Анатолий Никифорович Санжаровский
Жена напрокат
Где наше не пропадало!
За плохую дикцию эхо ответственности не несёт.
Б. Крутиер
Эх, Русь – тройка с минусом!
А. Рас
Развесёлая картина у мокрого столба с вислыми обрезанными проводами, что стоит у самого правленческого крыльца. Человек десять вмиг нагнулись, затолкались и с тайным ожесточением начали вырывать что-то друг у друга.
Только во весь гренадерский рост невозмутимо в эпицентре толпы держался румяный гражданин с тетрадкой и властно просил, когда из-под его ног, где свирепствовали резкие людские крики и руки толпы, вылетал истошный поросячий визг:
– Тише, черти! Ти-ше! Живьяком ведь передавите!..
Из смутной толчеи вырвалась женщина со взлохмаченной головой и победно подняла за задние конечности хрячка, бросила румяному:
– Во что ценишь, Митрич?
Улей притих, слушает торг.
Пётр Дмитриевич шапку набекрень, поскрёб несократовский лоб:
– А шут его знай… Тридцать!
Кто-то разочарованно присвистнул:
– Заломил…
– Перегибаешь палку…
– И-и, правдоть насчёт палки, – с опаской добавила женщина.
– Не хошь!? – взбунтовал Митрич. – Ложь назад в корзину!
– И-и, ложь!.. – передразнила.
– Ложь! Теперько за тридцать пять твой!
Женщина сердито швырнула боровка назад в плетёнку.
– Выбирай, граждане! – призывает Митрич, и толпа снова заработала локтями.
Наконец приживил к груди покупку мужчина с расстёгнутой рубахой:
– За сколько порадуешь?
– За двадцать пять!
– Поубавь, Mитрич. Я не рыжий.
– Ну, по рукам. Восемнадцать! Где наше не пропадало!
– Пиши в свою тетраденцию.
Поросят «отпускали в кредит».
Толпа снова наступает на сани.
И снова гудит ласковая мольба:
– Тише, черти. Живьём задавите.
За какие-то полчаса бригадир Пётр Дмитриевич Кишик сплавил с молотка двенадцать колхозных поросят.
Народ растекался со стихийной ярмарки с визжащими покупками.
Мужику с расстёгнутой рубахой, видно, очень пришлось ко двору существо с пятачком, и он нежно посадил его за пазуху. Сказал:
– Хорош… Смирный.
Коробейник Кишик сияет.
Я пристаю с интервью.
У него падает бесшабашный тонус.
Он конфузливо отнекивается от славы.
– Зачем освещать?
И так доверительно:
– Выбракованных рассовал. Сдал под пашню… Могет, последний раз пищали…
– !?
– Tут ничего кислого. Вы покупали поросят? А я покупал. Купишь, бывало, в Ряжске – ничего. Принёс в мешке домой – отпевай! Дело базарное. Вот…
1963
Смерть по графику
Иногда в голову приходят такие умные мысли, что чувствуешь себя полным идиотом.
Б. Крутиер
В конце квартала бабушка взяла да и приказала долго жить.
Юная внучка Зина Ермошина ударила челом перед Кудрявцевым: отпустите на бабушкины проводы.
Цеховой отец оскорбился:
– У меня тоже, слава Богу, умирали! Но я по похоронам не скакал. Пахал, а не ручкой с мавзолея махал! План давить кто будет?
Пришелица с какой-то дерзостью противилась.
Начальник смекнул, что усопшая не явится на него с жалобой в местком, и авторитетно рубнул:
– Нет! До конца месяца – три дня. Пожалуйста, покидай она нас первого – отпускаю тебя хоть на полмесяца. Да не сейчас. А то ты погребёшь и бабушку, и план цеха. Бабушке первого не отчитываться!
Думаю я над этой катавасией, и видится мне повеленье Кудрявцева:
«В связи с тем, что цех систематически берёт план штурмом в последнюю декаду, приказываю: личные мероприятия рабочих – регистрации брака, свадьбы, похороны, дни рождения, именины – проводить только в первой половине месяца, дабы потом быть вдвойне мобилизованными на отдачу общественно-полезному труду».
1963
У подножия славы
Смешно лукавить там, где серьёзно врут.
Г. Малкин
Жили-были Витёк и Ванёк.
Не в тридевятом царстве, энном государстве, а в Триножкине.
На заре туманной юности полюбили «королеву».
Стали квадраты рисовать.
Поле – холст. «Беларусь» – кисть.
Стройная «королева» тянулась в небо, будто с выси хотела поведать, какие чудные у неё поклонники. Под ветром гимны пела им.
По осени слух о триножкинских кудесниках докатился до тружеников газетных полос.
Розовые краски мрачнеют, обстоятельства требуют явить колхозного отца Пенкина.
Жил Константин Михайлович без хлопот.
Да тщеславье подкузьмило.
Род людской не ломает копьев над проблемой, зачем человеку голова. Конечно, не только для шляпы.
Начался думающий процесс.
От нежно-розовой перспективы Константин Михайлович чуть не задохнулся и спустил тайную руководиловку: носить Ивана Матюшина на pукax, пока не вынянчим областную звезду!
Завертелись колёсики и винтики агрегата «Маякоделатель».
Первый продукт – моральный харч.
На сходках при случае и без оного Ивану запели дифирамбы. Герой нашего времени! Крой, братва, жизнь по Матюшину!
Парень клюнул.
Стали подсовывать кусочки полакомее.
Пришёл в колхоз новый трактор – Матюшину! Новый культиватор – опять Матюшину! Новый комбайн – только Матюшину!
За полтора года он надменно рисовался на двух только что с конвейера «Беларусах».
А Виктор Ларкин семь лет трясётся на одном рыдване.
Но есть порох в Викторовых пороховницах!
Завязался негласный бой правды и кривды.
По одну сторону Матюшин и колхозная свита нянек, по другою – Ларкин.
Как маякоделатели ни садились, а в музыканты не сгодились.
Осень щедрее вознаградила Ларкина.
Немая сцена в правлении.
Подумать!
Какой-то Ларкин – всем руководящим миром ни обойти, ни объехать!
Ну уж!..
Проплакала осень дождями.
Продрогла зима на ветру.
Заулыбалась солнечно весна.
Не улыбались только Иван и Виктор.
Матюшин зеленел от зависти.
Опять у Ларкина не кукуруза, а лесище!
Правленцы в момент сориентировались, и агроном Галина Лебедева безо всякой ловкости рук перенесла этикетку с 35-гектарнаго ларкинского леса на чахоточный островок Матюшина.
– Почему? – спросил Виктор председателя на комсомольском собрании.
Пенкин прикинулся шлангом. Не слышит.
Глухому можно позвонить и дважды.
– Так почему?
– Так надо! – громыхнул Пенкин.
Тут был и Матюшин. Он – комсорг.
Неосмотрительному критику воздали по полной программе.
По весне правление заключило с Ларкиным договор, обязуясь создать все условия.
Создало!
Не пустило сеять. Заставило парня возить барду.
Kак же далеко забрели очковтиратели, расчищая скользкую дорожку к липовой славе.
– В раздрае с обменом я ни при чём, – умывает руки Пенкин. – Это агроном!
Лебедева нудно распинала правду-матку, высосанную из тощего мизинца. Под конец махнула рукой:
– А! Кто ж его знал, что раскусят!
Чёрт с ними, с портфеленосцами!
Их ещё как-то можно понять в зоологической потуге расшибиться, но ослепить.
А Иван Матюшин?
Как он оказался погремушкой в их руках? Как мог заразиться звёздной чехардой и податься в светила, загребая труд даже друга, с которым рос с пелёнок?
Он что, Иван, не помнящий родства?
20 июня 1963
Такая любовь
Любовь – это такое чувство, от которого лишаются ума и те, у кого его нет.
Г. Ковальчук
Была она одна, а их было двое тёзок.
Ах, как любил её шофёр Витя-1!
А студент Витя-2!
Горячей, чем Ромео Джульетту!
Юная ветреница Ксюня Ястребок ведала: ревнивцы – доведись им встретиться! – так могут схлестнуться, что при ней засветится вакансия сердечного страдальца.
Эта перспектива её ничуть не восхищала, а потому зарубила на носу: отвечать взаимностью чичисбейкам только с разных широт. Их стёжки никогда не пересекутся!
Шофёр, местная любовь, баловал изысканным вниманием. О! Он ни перед чем не останавливался на подступах к сердцу красавицы.
Студент, «прибалтийский зайчик», письменно зондировал её сердце.
Знали бы, что палили по одной мишени…
Они любили.
И – она!
Ксюня, постигшая искусство нравиться, без удержу околдовывала воздыхателей. Богатый ассортимент женихов – богаче предсвадебный выбор!
Молодые пощипались.
Шофёр в сердцах укатил в командировку – дать улечься буре.
Едва присела пыль за машиной, как Ксюня, оскорблённо шмыгая напудренным носиком, понеслась на телеграф.
Ей так срочно загорелось замуж – аж губа трамплином поднялась!
«Витя зпт приезжай зпт если хочешь счастья тчк»
«У жениха был пришибленный вид: на него пал выбор».
Студент на радостях козлинул[6] и завертелся белкой в колесе.
Перевёлся в заочники, устроился на завод – молодая жена не будет работать! – и, сломя голову, усвистал в Сасово к Ксюшеньке за гарантированным счастьем.
Расписались в пятницу.
Свадьба – в воскресенье.
В субботу молодые пойдут в техникум за её кооперативным дипломом.
Студент ждал у газетного киоска, беспокойно долбил глазами часы.
Она засеменила на заветный угол.
В десяти шагах от встречи её нечаянно запеленговал возвращающийся из командировки шофёр.
Видимо, он прекрасно был осведомлён о революционном перевороте в душе своей шикаристки и потому погрозил пальцем. Смотри мне, коза необученная!
Жеманница удивлённо вскинула крашеную удлиненную бровь, демонстративно подняла голову. Секунда – она продефилирует мимо к тому, что ждёт за поворотом.
Тут сообразительный простак примирительно протянул ручки.
У Ксюши подкосились ножки.
– Милый! – шлёпнула она верхней губкой и попутно подумала: этот Витя самый родной! А рижанин… Ну нафига козе этот рябой баян?
Грузовик норовисто рванул.
Горький студент с минуту оторопело смотрел вслед машине. Он готов провалиться сквозь землю. Затопал ногами – асфальт не расступался.
Однако невеста почему-то не шла из головы.
Побрёл он к ней домой.
– Она ж… к тебе… – всплеснули руками домочадцы. – Попали мы с тобой в непонятное… Мы отдали её тебе под загсовскую расписку? От-да-ли. Всё честь по чести… Сам же видишь, мы не гоним тюльку косяком. И при чём тут теперь мы? Ну она ж, етишкин козырёк, к тебе пошла!
– Пошла-то, может, и ко мне…
Трое суток суженый стыдливо стучался к Ястребкам, стыдливо осведомлялся, не проявилась ли законная, и слышал стыдливый шёпот губ – нет.
На чётвертый день, так и не увидев благоверную, новобрачный, как опущенный в дёготь, поплёлся поездом в Ригу.
А Ксюня пять сладостно-жестоких дней и ночей угарно прошлёпала нижней губкой с шофёром под тёткиной крышей.
После медового месяца с нерасписанным подала письмецо расписанному:
«Витя, если можно, прости. Я постараюсь искупить свою вину и, когда будем вместе, стану достойной женой. Всю дорогу в тоске по тебе. Я хочу быть только с тобой, это решено давно. Ответ давай на тёткин адрес: Сасово, Советская, 138. Дубровиной Анне (для Ксении)».
Рижанин метнулся в развод.
Ксюня тоже не ударила в грязь лицом и в знак беды гордо хлебнула уксусу. Уксус был нашенец, советский, значит, отличный. А потому с нею ничего не случилось. Как стакан газировки оприходовала.
Как видим, Ксюня ух и тяжело переживала.
Растерялась в выборе спутничка.
Некультяпистый рижский фиглик нашпигован институтом, рай-житьё в чудном городе, уже свой феррари![7]
У шофёра, у этого недогона ушатого,[8] тоскливая семилетка, прозябание в кугутне.[9] Он почти филон.[10]
Зато шофёр красивше.
Уравниловка!
Она и посейчас не причалилась к окончательному бережку, хотя, собственно, выбора уже нет.
Застряла на нулях.
Оба Виктора не посмотрели, что у неё ноги растут из подмышек. Не посмотрели и на другое неоспоримое достоинство Ксюни: «испорченная женщина реже ломается». Ни на что не посмотрели эти гофрированные шланги, и дали Ксюрке от гнилых ворот крутой поворот.
И всё начинай сначала!
Вот что обидно.
3 сентября 1963
Молочный козел
Кто же виноват, что кроме Истории мы ничего не умеем делать?
Б. Крутиер
Была дряхлая осень.
Плаксивое небо.
Чернозём, который, по мнению очеркистов, отличается от сливочного масла лишь цветом, пополз по всем швам.
Устоялось классическое бездорожье.
– Сейчас не машине от гостиницы можно доплыть только до чайной, – авторитетно информировал почётный ветеран автогужтрснспорта.
Как бы ветеран сконфузился, увидь, что именно в эту минуту черту райгородка отчаянно пересёк уляпанный грязью козлик.
Победно пуская разбуженному рыжему псу дым в глаза, он гордо лёг на нижнеикорецкий курс.
На лицах пассажиров неприступно покоилась святая печать высокой миссии. Они деловито смотрели вперёд, готовые во всякое мгновение понести на вытянутых руках автоколесницу, если та влипнет.
В Икорце двое вышли.
Козлик, трафаретно чихнув, запрыгал далее по ухабам с прочим руководящим людом.
А икорецкие гости молодцевато выпрямились, принципиально глянули друг другу в глаза.
– Ну! – торжественно сказал тот, что повыше, потоньше и помоложе, тому, что пониже, потолще и постарше.
«Ну!» прозвучало, как хлопок пистолета на старте.
У высокого вдохновенно загорелись глаза.
Первое дело – визит конторе.
Они шумно распахивали одну дверь за другой, но никто не выбегал навстречу с хлебом-солью на расшитом рушнике.
– Где народ? На обеде? Как можно спокойно есть!?
Они даже как-то нехорошо oбрадовались, когда увидели зоотехника Анания Лыкова.
– Ага! – В их голосах дрожал металл. – Сам на курорте? Ты за него?
– Я, – обмяк Ананий.
– Рассыльный под рукой?
– Зачем?
– Он ещё спрашивает! К шести сюда – всех заведующих! Всех бригадиров! Всех помощников! Где тут у вас комсорг?
– Вот… Аннушка…
– Аня! – не переводя дыхания, продолжал высокий. – Аня! А вы умрите геройской смертью, но обеспечьте к вечеру трио дружинников по вашей линии. Нe делайте большие глаза. Напрасная трата эмоций!
Он властно отвёл её в сторону и стал с жаром объяснять.
В восемнадцать часов пять минут тридцать двe секунды по московскому времени открылась молочная конференция.
Какими речами блистали делегаты района! Бедное человечество прозябало бы в наведении ораторских жемчужин, не будь меня.
Я вовремя вспомнил о человечестве и потому всё добросовестно застенографировал.
Тот, что повыше, встал и сказал до гениальности ясно:
– Товарищи! Вон товарищ улыбается. А на улыбку нет оснований. Наоборот, кое-кому может обломиться! Район взялся до срока расквитаться с квартальным планом, а уважаемый «Путь к коммунизму» всю картину портит. Смотрите! Вам светят родные огоньки коммунизма!..[11] Ну что у вас за надои?! Смех! На Петровской ферме два и пять. Дали шрот. Опять два и пять! Никакой отдачи! Стоило ли этим товарищам давать шрот? Не стоило! Нужно к каждой корове подходить индивидуально: шрот по молоку! По одёжке протягивай ножки! А вообще, по-моему, надо танцевать от вопроса, хочет ли заведующий той фермой быть заведующим? Видно, не хочет. Срочно подыскать нового!.. Товарищи, – opатор перешёл на низкий регистр, будто собирался выложить гостайну, – товарищи, а вы уверены, что у вас на фермах честные люди?
– Ка-ак можно сумлеваться?
– Гм… Излишняя самоуверенность!
Его голос зазвенел вдохновенно:
– Спасибо дружинникам, что не пришли. А то б я с ними сейчас встретил доярок и прозондировал, с чем они идут домой с фермы. С молоком! Со шротом! Понавесили к демаркационной линии[12] и тащат по домам соцсобственность. Знаем мы ваше дорогое пролетарское самосознание.[13] Передайте им, что мы держим связь с милицией. Для кого-нибудь дела могут кончиться кислым пшиком… На полнедели мы приехали… Поднять ваше молоко… Это нужно сделать в трёхдневный срок! При желании можно всего добиться! Иначе кто-то положит на стол хлебные ксивы… извините, партбилеты членов КПСС!
Все были изумлены, озадачены, но аплодисменты зажали.
Мужичок в кацавейке, глядя на оратора, шепнул соседу:
– Шустёр молочный козёл!
Тот, что постарше, тоже сказал. Наверное, опыт научил его говорить мало и без патетики. Но с подтекстом.
– Товарищи, – сказал он. – Единственная просьба к вам. Нe подведите нас и не окажитесь сами в плохом положении.
Сделав дело, сияющие командированные с достоинством отбыли на покой.
Они были уверены, что теперь молоко польётся полной безбрежной речушкой. Ведь только что именно они убрали пороги!
Лыков иначе прокомментировал нашествие районных уполномоченных по борьбе за изобилие.
– Хотя я и большой оптимист, но после кабинетной грозы не рассчитываю на молочное, если можно так сказать, наводнение. Ox уж это опекунство! Толкачей косяками заносит в колхозы! И кого там только нет! Он знает село, как я танцую в балете. А едет организовывать! Вон ныне пожаловал толкать молоко инструктор горгаза Гром-Чмыхайло. Тот, что помоложе…
– А сев, уборка… – вклинился в интервью старый тракторист со скандальным прыщиком на носу. – Что деется! Понахлынут и из райзагса, и из райкомхоза, и из райтопа, и из райморга… Земля слухом полнится, там кампания живее продвигается, где есть михлюдки из райсуда и райпрокуратуры. Наш брат мозоль[14] не пристаёт с лекцией к судье, чтобы не смел вертеть, к слову, законами, как дышлом. А вот судья учит, как пахать. А что, – дед гордо погладил персональный прыщик, – если всех толкунов собрать воедино да создать колхоз? Паши, да не языком! Сей, молоти. Крути дело и не путайся под ногами верёвкой. Показывай нам, неорганизованным, как невестушку Землю любить, а мы на ус будем мотать. Ну что?
Я молча выставил большой палец и дал за идею взятку.
Папиросу.
Старику очень хотелось покурить.
1963
Осмелилась мышка пощекотать кошку
Мырождены, чтобсказкупортитьбылью.
В. Гараев
Только вы!..
– Может, кто ещё?
– Только вы, наш спаситель, можете убить её сатирическим пером!
– Кого?
– Сахарову из Синих Полян. Не то она наш авторитет в той округе пристукнет. Там такая!.. О-о-о…
Стон разбудил во мне рыцаря.
Благородство забулькало во мне как кипяток в тульском самоваре.
Я отточил копьё-карандаш, поправил шлем-берет и ринулся на семи ветрах в Поляны.
Вслед мне делали ручкой счастливчики из райкома.
Передо мной ангел, которого я должен убить.
Она склонила головку к кусту черёмухи, румянится, потупив долу кари очи.
Дрогнуло моё сердце.
Я почувствовал…
Там, в отделе кадров Парнаса, ошибся я. Следовало б мне подаваться в цех лириков, а не сатириков.
В милейшей беседе я уяснил – у ангела есть терпение. Что оно тоже лопается. Когда нельзя не лопнуть.
Весна.
Полночь.
Комсомольское вече.
А за окном пели самые разные птицы, в том числе и товарищи соловьи, пожаловавшие из Курска по вопросу культурного обслуживания влюбленных.
А за окном томился он, несоюзный член.
Галя умоляюще смотрела то на часы, то на окно, то на президиум.
– Господи-и!.. Двенадцать!.. – простонала она.
Прокричал одноногий петух бабки Meланьи.
Дремавший зал ожил, зашевелился, кто-то недовольно проворчал.
Галя робко плеснула масла в затухающий огонь:
– Закруглялись бы, мальчики…
Президиум ахнул.
Восемнадцатилетний председатель, комсорг Антон Вихрев, остолбенел. Но сказал:
– Вы слыхали? Да нет, вы слыхали?! Это ж оскорбление! Какие мы мальчики? Мы – комсомол! Во-вторых, это похоже на срыв собрания. Нет, это и есть срыв!
Cыp-бор с последствиями.
Всю ночку карикатурист Юрий Саранчин не спал.
Утром Галя натолкнулась в конторе на газету «Под лучом прожектора» и узнала себя. Руки назад, как у пловца перед прыжком, шея – длиннющая палка, венчающаяся подобием головы, брызжущий рот.
Ах, как жестоко поступила Галя с сатирическим художеством. Сорвала и бросила Юрию:
– Хрякодил! – иначе не называли его те, на кого рисовал карикатуры. – Хрякодил, я хочу с тобой поделиться поровну. Фифти-фифти. Полтворения твоего мне, пол – тебе, – и газету на две части.
Комитет.
Гонцы прилетели за Галей.
– Передайте, – сказала она, – пусть что хотят, то и решают.
– Ты смотри! Она ещё с гонором! – кипел Вихрев – Я ей!
Постановление комитета грознее Грозного:
«Ходатайствовать перед прокурором района о привлечении комсомолки Сахаровой к ответственности за хулиганское поведение».
Районному прокурору доставили гневный пакет. В нём выписка из протокола, акт о «разорватии печатного органа» и уникальнейшее произведение:
Николай Яковлевич!
С приветом к вам А. Вихрев. Прошу не оставлять случай безнаказанным – нам нельзя будет больше ничего вывесить да и над нами станут смеяться, а она говорит – мы ничего не сделаем. На мой взгляд, дать ей суток пятнадцать – образумится. Такого мнения и рабочком. Надеюсь, поддержите. Не примете мер – вы осложните нам работу с массами.
А неужели комсомол не управился бы сам? Без Фемиды?
На том сошлись и в прокуратуре.
А я всё же беспокоюсь.
Не дай Бог прорисуются у Вихрева последователи и станут Валей-Толей по комсомольским путёвкам посылать в казённые места.
На предмет экстренного перевоспитания.
Что тогда?
1963, 1965
Среди немых и заика оратор
Нет такой глупости, до которой мы не могли бы додуматься.
П. Перлюк
В колхоз «Богатырь» приехала бригада из молодёжного журнала «А мы тоже сеяли».
На встречу.
Демократичные гости перенесли стол со сцены к первым рядам, поближе к своему читателю, тихо уселись и стали, как подсудимые, ждать участи.
– Товарищи! – усмехнулся председательствующий, когда сотрудники закончили с ужимками похваливать журнал. – Дайте-ка им перцу. На пользу!.. Слова просит, – он поднёс к глазам лист, – Пётр Захрряпин. Завфермой.
С крайнего стула в первом ряду встал долговязый парень.
Кашлянул, осмотрелся, сунул руки за спину и скорбно вздохнул.
– Мне, товарищи, как и всем, – Пётр прикипел взглядом к потолку, – очень приятно встретиться с молодёжью, которая представляет сельскую прессу в столице. Но сегодня, уже к вечеру, встречает меня комсорг и говорит: будет встреча с журналистами, скажешь что-нибудь. А что я скажу, если этот журнал не читал? Я посмотрел пять номеров. Плохой журнал, надо сказать. Мне трудно выступать. Чувствую так, – кивок на гостей, – как они себя, когда приезжают в деревню. Ведь они, граждане, не знают, как отличить корову от быка! Не знают, с какой стороны доить корову!.. Не взял меня за душу журнал. И до тех пор не будет брать, пока писатели не пойдут в глубь села.
– Мне хочется, – уверенней рубил оратор, – как там говорится, сказать по существу. Тут публика сельского направления, поймёт. Вот двое у меня привезли на ферму комбикорм и другие вещи. Один пьяный. Ну не стоит! Другой тоже пьяный, но стоит. Только качается. Тому, что качается, говорю я:
«Сарыч, когда перевоспитываться будем?»
Он строго меня послушал и легкомысленно упал. Далеко людям до совершенства. Зло берёт. Исколотил бы – драться неудобно… Я стараюсь по-современному подойти. Я мог их выгнать, а – подобрал со снега, развёз по домам. Сам перенёс корм с саней в кладовую. В общем, стараюсь воспитывать свои кадры. А они пьют и пьют. Как с ними быть, граждане писатели? Вот о чём напишите!
Пухлявенькая телятница Надя Борзикова была категорична:
– Я про ребят. Плохого они поведения у нас. В один придых матерятся всеми ругательствами от Петра Первого до полёта Терешковой в космос. Водкой от них тянет – на Луне слышно! Есть нахалы – женятся три-четыре раза и портят жизнь стольким и больше девушкам. При помощи юмора таких надо что? Лин-че-вать!
Женская половина зала вызывающе поддержала:
– Пр-равильна!
Агитатор Зоя Филькина философствовала:
– Не надо слушать музыку. Надо знать биографию композитора. Послушайте Бетховена. Музыка тяжёлая, давит. Такой у него была жизнь. А музыка Россини лёгкая, радостная, как его жизнь. Моя просьба: печатайте биографии композиторов для сельских любителей музыки…
Советчики сидели в первых двух рядах и друг за другом поочередно стреляли в приезжих наставлениями.
У гостей туманились взоры. Они вежливо выслушивали каждого говоруна. Даже хлопали.
Столичное воспитание сказывалось.
1964
