Анатолий Максимов
Тайная жизнь разведчиков. В окопах холодной войны
В Особом отделе истребительной дивизии
Здесь работало четверо оперативников: начальник – подполковник, старший оперуполномоченный, который еще в войну был сотрудником «Смерша», еще один молодой сотрудник и я. Помогала нам вести делопроизводство секретарша-машинистка со стажем работы во фронтовой контрразведке. Нам была придана команда из десяти матросов, живших в землянке на склоне оврага.
Начальник обозначил мои обязанности и объекты в авиадивизии, которые поступали в мое ведение с точки зрения госбезопасности. Во-первых, моим заботам передавался авиаполк – два десятка реактивных истребителей, летчики, авиамеханики, специалисты по вооружению и радиотехнике. Я должен был контролировать работу автобатальона, кислородной станции и караульной роты. Кроме того, в мое ведение поступил полигон, на котором летчики проводили учебные стрельбы по наземным целям.
Среди военнослужащих моих объектов я имел негласных помощников. Некоторых мне передали на связь, а новых я должен был заводить сам. Еще с тбилисской школы я твердо уверовал, что расширение сети секретных помощников – это важнейшее условие при организации обеспечения госбезопасности в боевой авиадивизии. Главной задачей моих помощников было выявление недобросовестной работы на самолетах при подготовке их к полетам. Плохо проверенный и отрегулированный самолет – это прямой путь к аварии, то есть угроза жизни летчика, и потере самолета. Кроме того, инструктируя помощников, я просил их присматриваться к тем летчикам и техникам, которые недовольны жизнью в Советском Союзе и могут задумать угон самолета за границу, благо она была в нескольких десятках километров от нашего Малого аэродрома.
Комендант «вражеского аэродрома»
Среди ярких личностей из числа помощников выделялся старшина – комендант полигона. Его хозяйство бывало в работе обычно с утра. Как-то в моем полку были учебные полеты со стрельбой по наземным целям. Полигон был оборудован силуэтами вражеских самолетов, в то время американских. Это была точная конфигурация в натуральную величину. «Гениальность» коменданта полигона заключалась в том, что он выложил на земле из камней нужные силуэты. И сколько бы ни обстреливали летчики такие «самолеты», уничтожить их совсем они не смогли бы. За один день полетов звено за звеном, эскадрилья за эскадрильей «перепахивали» полигон учебными снарядами, которые в землю попадали, но не разрывались. А каждый МИГ – это два пулемета и пушка, есть сотня снарядов на несколько секунд обстрела «вражеских» самолетов.
Все заботы коменданта сводились к восстановлению силуэтов перед очередной атакой и оценка попаданий летчиков, список очередности атак которых он имел. Комендант лихо носился на своем мотоцикле среди силуэтов, стремясь координировать свои действия с интервалами атак летчиков на полигон.
Комендант был старослужащим, фронтовиком и веселым человеком. Он так и сыпал прибаутками на двух языках: украинском и русском. В гарнизоне он знал многих, был желанным в любом кругу и потому оказался в списке моих помощников. Он взял меня на полигон, как раз когда проходила очередная учеба моего полка.
В тот день, передвигаясь по полигону, комендант был расчетлив на время. Тогда я убедился, что в нем, старом солдате, живет чувство минера времен войны: поджигая фитиль, минер знает, сколько секунд он горит, и до взрыва успевает еще многое сделать, в том числе убраться в укрытие. Я сидел сзади коменданта на мотоцикле, и его спокойствие меня пугало: МИГ уже слышен и виден, а комендант все еще возится у одного из силуэтов, приводя его в порядок. А потом, как ковбой, вскакивает в седло своего «железного коня» и мчится в укрытие, оказавшись в котором уже через секунду мы слышим, как снаряды с глухим стуком впиваются в землю.
– Слушай, Василич, ты что же, любишь щекотать свои нервы? – спросил я его в один из таких приездов на полигон. – А если мотоцикл заглохнет?
– Здесь что-то есть из того, пережитого во время войны… Здесь я хозяин своей жизни и смерти. Может, потому я и выжил в боях, что моей присказкой было: двум смертям не бывать, а одной не миновать!
– И все же рискуешь, – настаивал я. – Сам не сплошаешь, но твой «конь» подведет…
– Ты что, лейтенант, не знаешь, что время для меня в такой ситуации слишком дорого? – уже серьезно начал злиться комендант. – Где я его возьму, время-то? Или мальчики-летчики могут в воздухе подождать? Да если бы я не крутился здесь как белка, то полеты длились бы не до обеда, а часов до пяти вечера. Разумиешь, бис тоби в печенку… – От волнения и моих несмышленых приставаний комендант даже перешел на украинский язык.
– Эх, лейтенант, если бы да кабы! – подвел итог нашей беседе боевой комендант.
Кроме острых ощущений, полигон был идеальным местом для оперативных встреч с помощником. Вот уж где можно было серьезно и от души поговорить. Обычно это проходило в землянке – укрытии в несколько накатов бревен. Здесь комендант оборудовал печурку, столик и даже койку. И что греха таить, теперь, через столько лет, можно и сознаться: мы с ним перед праздниками принимали более крепкие напитки, чем чай. Комендант, а в нашей оперативной переписке Старшина, был добрейшей души человек. В разговорах о людях всегда искал положительные стороны, помогал мне видеть интересующих меня людей с положительной стороны. В общем, незаменимый в нашем деле человек.
Странные разговоры в эфире
В один из дней моего более близкого оперативного знакомства со Старшиной он сообщил о странных радиопередачах, которые велись на волне радиостанций на борту МИГов дивизии.
Он рассказал следующее. Когда готовятся полеты со стрельбами на полигоне, то он привозит в землянку рацию и по ней контролирует движение истребителей в воздухе с момента взлета до момента атаки на полигон.
– Я знаю бортовые номера всех наших летчиков и хорошо представляю, кто ложится на боевой курс перед стрельбой.
– А в чем «странность» их переговоров в воздухе?
– В том-то и дело, что в воздухе – все в порядке. Обычный обмен типовыми фразами. Ну, естественно, с некоторыми репликами и даже более крепкими словечками. В общем – как всегда. Странности бывали на земле…
Старшина замолк и стал собираться с мыслями. Весь его вид говорил об обеспокоенности тем, о чем предстояло поведать мне, особисту. Он рассказал, что матчасть готовится до учебно-боевых полетов заранее, за несколько дней. Каждый техник – механик, оружейник, радист – готовят свою часть самолета. Старшина обратил внимание, что во время отладки ботовых радиостанций МИГов используются нестандартные слова.
– Например, «750, проверка: один, два, три… Как слышите?» – Он даже рукой перебрал на пальцах счет. – Понимаешь, иногда счет длится до двадцати и более, если что-либо не ладится.
– С кем радиотехники настраивают рацию?
– Или вместе с другим радиотехником, или с летчиком.
Старшина обратил внимание на тот факт, что иногда во время такой наладки он слышал не последовательный ряд чисел, а в разбивку. Причем чаще всего трехзначные. Это случалось не один раз, и ему думалось, что дурят техники для разрыва монотонности в работе с рацией.
– Конечно, на магнитофон эти записи не попадают, – говорил Старшина. – Магнитофон работает только в день полетов, и находится он у руководителя полетов. Я записал некоторые из таких «странных» передач, смотри…
Старшина протянул мне листок со столбиками цифр. Цифры были сведены в блоки и привязаны к датам, когда Старшина делал записи.
– И что же странного?
– Не по порядку перечисляются, и числа трехзначные…
Я всмотрелся в цифры. Действительно, по датам записи они идут так:
15.06 – 230 290 060
20.06 – 050 170 270 070.
26.06 – 030 100 180 260 080
– Василич, на что это похоже?
– Лучше я скажу, на что это не похоже. На координаты – не похоже, на расстояния – не похоже, на угловые градусы – тоже…
– Сколько времени длилась передача, каждая?
– Секунд по две-три.
– Как произносились: общим числом или каждая цифра в отдельности…
– «Ноль восемьдесят» или «сто шестьдесят»…
Что-то говорило об определенном ритме в серии этих цифровых строчек. Кажется, обилие нулей?!
– Итак, что мы имеем: во-первых, во всех числах имеются нули; во-вторых, каждая группа идет по нарастающей, а последняя в ней – меньшего значения; в-третьих, цифры меньшего значения от группы к группе идут вверх…
– И о чем это говорит? – спросил старшина.
– Пока – ни о чем, но если мы отбросим все нули, то получим следующее, – и я стал быстро набрасывать новый столбик.
15.6 – 23, 29, 6.
20.6 – 5, 17, 27, 7.
26.6 – 3, 1, 18, 26, 8.
Мы посмотрели друг на друга и пожали плечами.
– Василич, а что это за дни были в июне: 15-е, 20-е, 26-е?
– 15-го мы готовились к учебным полетам…
– …которые были 23-го? – неожиданно прорезала меня догадка, прозрел и Старшина.
– Точно, 23-го – были полеты.
– Значит, 23-е, 29-е и 6-е – это даты, но при чем здесь «6»? Что-то не вяжется!
– А если «6» – это месяц, ну как у меня: 15.06? – указал старшина на бумажку с цифрами.
– Так, так, так, – заторопился я, набрасывая ряд цифр снова, – 15.06 – это ясно, 20.06 – это об июле, а вот 26.06 что-то не получается. Ряд-то нарушен: с 8 на 1.
– 26.06 – это об августе, в моей записной книжке значится: 3-го, 10-го – будут полеты.
– Все ясно, теперь снова пишем наши догадки, что получается – даты полетов в июне, июле, августе.
И я обратился к Старшине с просьбой сверить даты с его записной книжкой. Все цифры сошлись. Рация передавала даты очередных полетов – но кому и кто делал это?
– Кому-то предназначалась эта информация, – философски изрек старшина.
– Шпионское донесение, Василич, думается мне… А почему ты до сих пор никому не сообщил о своей находке?
– Не был уверен, да и был без связи с вашим ведомством, вот теперь встретились с тобой основательно. Шапочно-то мы виделись, а серьезно начали работать только теперь, когда сошел снег и понадобился полигон.
– Василич, а по голосу не мог бы ты припомнить, кто мог это быть?
– Нет, ничего определенного сказать не могу…
– Ну, хотя бы: кого напоминает? Молодой – старый, звонкий – хриплый, высокий – низкий…
– Низковатый, но четкий, твердо выговаривающий цифры, спокойный. Как бы заученно говорящий.
– Видимо, тренировался, прежде чем выйти в эфир, – сказал я, задумчиво глядя на листок. – Конечно, голос не называл позывные самолета?
– Конечно, нет.
Разговор со Старшиной состоялся в первой половине дня, а после обеда я засел за обработку этих цифр и пытался разгадать то, что за этим всем стояло. Я только что пришел в отдел и хотел тщательно подготовиться, прежде чем доложить начальнику.
С цифрами, кажется, все ясно, а вот когда их передавали – почему никто больше не обратил на их особенность внимания? Я зашел в соседнюю комнату и обратился к коллеге за разъяснением: как ведется радиообмен при подготовке самолетов к полетам.
– Должен же быть какой-то режим работы? Не могут же все сразу болтать одновременно? Ведь у всех – одна и та же волна.
– «Временной коридор», – буднично-просто ответил сосед. – На каждый самолет – один механик, на каждое звено – по оружейнику и радисту. Радиоспецам нарезают «коридор», минут по пятнадцать-двадцать… Механик руководит всеми работами на его МИГе.
– Это – механик, а радиотехник?
– У них общий начальник на звено, а часто и на эскадрилью, если не хватает людей. График «коридора» составляется один на весь год по согласованию со всем полком и даже дивизией.
– Все двадцать минут «коридор» занят одним звеном?
– Не обязательно – двадцать, если есть необходимость, то да, но чаще всего – минут десять. Но другие не лезут – ждут своего часа.
– Значит, все рации в это время молчат?
– Точно. А почему это тебя интересует?
– Разбираюсь потихоньку в премудростях работы в полку, – однозначно ответил я.
Мне подумалось, теперь бы узнать точное время, когда Старшина слышал эти передачи. Да где его после обеда найдешь. Но нужно попробовать, и я стал обходить разные службы аэродрома. Часа через полтора все же наткнулся на Старшину.
Василич время припомнил:
– Последнюю, то есть двадцать шестого, я принял незадолго до обеда. Вернее всего, между одиннадцатью и одиннадцатью тридцатью…
Поиск «Радиста»
Его я называл мысленно именно так. Круг поиска определялся. Решил, что теперь следует подготовить справку и доложить ее начальнику отдела.
Вечером, как это было принято, мы собирались накоротке в отделе. Я попросил начальника принять меня.
– Сегодня у меня была встреча со старшиной. Он сообщил любопытные сведения. – И я протянул справку о встрече с моим помощником.
Начальник быстро пробежал справку глазами и не без удивления взглянул на меня:
– Ну-ка повтори ход ваших рассуждений еще раз!
В несколько минут я сделал на бумаге все расчеты.
– В конце справки ты указываешь круг последующих действий по поиску Радиста. И исходишь из того факта, что это должен быть обязательно радиотехник. Так ли это? Подумай еще и еще. Главное – не спугнуть…
Я еще не видел таким строгим начальника, как когда он убеждал меня согласовывать все шаги по этому делу с ним. Дело принимало серьезный оборот, а пока начальник снял трубку телефона и я услышал его несколько взволнованный голос:
– Михаил Андреевич, хочу срочно прибыть к вам для доклада. Очень важно, – четко доложил начальник и добавил: – Возьму с собой Максима Бодрова. Буду через час.
В кабинете адмирала мы часа три обсуждали сложившуюся ситуацию. Искали пути выхода на Радиста. В итоге поисков адмирал сказал:
– Сомнений в кодированной форме передачи ни у кого нет. Радиодонесение вражеского агента исходило прямо из вашей авиадивизии. Нужно не только искать, но и не спугнуть… Насторожить его – это уже проигрыш. Даю вам день срока на разработку конкретного плана действий.
Вечером следующего дня план был утвержден. Исполнителей было трое: начальник, старший оперработник нашего отдела и я. Мой начальник брал на себя задачу по проверке «временного коридора» через свои возможности в штабе полка и дивизии.
«Коридор» можно было привязать к конкретным лицам, точнее группе лиц, из числа механиков, оружейников, радистов. С одной стороны, круг лиц сужался, а с другой – все еще был велик.
Теперь все усилия направлялись на поиск «второго пеленга», то есть еще одной подсказки, что мы на правильном пути. Подсказка могла придти от наших помощников, и мы начали целенаправленную работу фактически с каждым их них.
Во время полетов я старался бывать на стоянке среди летчиков и техников. Это был не просто интерес к полетам и авиационной технике, а работа – оперативная необходимость. Общение в среде военных создавало эффект привыкания к особисту и восприятие его как своего коллегу по службе в авиадивизии. Хотелось, чтобы меня воспринимали эдаким добрым парнем, интересным собеседником. И еще – это место использовалось для коротких встреч с помощниками для получения нужных сведений или постановки нового, порой срочного, задания.
И все же это была диверсия! К информации Старшины о работе неизвестного на рации МИГа прибавилась еще одна серьезная забота. В моем полку случилось ЧП – чрезвычайное происшествие, ставшее достоянием гласности. В полете заклинило рули управления в одном из МИГов. Летчик с трудом посадил свою машину. При разборе происшествия выяснилось, что в механизм управления самолетом попала отвертка. Ее оставил в фюзеляже самолета обслуживающий техник.
Я привык подвергать сомнению любые простые версии, поэтому меня насторожил тот факт, что механик был весьма добросовестным и не мог не следовать правилу: перед полетом нужно убедиться, что инструмент лежит на месте, а не в кабине летчика или вообще в самолете. В этом вопросе механик не вызывал сомнения.
Тщательное расследование показало, что за месяц до происшествия у механика исчезла именно эта отвертка, о чем он немедленно доложил старшему по команде механиков, то есть офицеру полка. В авиации принято: все инструменты промаркированы – бесхозного инструмента на стоянке самолетов быть не должно.
Поэтому найти хозяина любого инструмента было легко.
Как попала отвертка в самолет, если она была утеряна еще месяц назад? Выход напрашивался один: подбросили. Но зачем и кто? Недоброжелатель? Но чей? Летчика или механика? Итак – версия.
На заданные вопросы нужно было найти ответы. И я их начал искать, собирая по крохам сведения от своих помощников. Сведения оказались любопытными. Отпала версия с недоброжелателями у летчика. Остался механик, который, как выяснилось, был очень задирист, языкаст и слыл жестоким насмешником. Он умел наживать себе врагов. Таких у него оказалось двое. Теперь – кто из них?
И снова выручил помощник, который разузнал о ссоре между «моим» механиком и механиком соседнего полка. Эти ребята были земляками и из одного авиационного училища. Когда-то хорошо дружили, но между ними пробежала черная кошка… Ко всему прочему, оба имели виды на девушку из родной деревни. Девушка отдала предпочтение более спокойному жениху – парню из соседнего полка. «Мой» механик оговорил своего земляка, написав письмо девушке с сообщением, что ее жених отказался от нее и женится на другой, местной северянке.
Обман раскрылся, и отвертка была выбрана орудием мести. Мы предполагали, что механик-обиженный рассчитывал не на аварию в воздухе, а на отказ рулей при движении по земле. Взяв эту версию за основу, мы решили дать парню-мстителю возможность облегчить свою судьбу – было принято решение побеседовать с ним в открытую.
Душу Мститель облегчать не захотел. Категорически отказался взять на себя вину за появление отвертки в МИГе. Когда он защищался от этого тяжкого обвинения, выставлявшего его организатором возможной гибели летчика, все его спокойствие улетучивалось.
– Делайте со мной что хотите, но я эту диверсию не делал! Что мой земляк подло поступил со мной – все так. Но это наше дело, и я собирался набить ему морду!.. – яростно протестовал Мститель. – Только не отвертка. Нет и нет…
Любопытно, что и сам «мой» механик, на чьем МИГе случилось ЧП, не хотел верить в версию, что его земляк – диверсант.
– Я знаю его с детства. Он обещал избить меня и избил бы. Он против меня, а не против летчика! – категорически настаивал бывший друг Мстителя. – Ищите в другом месте…
Однако машина поиска уже вошла в привычную колею и взяла за основу действий Мстителя ссору двух земляков. Его объявили причастным к созданию аварийной ситуации и неискренности. И вот: трибунал, дисциплинарный батальон, разжалование в рядовые.
Трагедии в судьбах летчиков
Профессионализм – это как умение плавать или ездить на велосипеде. Или он есть, или его нет. Но то, что мой профессионализм инженера-артиллериста может быть здесь востребован, в особом отделе морской авиации флота?! Вот уж чего не ожидал.
К сожалению, этот профессионализм пригодился в более чем трагической ситуации. Но уж такова судьба военного контрразведчика: в обычной жизни быть незаметным, а в критической ситуации – собранным и максимально полезным своими разносторонними знаниями профессионального сотрудника госбезопасности.
Пока я служил в дивизии, пришлось пережить несколько авиакатастроф. Меня, как человека с инженерным образованием и молодого чекиста-контрразведчика, направляли в комиссию по расследованию происшествий в качестве представителя особого отдела.
Однажды я сидел в помещении отдела и писал очередной отчет о встрече с одним из моих помощников. Гул самолетов, идущих над нашим домиком на посадку, не смущал меня – привык. Работу прервал начальник, бросив короткое: «Зайди».
– Разбился штурман полка. Беги на КП и забери магнитофонную пленку с записями переговоров по радио руководителя полетов и штурмана. Торопись!
С тревогой на сердце я пулей вылетел на дорогу, ведущую к аэродрому. Бегом примчался на КП – командный пункт, где руководил полетами командир полка, соратник Бориса Сафонова по войне на Севере. Полковник был бледен и глубоко затягивался сигаретой. Я знал, что со штурманом они были друзьями. За год до войны прибыли они сюда, в морскую авиацию, и всю войну сражались летчиками-истребителями в небе Заполярья над Баренцевом морем. Но дело есть дело, и я изложил просьбу моего начальника.
– Что, слетается вороньё?.. – грубо проговорил полковник и добавил с горечью: – Теперь мне крышка – уволят. Это уже, лейтенант, четвертого за два года я провожаю на тот свет. Бери пленку. И докладывай…
Когда я шел, уже не так быстро, в отдел, навстречу мне неслась толпа женщин. Их рыдания и крики были слышны издалека. Были среди них и полуодетые, и одетые кое-как. На ветру полоскались цветные фартуки домохозяек. Лица жен летчиков были искажены горем. Как так? – удивился я. Ведь прошло всего несколько минут с момента происшествия! Позднее я узнал, что самолет упал на виду поселка, не дотянув до посадочной полосы метров двести. Упал в болото и перевернулся. Через двадцать минут трактор поставил пятитонный истребитель в нормальное положение. Но штурман уже был мертв. После опрокидывания самолета он потерял сознание, ударившись лбом о прицел, а затем завис на ремнях сидения и перекрыл ими артерию на шее.
Женщины не знали, кто погиб, и потому бежали за страшной вестью сами. Бежали инстинктивно – горе объединяло их. Они пробежали мимо меня, кажется, даже не замечая. Видимо, мой спокойный вид и медленная походка говорили о том, что я не был в курсе дела.
Созданная комиссия включала в себя специалистов из разных областей профессиональных знаний, но в целом ей предстояло ответить на три основных вопроса, естественно, аргументированно: не была ли катастрофа результатом ошибок летчика при пилотировании самолета? Не случилась ли катастрофа из-за поломки двигателя или приборов навигации, управления? И, наконец, не было ли злого умысла, приведшего к гибели самолета? Последнее было по моей части.
На первый вопрос акт готовило командование авиадивизии, на второй – авиаспециалисты, а на диверсионный вариант – мы, чекисты особого отдела, в данном случае в моем лице.
Пока создавалась комиссия, я, уже через час после трагедии, сидел и изучал магнитофонную запись. Особенно того участка ее, который касался аварийной ситуации – обстановки вплоть до гибели летчика.
Прослушав несколько раз пленку, я сделал первую запись на листе бумаги: «Из вахтенного журнала радиорубки командного пункта…» Я выбрал всего шесть минут. Триста шестьдесят секунд трагического полета. Итак, КП; 32 – номер руководителя полетами на командном пункте управления; 754 – штурман полка. Дальше шла расшифровка переговоров.
Время: 14.14.
КП: 754, вам зона 20. 754, вам разрешаю взлет с левым разворотом…
Время: 14.32.
754: Я – 754. Трясет двигатель.
КП: 754, проверьте температуру!
754: Температура – ноль, я – 754.
КП: 754, пламя есть?
754: Да нет, не пламя, с мотором что-то…
КП: 754, задание окончил?
754: Задание окончил. Сильно трясет двигатель… Я – 754.
КП: 754, повнимательней, повнимательней… Смотри за удалением от аэродрома. Иди к точке, иди к точке… Высоту не терять…
754: 32, я над точкой. Высота – 2000.
КП: Смотреть внимательней – всем, всем…
КП: 754, что у вас там? 754, вам посадка с ходу. Внимание, внимание, всем разлетаться…
754: Я – 754, прохожу над вами. Я над точкой.
КП: Кто прошел над стартом, точкой?
754: Я – 754.
КП: 754, заходите на посадку. Как вы?
754: Нормально, нормально… Трясет немного… Я – 754.
КП: 754, не растягивайте «коробочку»… Заходите на посадку.
754: 32, прогони 775 на второй круг. Я поменьше «коробочку» сделаю… 32, 32, прогони его!
КП: Кого прогнать?
754: 32, прогони того, кто после третьего разворота. Я меньше «коробочку» буду делать. Я – 754.
КП: Кто сделал третий разворот? На связь!
775: Я – 775. Я успею еще…
КП: 775, срочно уйдите, уйдите… На третьем развороте уйдите. Сейчас 754 идет на вынужденную посадку…
754: Я сразу на третий разворот… Я – 754.
КП: Сразу на третий? Правильно…
754: 775, смотри, буду проходить мимо тебя. Спокойненько…
КП: Кто на третьем, повнимательней…
775: Я – 775. Вижу его…
КП: 775, заходи на посадку следом за 754. Он подходит к четвертому развороту.
КП: 754, как у тебя? Шасси и щитки выпустил? Двигатель работает?
754: 32, работает, трясет сильно…
КП: 754, не вздумай только сектором газа шуровать. Шасси выпусти… шасси выпустил?
754: Шасси выпустил… Щитки полностью… Воздух есть. Я – 754.
Время: 14.37.
754: Остановился двигатель. Я – 754.
КП: 754, как расчет на посадку?
754: С подтягиванием – будет нормально…
КП: Подтянуть! Под… Под…
754: НЕ НА ЧЕМ! НЕ НА ЧЕМ!
КП: Убрать шасси… убрать шасси… Подтянуть, подтя…
754: ОЙ… МА-МА…
Прослушав запись в первый раз, потрясенный, я долго сидел молча. Голоса, их интонация, отдельные фразы роились в голове. Перед глазами стояло лицо штурмана полка, всегда приветливого и жизнерадостного человека. Наконец, стал осмысливать и записывать услышанное. Так родилась эта запись – стенограмма, которую нужно было приложить к акту.
Здесь необходимо небольшое пояснение. Дело в том, что прежде чем садиться на аэродром, самолет строит «коробочку», то есть делает вокруг посадочной полосы расчет, облетая ее с четырьмя разворотами.
Штурман – отличный фронтовой летчик. Он сделал сотни вылетов, боевых вылетов над Баренцевом морем в годы войны – остался жив. Несколько лет назад, спасая МИГ с остановившимся двигателем, тоже остался жив. За этот подвиг тогда его наградили золотыми часами, которые он с гордостью показывал мне. А нынче? Не получилось, не дотянул. Но почему? Не хватило нескольких секунд? Да, была проволóчка с посадкой и, что греха таить, растерянность руководителя полетов, точнее его нечеткость в руководстве ситуацией. Именно об этом рассказала магнитофонная запись.
И еще. Если бы у него были убраны шасси, то самолет, попав в болото, не перевернулся бы… Ох уж это «бы»! Но история «бы» не признаёт. Шасси убрать – это несколько секунд. Их-то у штурмана и не было.
Спокойный голос штурмана. Четкие, уверенные сообщения о состоянии двигателя и условий полета вокруг аэродрома… И, временами срывающийся на крик, голос руководителя полетов, полковника – фронтового друга штурмана.
Прослушал пленку, и до меня дошел смысл фразы полковника: «…теперь мне крышка, уволят». Даже мне, непрофессионалу в летном деле, было ясно, что руководитель полетов в этой ситуации оказался не на высоте.
Расследование показало следующее. Реактивный двигатель вышел из строя, остановился в воздухе – это было основное зло в эксплуатации МИГов. Фабричный брак в лопатке турбины. Уже при работе в разведке мне приходилось ставить источникам задание на технологию изготовления надежных лопаток для турбин реактивного двигателя. Причем такие задания были и через пять, и через десять, и даже двадцать лет.
Когда лопатка турбины отрывалась, то она попадала между вращающимися частями двигателя, начиная разрушать его. Так случилось и в этот очередной трагический раз. Двигатель встал – до посадочной полосы не хватило 2–3 секунд.
Хоронили штурмана тяжело. Поселок притих. Короткий путь от Дома офицеров, приземистого одноэтажного здания еще времен войны, до кладбища погибших летчиков прошло все население поселка – скорбная традиция, заложенная еще до войны, продолженная в годы войны и теперь, в послевоенное время.
Красивый и мужественный человек, классный летчик, до последней секунды не потерявший самообладания, уходил от близких и товарищей навсегда. Уходил в землю, которая была столь желанной в его последнем полете и столь опасной при встрече с ней.
Последний путь: рвущие душу звуки оркестра, приспущенное знамя с боевыми орденами на его полотнище, прощание родных и друзей, залп из винтовок, горсть земли от каждого из присутствующих. И вот – всё. Глухой рокот комьев о крышку гроба, темные пятна на алой обивке его… Скупые слезы у мужчин и рыдания женщин как бы говорили: сегодня мы хороним твоего, а завтра…
