – Мы просто стоим.
– Ну тогда не мешай другим. Точно! – загалдели остальные. – Налопались уже, а другим не дают. – кучка литовских пацанов тут же исчезла в толпе. Белобрысый сдвинул кепку на затылок, пацаны как по команде вынули руки из карманов и побежали в очередь на свои места. А белобрысый пацан важно оглядел калмычат и весело покрикивал: – Давай, давай, смелей подходи! Калмычата повеселели и так же кучкой пристроились к хвосту очереди. Довольный Вовка заглядывая ему в глаза захихикал – а то куда там: – Лабас денас! И они оба убежали к пацанам, которые уже нетерпеливо им кричали: – Давай, очередь подходит!
Счастливые ребятишки, получив по румяной булочке, оглядывали ее со всех сторон, нюхали. –Вот это да, вкуснятина! Девчонки Валентины подошли к ней и протянули ей свои булки: Мама, на! – Да ешьте, это вам, праздник же! Девчонки, отщипнув по кусочку, остальное сунули матери и убежали. Вовка с Колькой держа свои булочки на виду что-то разбирались с младшим Толькой, который слушая их жадно вгрызался в булочку. Ребятишки оглядывались на мать, дергали брата за рубаху, но тот спешно поедал праздничное угощение Видя бесполезность своих увещеваний братья наконец отстали от него и подошли к матери.
– мам, вот мы получили, а Толька сожрал свою булку.
– да ен же еще маленький, ешьте и вы!.
Потупив глаза мальчишки протягивали ей свои булки. Маришка отщипнула по крошке от каждой булочки, сунула себе в рот, вкусно зачмокала. – А это ешьте сами, праздник седни! Довольные сыновья куснули по доброму куску. Старший Вовка отломил половину булки и сунул в карман. И тут прибежали девчонки Валентины: – Все, булочки кончились, калмычатам не хватило!
– Божачка мой, и тут бедным людям не повезло!
Кучка калмычат возвращалась к своим как с похоронной процессии. Они сгрудились вокруг одного своего счастливчика, который прижал к груди последнюю булочку, которой закончилась бесплатная раздача. Ребятишки что-то галдели. Нюхали аромат булочки, младшие терли глаза и ныли: Гын, гын, ях, ях!
Первым среагировал Вовка, он вынул из кармана свою половинку, оглядел ее со всех сторон и отломив кусочек протянул калмычонку. Тот глядел на него и не брал. Тогда он снял с него шапчонку, положил туда свой кусочек, и с вызовом оглядывая пацанов, жующих булки, громко сказал: – ну, кому слабо? – ребятишки нехотя отламывали по кусочку и бросали в шапку. Отломила и Валентина от каждой булочки и тоже бросила в шапку. Вокруг калмычат образовалась целая толпа из ребятишек и взрослых. Скоро шапчонка была полна булочных кусочков. Глаза калмычат светились радостью и они пошли к старухам, где высыпали кусочки в подол юбки Менги и разделили поровну, посасывая лакомство. А Менга усевшись на землю и растопырив по сторонам свою юбку, восседала как квочка с цыплятами и кричала: Мараишка, ханжинав, празника, победа! А Валентина с маришкой и еще несколько женщин смотрели в их сторону и рассуждали: Ну мы мучаемся, поубивало наших на войне, живем-то хоть дома. А их-то за что на такие мучения, сколько их померло? Ну какие из них предатели? Старухи да дети. Нет, бабы, тут что-то не то. Натворили дел.
– Женщины, не омрачайте праздник победы ненужными разговорами. – неожиданно вынырнула перед ними прилизанная личность в пиджаке и галстуке.
– А ну пошел отсюда! Наши мужики головы сложили ради этой победы, а ты сытый да гладкий, будешь тут вынюхивать, да учить нас о чем говорить. Зашумели и остальные бабы и двинулись в его сторону. Личность в галстуке смутилась, замахала руками: Женщины, я с праздником хотел вас поздравить! – Иди, иди. Поздравить хотел! Праздник этот – горе и слезы наши. Личности как не бывало. – Ну что, бабы! Жить будем! Жить – детей растить!
Глава 4
Отгремели победные салюты, охрипли от громких речей высокие руководители, приходили в себя оглохшие музыканты духовых оркестров от непрерывной игры. Продолжались будни, люди подсчитывали потери. Внимательно и с ужасом оглядывали искореженную войной землю, разрушенные города и села. Продолжали работать, жить. Кончилась война. Но военный маховик продолжал крутиться, не ослабляя ритма. Также в военном режиме работали все военные и гражданские объекты, также работая выбивались люди из сил. Такая же была голодуха. Также каждый день в шесть утра из репродукторов на площадях, а у кого радио было и дома, начинался словами известного на весь мир диктора Левитана: – Говорит Москва! От Советского информбюро… И лилась душераздирающая песня: Вставай, страна огромная, вставай на смертный бой! .. Песня скоро прекратилась, а тяжелая жизнь осталась. И эшелоны, катившиеся раньше на запад на кровавую войну с Германией покатили в обратную сторону – на восток. Готовилась война с Японией. А люди продолжали гибнуть от заминированных полей, от широкомасштабного мародерства, порожденного войной. В лесах Закарпатья засели недобитые банды эсэсовцев и бендеровцев. По всему Союзу гуляла малолетняя шпана, которую надо было укротить и обезвредить. У населения с полей сражений оказалось очень много огнестрельного оружия. Война кончилась. Но война продолжалась. Официальный конец войны ничем не облегчил жизнь обездоленных сирот, вдов и матерей, потерявших своих кормильцев. На фоне счастливчиков, не понесших урона от войны, душевные муки были еще сильнее. Психика у людей не выдерживала. Глядя на своих сыновей, которые по своему детскому возрасту не понимали всей сущности беды, которую принесла их семье война, Маришка все чаще и чаще плакала. Дети быстрей забывают боль и приспосабливаются к любым условиям жизни. Маришка видела несправедливость на работе, хотя утверждалось. Что по закону все равны. Нет, не равны. Кому война, а кому мать родна. Работая на хлебозаводе, на подкате вагонеток с дровами для печей, которые круглые сутки не переставая топились, она видела как уходили мешки с хлебом налево. Как с вагонов разгружалась мука и тоже мешки уплывали в сторону. А ведь хлебозавод – поставщик сухарей на фронт, охранялся так, что мыши проскочить было негде. Кругом автоматчики. Сколько пересадили за решетку народу за украденный с голодухи кусок хлеба. За булку хлеба – пять лет тюрьмы. Многое видела она. Знала, а знающих либо высоко поднимают, либо с землей равняют. Огромные штабеля метровых поленьев и чурок немо высились во дворе завода, призывая молчать и работников. Кто-то молчал, кто-то нет. И как-то ночью вдруг заполыхал пожар внутри цеха и на складе дров. А за забором патронный цех. Не открой кран цистерны с водой, высившейся над дровами, быть большой беде. Взлетит все в воздух. Уже обожженная, дотянулась Маришка до крана. Открыла. Но сама оказалась под рухнувшим штабелем дров. Патронный цех остался невредим, как и штабель дров, залитый водой. Сгорел хлебный цех, и люди, отдыхавшие тут же на часок-другой. Говорят, что скрыть следы преступлений умеют лучше всего вода и огонь. Точно. Десятки обожженных и сгоревших людей не смогли помочь следствию. Огонь и вода скрыли следы преступления. Может и смогла бы помочь следствию Маришка, да в недолгий срок ее жизни, отпущенной после трагедии, она была без сознания. И лишь в редкие минутные проблески сознания сквозь боль она в первую очередь справлялась о детях, и больше о младшеньком: Божачка помоги яму, ведь ен жа такий малый яще. – Она наглухо забыла русскую речь и впадая в беспамятство выкрикивала по-белорусски свои суждения по поводу пожара на хлебозаводе. Дежуривший в ее палате следователь как ни напрягался, ничего не смог понять. Он поощрительно поглаживал по плечу шестилетнего Тольку, который ждал обеда (мамка все равно ись не будет) и часто тормошил его.
– Ну, переведи. Дружок, что она сказала? Толька вслушивался в бредовую речь матери и широко открытыми глазами смотрел на следователя, который не выдерживал его взгляда и лез в карман за конфеткой. Получив конфетку, пацан долго разворачивал ее и заключал: Муки и хлеба много там воровали, морды какие-то. – Ну, Толя, ясней. Конкретней надо кто.-Она не говорит. Может потом скажет, Может потом и я скажу,– загадочно отвечал пацан, откровенно поглядывая на карман сыщика. Вовка с Колькой на контакт с сыщиком не шли, забегали редко, мотаясь по базарам со шпаной, добывая себе кормежку как могли. В начале июня, когда палисадники и речные берега белели точно обсыпанные мелкими хлопьями снега, заканчивала цвести и осыпались лепестки с гроздьев дурманящей черемухи, Маришки не стало. Проснувшись поздно утром, Толька как обычно не обнаружил дома своих старших братьев, как и не обнаружил ничего съестного на столе и в чугунках. Взъерошенный и неумытый, он долго плелся к госпиталю к матери. По пути гонял чужих собак и кошек. От более яростных собак приходилось обходить по более дальним дорогам, видеть что-то незнакомое, на что тоже уходило немало времени. Да и мало ли каких дел может быть в такой длинной дороге у шестилетнего любопытного пацана? Перед входом в палату его встретила пожилая медсестра и сказала, что к матери пока нельзя, и пряча от него глаза повела в какую-то подсобку зашептав: пойдем-ка, я накормлю тебя, двойную порцию каши дам, хочешь? – Конечно, вот если маслицем полить, здорово бы было – шепелявил он без передних зубов. – Полью, полью милый. А наверх не ходи. Сегодня главный врач сердитый. Увидит, уши надерет и пообедать не даст. А маму может вечером сегодня, может завтра утром привезут домой. Так что сейчас покушаешь и иди домой, братьям скажи, старшему, чтобы пришел. Хорошо? А я тебе хлебца на завтра дам, чтобы ты зря сюда не ходил. И медсестра вытащила два хороших пласта белого хлебы. – Ух ты! Отсевной, белый. Как в праздник! – восторгался пацан и усердно работал ложкой. Медсестра закашлялась и вышла в коридор. Пообедав он сунул хлеб за пазуху и размышляя, где же он найдет старших братьев, побрел назад. Братьев он не нашел и домой попал поздно вечером и удивился: у их двора была привязана лошадь с телегой, во дворе были какие-то люди. Некоторых он знал, они работали на хлебозаводе вместе с матерью. Толька смело зашел в избу и первое, что он увидел, – на столе лежало два кирпича хлеба. –А у меня тоже есть! – радостно заявил он. Отсевной, белый. А тут черный! – и доставая из-за пазухи общипанные пласты хлеба осекся, увидев на лавке лежащую мать с заостренным лицом. – А че она такая неживая?! – вдруг скривился он. – И мухи по ней ползают. – заревел пацан и выскочил на улицу. Из избы неслись рыдания женщин. Ночевать дома Толька побоялся, и забрался на сеновал к бабке Лысоконихе. Туда же пришли и братья, объявив что будут охранять Тольку. Выспавшись ребятишки вернулись домой и тут обнаружилось, что из Орешного родня пришла – тетка Мавра, узнав о беде. -Вечером поздно сообщили, спасибо людям. Так сразу и наладилась к вам пеши. Вот орешков кедровых принесла, да пяток яичек. А Катерину-то не удалось разыскать, далеко в лесосеке на тракторе работает. Ох, жалковать-то будет! Любила она Маришку. Господи! Да как же теперь будет-то! –Жить будем! – повторяя материны слова, сурово заявил Вовка. – Да. Да, – горестно качала головой Мавра. – А дядя ваш старший Николай и брательник сродный Гришуха так и не вернулись. Остались с отцом вашим в чужой земле.
В обед на той же лошади и той же телегой привезли гроб. Хромой мужик распоряжался похоронами. Усадил ребятишек на телегу и рассказывал бабам, что кому делать. Володька заартачился, на телегу не сел, и одев синюю отцовскую косоворотку. Которая была ему чуть не до пят, подпоясался ремешком и молча шел держась за телегу. На вопрос тетки Мавры – зачем он одел рубаху отца? – он вразумительно ответил: Пусть мамка думает, что ее и папка провожает. Бабы молча кивали головами. На кладбище Тольку пришлось вытаскивать из могилы, куда он спрыгнул, ревел и не соглашался чтобы засыпали гроб с матерью землей. Когда закончилось погребение и обессиленных пацанов усадили на телегу, чтобы отвезти домой, к ребятишкам подошел следователь и протягивая им по конфете тихо спросил: – Сказала вам что-нибудь перед смертью мама? Старшие отрицательно качнули головами, а Толька ощерился как маленький зверек и завизжал: -Сказала мне, да тебе не скажу. Пожалел тогда конфетку, а я ее мамке хотел дать, может она живая была бы. А теперь твои конфеты не нужны! Сыщик смутился, а бабы участливо посоветовали ему: Не вовремя вы, оставьте детей в покое. – Да, да, извините – и он пошел в сторону. Ребятишки тихо сидели на телеге изредка всхлипывая, плакать уже не было сил. Они безучастно ждали и смотрели как бабы и хромой мужик доравнивали бугорок над могилой, укрепляли крест. Из-за кустов и соседних могил показалась кучка людей с обилием цветов – подснежников и черемуховых веток.
– Мараишка, Мараишка. – твердила одна женщина и пацаны признали в ней старуху – Менгу, с большой охапкой черемухи. Была здесь и Айса, и еще какие-то женщины-калмычки. –Сэн, Сэн, сэне (хорошо, хорошая) Мараишка, о, ях, ях! – заохали, запричитали старухи, положили цветы рядом с могилой и присев на корточки приложили сложенные лодочкой руки ко лбу, что-то тихонько жалостно запели. Все присутствующие оторопело и внимательно смотрели на них. –Вот ведь как. Нехристи, а цветов догадались нарвать, они что, знали Маришку? – Они у нас за огородом живут, мамка их иногда супом угощала, от милиции спасала – хмуро ответил Вовка. Видишь, люди помнят добро – заключил хромой мужик. Калмычки очень обрадовались, когда их цветы рассыпали по бугорку могилы. –Сипасиб, сипасиб! Ханжинав. Ханжинав, Мараишка! – низко кланялись они могиле. – Погодите. Не уходите! – сказал им хромой мужик и засунул руку в сумку, привязанную к передку телеги, достал полкирпича хлеба. – Вот, помяните покойную Маришку! – Бичкэ, бичкэ! (не надо, не надо!) – замахали руками старухи, прикладывая руки ко лбу и сердцу. – Они не побираться пришли! – рассерженно сказал Вовка. – Они уважают мамку.
– Стойте, стойте! – замахал руками хромой. Он отломил кусочек хлеба от куска, сунул его в рот и перекрестившись поклонился могиле. Старухи догадались что от них хотят. Они так же отламывали кусочки хлеба, клали в рот, приставляли руки ко лбу, кланялись могиле шепча: сэн, сэн, Мараишка – и отходили в сторону. Оставшийся кусок хлеба хромой молча просто сунул в карман старухи. Жаркое солнце, тряская дорога, смерть и похороны матери вконец обессилели пацанов и они отупело и сонно сидели на телеге, прижавшись друг к другу. Тетка Мавра прижав их головы к себе, молча обливалась слезами. Подъехав к избе хромой мужик завел лошадь с телегой под тень черемухи и тихонько сказал: Посиди так. Пусть поспят, успокоятся. – Поминать-то нечем, – удрученно сказала Мавра. – Ничего, – успокоил ее мужик. – Одну булку хлеба разрежем, сколько тут? Человек десять будет? А вторую булку ребятишкам оставим, да себе ломоть в дорогу возьмешь. – Че с детьми-то делать? – качала головой Мавра. Туда, к нам в Орешное взять? Голодно тоже, лишнего грамма хлеба нет. Картошка в прошлом году не родила, нынче огороды толком не посадили, семян нет. Попробую что-то через профком завода придумать. Хотя честно тебе скажу, вот эти две булки хлеба с горем пополам добыл. Сгорело все начисто и семей попавших в беду много. Просто не знаю. Детдомы переполнены, да и там кормежки нужной нет. Что придумать? – горевал и мужик. –А
ничего придумывать не надо, дома мы будем жить. Папку с войны ждать. – привстал Вовка, потирая глаза. Вон сколько солдат уже вернулись. Да и из нашего госпиталя многие разъезжаются. И наш папка тоже раненый был, говорил же дядя Ваня, который воевал с ним. Вылечится да и приедет. Мамка-то все ждала его и нам приказала. А то вернется, а нас нету. Где искать-то будет?
Опешившие взрослые молча поддакивали ему, горестно качая головами: – Да если так, то ладно было бы. В первые дни после похорон соседи заглядывали к ребятишкам, приносили то чашку супа, то три-четыре картошины. Калмыцкие старухи, у которых в землянке были и другие женщины с детьми, снова наладили изготовление корзин. Увидя ребятишек во дворе они дружно кричали и звали их к себе: Вовика, Колика, Толика! Нааран хартн! (приходите сюда!), хот, хот (есть, есть). И угощали лепешками из саранок, испеченными на камнях костра. Трудолюбивые старухи весь световой день бродили по болоту, лесам и полям, выискивая пищу. Выкапывались на полях остатки мерзлой картошки, пошла весной черемша, выискивались крахмалистые клубни ранней саранки, пошел и щавель. Немыслимого темного цвета лепешки из саранок, мерзлой картошки разной съедобной зелени, выглядели экзотической пищей, испеченной на камнях. Это надо уметь! Угощали калмыцким наваристым чаем – жомбой, из разных душистых трав. Иногда варили душистый махан (мясной бульон) из требухи или овечьих голов. Тогда по округе разносились аппетитные до одури запахи. Местные бабы завистливо поглядывали в сторону болота, плевались и судачили: Смотри ж ты, из дохлятины варят, а как вкусно пахнет – сглатывали они слюни. – А главное – живы, ни черта с ними не делается. А вон и Маришкины ребятишки у них ошиваются, тоже едят с ними и ничего.А наши чуть че не так съели – дристня, рвота. А вон Рябков пацан чего-то наелся и богу душу отдал! Вот, вот, душу! – шамкала бабка Лысокониха.
– Сначала душу к калмыцкой пище надо сготовить, тады она на пользу пойдет. Вот к нам старшие пацаны приходят, сусликов и сурков ловят по полям. Ошкурят – шкурку сдадут. А тушку на костре подпалят и в котел. А суслики да сурки зернышки грызут, хлебные звери. Вот тебе махан – варится, с ума сойдешь – будто из быка только что забитого.
– Тьфу ты, – плевались бабы, – до крыс скоро дойдет. Встречая Маришкиных ребятишек бабы с отвращением смотрели на них: Не ходите к нашим ребятишкам, дохлятину жрете!
– Не слухайте их мальцы! – заступилась бабка Лысокониха. – Принимает ваше нутро иху пищу – ешьте. Это от зависти они говорят. Ихи-то пацаны при матерях растут, а вам хоть как вырасти надо. А вырастите – в ресторанах обедать будете. Вона, я слепо вижу. Но вижу как вся ребятня, и калмыцкая и наша босиком шлепает. Обувки-то нет, ясно дело.А к чему я? А-а. Вон у калмычонков и у Маришкиных деток столько цыпок на ногах нету как у ваших. А у ваших все ноги и руки в коростах расчесаны.
– А верно ить бабы! Мыло то ни у кого нет, а у тех и подавно. Они поди и не знают, что оно есть на свете. Эй, Толька, поди-ка сюда!
– Ага, к Маньке играть ходить не разрешаешь, а теперь иди сюда! – настороженно огрызнулся пацан, но ближе все-таки подошел. Но держался на расстоянии. Бабы внимательно разглядывали тыльные стороны его рук и ступни ног. Конечно, руки и ноги были достаточно грязные,как и полагается у настоящего пацана, но трещин и корост не было. Так, кое-где были царапины, ведь носило его где нужно и не нужно. – А между пальцами не чешется? – спросила его соседка живущая через дорогу.
– Это твоя Манька пусть чешет, у нее чесотка и болячки на губах. – выпалил пацан – Я сам к ней ходить не буду! – и засунув руки в карманы штанишек на одной лямке, он повернулся и пошел с своему двору. – ах, ты сученок! – задохнулась от злости Манькина мать.– Ишь, говнюк! – Ладно тебе, Дюська! Пацан-то умыл тебя. Выдал семейные секреты. – смеялись бабы. Если хочешь быстро вылечить Маньку, иди к калмычкам, спроси чем они мажут руки и ноги пацанам, Маришкиным тоже видать. А так я слышала вроде сурчиным жиром. – Тьфу ты – сплюнула Дуська и с навернувшимися слезами на глазах закричала: Сдохну, крысятину и дохлятину жрать не буду. – Дура ты, Дуська, вон как у нас. У русских! Жить ведь надо. Выжить! А я вот пойду к калмычкам, махана попробую. И бабка Лысокониха поковыляла к болоту, за Маришкин огород, откуда ветерок тянул варившимся мясным бульоном. А бабы глядя вслед старухе стали вспоминать, что у калмыков тоже можно кое-чему поучиться. – Ведь ничего у них нет, а поди ж ты, живут. Вон и по болоту шастают, как у себя дома. Режут там осоку, лозу для корзинок, собирают клюкву, травы разные да черемшу. Додумались на ноги сплести лыжи-решетки. Хотя тоже вначале и их засасывало в трясину. А наши дуроломом попрут по болоту – или пан, или пропал. А вон лепешки с мерзлой картошки, да с саранок? Оказывается, не ленись главное – живой будешь. Вот ты Дуська на Маришкиных пацанов зря кричишь, что дохлятину жрут. Тебе завидно, что их калмыцким маханом угощают. А махан-то из чего? У Шилихи бык овцу запорол, кишки выпускил. Ладно. Овечка кровью за ночь истекла. Дохлая она? Нет. Шилиха освежевала с помощью калмычек. Тушу и шкуру забрала себе. Втридорога потом мясо продавала. И я бы купила, да денег не было. А требуху, голову и ноги калмыкам отдала. Те бегом на речку, кишки прополоскали, выскоблили, мелко нарезали и в котел. Голову, ноги осмолили, выскоблили дожелта и тоже в котел. Вот откуда – махан и вкусно тянет, аж слюни текут. Специально ходила на речку дерюгу полоскать,хотя она чистая была. Наблюдала за ними. А у нас руки в жопе. Жрать хотим, а пошевелиться, ни,ни, куда там, кишки, обрабатывать! Обблюемся, обворотимся. Но форс держим. Из графьев мы. А суслики-сурки, да они чище свиньи во много раз. Свинья любую падаль жрет, во всяком говне роется, а суслик зернышки, травку да орешки только ест. Чистюля.
– А может и ты уж на сусликов перешла? – подозрительно отодвинулась от собеседницы Дуська. – Перейти не перешла. А мой Генка их ловит, с голоду не сдохнет. Хрен я теперь требуху выброшу собакам. А чай ихний, калмыцкий, от любой простуды годен. Так любой жир застывший или топленый есть не будешь – рвотно. А в калмыцком чае, с разными травами, солью и молоком – даже вкусно. Сама пробовала.
– У них? – хором почти вскрикнули бабы. – Да нет, дома сама варила целую неделю, Генку выхаживала. Помнишь весной чуть не утонул в ледоход? А за рецептом к калмыкам ходила, тайком чтоб вы бляди не узнали. А то ведь заплюете, засудите. – А ты Клавка сука порядочная. Знала ведь против простуды средство, а не сказала мне. – насупилась на соседку Дуська. – Зимой Манька с Витькой целый месяц пластом лежали, думала уж не подниму их. – неблагодарная ты, Евдокия, не зря люди говорят. А кто твоих ребятишек мазью на ночь натирал? Ты в ночную, а я к тебе. Все ты нос воротила от этой мази. А ты чем их лечила, одним поглаживанием, да сюсюканьем? Так знай, чаем я их не поила – это верно, выгнала бы ты меня. А вот сурчиным жиром и еще там чем-то натирала. И поднялись твои ребятишки. – Ты? Сурчиным? – задохнулась Дуська. – Да, да. Знай.
– Ох-хо! – затряслись в смехе бабы. Вот тебе и на! Вот тебе и калмыки. А вон у Засохиных, корову совсем прирезать собрались, вымя раздуло – не притронуться. Орава ребятишек – одно спасение было молоко. Все испробовали – не помогает, корова тощает, ничего не ест. Случайно калмычки проходили мимо, или побирались, услышали рев коровы. Ну и предложили свои услуги. По-русски ни бе, ни мэ, а за два дня вылечили корову. Ты бы догадалась теплую овчину с мазью на вымя корове положить? Нет, куды там? А они догадались. А мерли бедные поначалу как привезли их, ужас просто. В пустые избы и сараи забивались и замерзали там. А какие выжили, весной выползли, черные как тени. Уж в пустых избах и на отшибах не жили, как ни загоняли их туда обратно. К людям ближе пришли. Вон у меня под забором два раза шалаши ставили и каждый раз то старуха мертвая оставалась после их ухода, то дитя малое. Кормила оставшихся в живых чем могла. Шелуху картофельную сырьем ели. Сейчас немного обжились, растолкали их по разным местам. А то поставят к забору несколько палок, накидают сверху травы и веток и живут, а дожди-то все равно мочат. Что там за шалаш? Так себе, от солнца тень дает, да и только. А потом ведь и мы перестали им разрешать жить у своих заборов. Гнали просто-напросто. Боялись, что холеру какую-нибудь от них подцепим. Да и мертвых у своих дворов никто не хотел видеть. Хоронить-то у них сил не было, еле двигались. Ничего, выжили, разбрелись кто куда, хотя помирают их еще много. Ну, а наши не помирают?– заспорили бабы.– Помирают, слов нет, но не так. Мы дома – не забывай этого. А у них ни кола, ни двора. – Пожалела! А про своих сирот забыла. Может из-за них наших мужиков поубивало. – Э-э, уж если дура, так дура! Где наши мужики погибли? Под Москвой, то-то. А калмычня откуда? Из-под Сталинграда. Москва вон где, а Сталинград чуть не на юге! Тыщи километров между ними. Вон Пескарихин Васька под Сталинградом воевал, живой остался, хоть и дергает его, контузило сильно. Спрашиваем мы его про калмыков, в глаза он их там не видел. Тут чего-то накрутили. Напутали. Может, какой и был подлец у них, недаром ведь говорят: – в каждом народе есть курва и злодей. У нас сколь хочешь подлецов, что теперь стариков и детей за решетку садить за них? Нет, бабы, тут что-то не то. Говорят, уже мужиков калмыцких видели, своих разыскивают. Все в медалях говорят. Вот тебе и калмыки. А на пацана ты Дуська зря накричала, чем ни накормят его калмычки, жив ведь. Правду говорит Лысокониха, – от зависти зубами ляскаем. Мы им ничем не помогаем. Работа проклятая, свои ребятишки, самим жрать нечего. А они глядишь и приглядят еще за ним. Он ведь еще сопливый, все один да один. Старшие братья – то все где-то болтаются, не глядят за ним. Да че уж греха таить, старших сколь уже раз на базарах ловили. Как бы в колонию не загремели. Связались со взрослым жульем, вот те и командуют ими. Ох-хо-хо, горе-то горе! Без хозяина – дом сирота, – точно говорят. Сама сколь раз видела, как стемнеет какие-то большие парни к ним в избу заходят, несут что-то. Уж Генке своему уши сколь раз драла, чтоб к ним и близко не подходил. Жулье-то оно и ест жулье, собьют с панталыку ребятишек. А в колонию попадут – это все.