Анатолий Никифорович Санжаровский
Жена напрокат
Даю на отсечение!
Темнота тоже распространяетсясо скоростью света.
Л. Ишанова
Избирательность памяти коварна.
Не помню я ни лица, ни имени учительницы, научившей читать, писать. Зато расхорошо помню другого своего первого учителя. По курению. Точно вчера с его урока.
Васька.
Лохматый двадцатилетний леший. Носил и в лето и в зиму неизменно по две фуфайки. Всаживал одну в одну, как матрёшки. И круглый год бегал в малахае. Это-то на Кавказе. (Дело происходило в местечке Насакирали.)
Васька был большой начальник.
А я маленький.
Васька пас коз, я пас козлят. С июня по сентябрь, конечно. В каникулы.
В рабочей обстановке мы не могли встречаться, хотя производственная необходимость в том и была. Сбежись наши стада, это чревато… Вернутся козы домой без молока.
У Васькиных коз и у моих козлят были прямые родственные связи. Как говорил Васька, это была кругом сплетённая родня.
Однако в обед, когда наши табунки дремали в прохладе придорожных ёлок, мы с Васькой сходились на бугре. Третьим из начальства был Пинок, важный Васькин пёс с человеческим лицом. Всегда держался он справа от Васьки. Был его правой рукой.
Козы были по одну сторону бугра, козлята по другую. Они не видели друг друга, зато мы с Васькой видели и тех и других. У хорошего пастуха четыре глаза! И если уж они паче чаяния кинутся на сближение, им другого пути нет, как только через наши трупы.
Но разве мы допустим их воссоединения?
И вот однажды в один из таких обеденных перерывов – было это в воскресенье тринадцатого июля 1952 года – мы сошлись. Запив полбуханки чёрного хлеба литром кипячёного молока из зеленой бутыли, посоловелый Васька – а было так парко, что, казалось, плавились мозги, – разморенно вставил себе на десерт в угол губ папироску. С небрежным великодушием подал и мне.
Я в страхе попятился, спрятал руки за спину.
– Ты чего? – удивился Васька. – Кто от царского угощенья отпрыгивает по воскресеньям?
– Я не к-кур-рю… – промямлил я оправдательно.
– А! – присвистнул Васька. – Вон оно что! Мамкин сосунчик! Долго ж тебя с грудного довольства не спихивают. Сколько тебе?
– Тринадцать.
Васька лениво мазнул меня пальцем по губам. Брезгливо осмотрел подушечку пальца. Вытер о штаны.
– Мда-а… Молочко ещё не обсохло. Мажется, – трагически констатировал он. – Несчастный сосунчик!
Это меня добило.
Я молча, с вызовом кинул ему раскрытую руку.
Он так же молча и державно вложил в неё «ракетину».
– Хвалю Серка за обычай. Хоть не везёт, дак ржёт! – надвое сказал Васька.
Что он хочел этим сказать? Что я, дав вспышку, так и не закурю? Я закурил. Судорожно затянулся во всю ивановскую. Проглотил. И дым из меня повалил не только из глаз и ушей, но и изо всех прочих щелей. Я закашлялся со слезами. Во рту задрало, точно шваброй.
– Начало полдела скачало! Всё путём! – торжественно объявил Васька. И мягко, певуче вразумил: – Всякое ученье горько, да плоды его сладки…
– Когда же будет сладко? – сквозь слёзы допытывался я.
– Попозжей, милок, попозжей, – отечески нежно зажурчал его голос. – Не торопи лошадок… Надо когда-то и начинать… А то ты и так сильно припоздал. У меня вон куревой стаж ого-го какой! Я, говорила покойница мать, пошёл смоктать табачную соску ещё в пелёнках. Раз с козьей ножкой уснул. Пелёнки дали огня. Народ еле спас… Кто б им тепере и пас коз?… А вызывали, – Васька энергично ткнул пальцем в небо, – пожарку из самого из района! Жалко… С пелёнками успел сгореть весь дом, а за компанию и два соседних.
Его героическое прошлое набавило мне цены в моих собственных глазах.
Я угорело зачадил, как весь паровозный парк страны, сведённый воедино.
– Это несмываемый позор, – в нежном распале корил Васька, любя меня с каждой минутой, похоже, всё круче, всё шальней. – В тринадцать не курить! Когда ж мужчиной будем становиться? А? В полста? Иль когда вперёд лаптями понесут? И вообще, – мечтательно произнёс он, эффектно отставив в сторону руку с папиросой, – человек с папиросиной – уважаемый человек! Кум королю, государь – дядя!… Человека с папироской даже сам комар уважает. Не нападает. За своего держит! Так что кури! Можь, с куренья веснушки сойдут да нос перестанет лупиться иль рыжины в волосе посбавится… Можь, ещё и подправишься… А то дохлый, как жадность. Вида никакого, так хоть дыми. Пускай от тебя «Ракетой» воняет да мужиком! – благословил он.
А я тем временем уже не мог остановиться. Я прикуривал папиросу от папиросы.
Васька в изумлении приоткрыл рот, уставился на меня не мигая.
– Иль ты ешь их без хлеба? – наконец пробубнил он.
Он не знал, то ли радоваться, то ли печалиться этаковской моей прыти.
На… – ой папиросе у меня закружилась голова.
На… – ой я упал в обморок.
Васька отхлестал меня по щекам. Я очнулся и – попросил курева.
– Хвалю барбоса за хватку! – ударил в землю он шапкой. – Курнуть не курнуть, так чтобы уж рога в землю!
До смерточки тянуло курить.
Едва отдохнул от одной папиросы, наваливался на новую. Мой взвихрённый энтузиазм всполошил Ваську.
– Однако, погляжу, лихой ты работничек из миски ложкой, особо ежли миска чужая… По стольку за раз не таскай в себя дыму. Не унесло бы в небонько! Держи меру. А то отдам, где козам рога правят.
Не знаю, чем бы кончился тот первый перекур, не поднимись козы. Пора было разбегаться.
– Ну… Чем даром сидеть, лучше попусту ходить. – Васька усмехнулся, сунул мне пачку «Ракеты». – Получай первый аванец. Ребятишкам на молочишко, старику на табачишко!
Пачки мне не хватило не то что до следующего обеда – её в час не стало.
На другой день Васёня дал ещё.
– Бери да помни: рука руку моет, обе хотят белы быть. Ежли что, подсобляй мне тож чем спонадобится.
Я быстро кивнул.
Каждый день в обед Васёня вручал мне новую пачку.
Так длилось ровно месяц. И любовь – рассохлась.
Я прирученно подлетел к Васёне с загодя раскрытой лодочкой ладошкой за божьей милостынькой. Васёня хлопнул по вытянутой руке моей. Кривясь, откинул её в сторону и лениво посветил кукишем.
– На` тебе, Тольчик, дулю из Мартынова сада да забудь меня. Разоритель! Всё! Песец тебе!… Испытательный месячину выдержал на молодца. Чё ещё?… С ноне ссаживаю со своего дыма… Самому нечего вон соснуть. Да и… Я не помесь негра с мотоциклом. Под какой интерес таскай я всякому сонному и встречному? Кто ты мне? Ну? – Он опало махнул рукой. – Так, девятой курице десятое яйцо… Я главно сделал. Наставил на истинный мужеский путь. Мужика в тебе разбудил… Разгон дал. Так ты и катись. Добывай курево сам. Невелик козел – рога большие…
Этот его выбрык выбил меня из рассудка.
– Василёк, не на что покупать… – разбито прошептал я.
– А мне какая печаль, что у тебя тонкий карман? Шевели мозгой… Не замоча рук, не умоешься…
Стрелять бычки у знакомых я боялся. Ещё дойдёт до матери… Стыда, стыда… К заезжим незнакомцам подходить не решался. Да и откуда было особо взяться незнакомцам в нашей горной глушинке?
Не получив от Василия новой пачки, я в знак вызова – перед гибелью козы бодаются! – двинул зачем-то козлят в обед домой, в наш посёлочек в три каменных недоскрёба.
Уже посреди посёлка мне встретилась мама.
Бежала к магазинщику Сандро за хлебом.
Я навязал ей козлят, а сам бросился в лавку.
Радость затопила душу. В первый раз сам куплю! Накурюсь на тыщу лет вперёд! Про запас!
На бегу – в ту пору я всегда бегал, не мог ходить спокойным шагом – сделал козу замытой дождями старой записке на двери «Пашол пакушать сацыви в сасетки. Жды. Нэ шюми. Сандро.» – и ветром влетел в лавку.
Денег тика в тику. На буханку хлеба да на полную пачку «Ракеты»!
Сандро курил.
Заслышал о «Ракете» – жертвенно свёл руки на груди. Из правой руки у него бело свисал, едва не втыкался в прилавок, длинный, тонкий, съеденный хлебом нож, похожий на шашку. Этим ножом Сандро резал хлеб, который продавал.
– Вах! Вах!.. – сломленно изумился Сандро и забыл про папиросу в углу губ. – Ра амбавиа, чемо мшвениеро?[61] Ти, – он без силы наставил на меня нож, – хочу кури`?… Кацо, ти слаби… Муха чихай – ти падай!.. Хо, хо![62] Тбе кури не можно… От кури серсе боли-и, – опало поднёс руку с ножом к сердцу. – Почка боли-и, – болезненно погладил бок, – тави[63] боли-и, – обхватил голову, постонал. – Любофа… дэвочка нэ хачу… Нэ нада блызко…
Сандро жадно соснул и, завесившись плотно дымом, уныло бубнил:
– И рак куши, куши тбе всё… Скушит, спасиб скажэт, а ти спасиб ужэ нэ слишишь, пошла на Мелекедур…[64]
Он потыкал, нервно, коротко, ножом вверх, покойницки сложил руки на груди:
– Деда[65] плачи. Твоя друг Жора Клинков плачи. Сандро тожэ плачи… Один шайтан папирос смэётся!
Сандро свирепо сшиб ногтем мизинца шапку нагара с папиросы, яростно воткнул её снова в рот.
– Вот ти на школа отлишник… истори знай… Полтыщи лэт назад в Англии и в Турции курцам дэлали «усекновение головы». Простыми словами – башка долой к чёртовой маме! На Россия курцов учили палками. Не помогало кому – смертную казнь давали. И луди всэ бил крепки, всэ бил здорови. Дуб, дуб, дуб всэ!… И пришла на цар Пэтре Пэрви… Покатался по Европэ да превратился в заядли курильщик. Пэтре позвала мужик, сказала: «Кури, чемо карго[66]! Кури, чемо окро каци![67] Нэ буди кури – давай голова сюда мнэ! – Сандро ласково поманил пальцем, позвал: – Дурной башка секир буди делат!» И всэ эсразу кури-и, кури-и… Сонсе за дым пропал!… Сама Пэтре мно-ого кури-и-ии, кури-и-и… Сама Пэтре от кури тожэ на Мелекедур пошла… – скорбно сложил руки, как у покойника. – А бил Пэтре, – Сандро с гурийским неуправляемым темпераментом зверовато прорычал, размахнул руки на весь магазин, показывая, какие разогромные были у Петра плечищи; угрозливо рыкнул ещё, вскинул руки под потолок – экий махина был Пётр! И сожалеюще, пропаще добавил: – А табак секир башка делал Пэтре, не смотрел, што на цар бил…
Сандро помолчал и убеждённо закончил свою речь, воздев в торжестве указательный палец:
– Табак сильней царя!
С минуту простояв в такой монументальной позе, Сандро твёрдо, основательно пронёс белый нож туда-сюда в непосредственной близи моего носа, медленно, злобно выпуская слова сквозь редкие и жёлтые от курения зубы:
– Нэт, дорогой мой, поэтому ти «Ракэт» нэ получишь. «Ракэт» я отпускаю толко лебедям… двойешникам. У ных ум нэту, на ных паршиви «Ракэт» не жалко. На тбе паршиви «Ракэт» жалко. Ти отлишник, у тбе чисты ум, ти настояшши син Капказа! Син Капказа кури толко «Казбеги»!
Я считал, что я горе горькое своих родителей, а выходит, я «сын Кавказа» и должен курить только «Казбек»! Чёрт возьми, нужен мне этот «Казбек», как зайцу спидометр!
Но выше Сандро не прыгнешь, и вместо целой пачки наидешевейшей, наизлейшей «Ракеты» он по-княжьи подал мне единственную папиросину из казбекского замеса.
Чтобы никто из стоявших за мной не видел, я обиженно толкнул папиросу в пазуху и дал козла, быстрей ракеты домой. Только шишки веют.
Папироса размялась. Я склеил её слюной. Бухнулся на колени, воткнул голову в печку и горячо задымил. С минуты на минуту нагрянет мама с водой из криницы в каштановом яру, надо успеть выкурить!
Едва отпустил я последнюю затяжку – бледная мама вскакивает с полным по края ведром.
– А я вся выпужалась у смерть… Дывлюсь, дым из нашой трубы. Я налётом и чесани. Заливать!
Она обмякло усмехнулась, с нарочитой серьёзностью спросила:
– Ты тут, парубоче, не горишь?
Я сосредоточенно оглядел себя со всех сторон. Дёрнул плечом:
– Да вроде пока нет…
Мама смешанно вслух подумала:
– Откуда дыму взяться? Печка ж не топится…
И только тут она замечает, что я стою перед печкой на коленях.
– А ты, – недоумевает, – чего печке кланяешься?
– Да-а, – выворачиваюсь, – я тоже засёк дымок… Вотушки смотрю…
Мама нахмурилась, подозрительно понюхала воздух.
– А что это от тебя, як от табашного цапа, несёт? – выстрожилась она.
– Так я, кажется, козлят пасу, а не розы собираю…
Еле отмазался.
Но как же дальше?
Переходить на подножный корм? Подбирать окурки? Грубо и пошло. Не по чину для «сина Капказа». Покупать? А на какие шиши?
А впрочем…
Я не какой-нибудь там лодырит. Не кручу собакам хвосты, не сбиваю баклуши. В лето хожу за козлятами. За своими, за соседскими. Соседи кой-какую монетку платят за то матери. Могу я часть своего заработка пустить на поддержание собственного мужского достоинства?
«Ракетой» я б ещё с грехом пополам подпёр своё шаткое мужское достоинство, будь оно неладно. И зачем только раскопал его во мне преподобный Василёчек? А на «Казбек» я не вытяну. Да и как тянуть? Из кого тянуть? Нас у матери трое. Каждая копейка загодя к делу пристроена. Каждая аршинным гвоздём к своему месту приколочена. Ни Митюшок, ни Гришоня не курят, а они-то постарше. Отец вон на войну пошёл, погиб, а тоже не курил. А что же я?
Папироска из пачки с человеком в папахе и бурке была последняя в моей жизни. Была она ароматная, солидная. Действительно, когда курил её, чувствовал себя на полголовы выше.
Страшно допирала, припекала тяга к табаку. Однако ещё сильней боялся я расстроить, огневить матушку, братьев.
Во мне таки достало силы не нагнуться за первым бычком, втоптанным одним концом в грязь. Достало силы не кинуться с рукой к встречному курцу.
Позже, когда я зажил самостоятельно далеко от родных, у меня в кармане всегда стучало больше чем на пачку «Ракеты». Но к папиросам меня уже не звало, не манило.
Я угощал девушек конфетами. Девушки не стеснялись угощать меня папиросами. Я вежливо и так обстоятельно отнекивался, что распечатал четвертый десяток в чине холостяка. По временам бедное сердце замирало: неужели придётся жениться на табакерке?
Но, слава Богу, нет правил без исключений.
Мне мое исключение нравится. Не надышусь… Да, да. Я говорю о жене. Представляете, не курила, не курит и не хочет! Прямо какая-то небожителька или инопланетянка.
А инопланетянам ай как туго приходится на земле. На работе сидит моя инопланетянка в комнате, где ещё пять молодых пеструшек. Все укушенные, разведённые. Все курят. И ка-ак ку-урят!
Порядочный конюх не закурит в присутствии лошади: лошадь не переносит дыма. Наш же прекрасный слабый пол открыто смеётся над лошадиными нежностями. Вся капелла как ударит в пять тяг – пожарники, взлетев по своей автолестнице, не раз совали в форточку шланг. Однажды даже пустили пену, и отделались бедолаги лёгким порицанием по службе.
Домой возвращается моя насквозь продымленная всегда и слегка закопчённая. Не то что комар – я боюсь к ней приближаться. Летом при открытом окне меня комары до костей за ночь искусают, а её облетают. А ведь мы обое не курим.
Дело дошло… Приехавшая из филиала бухгалтер пихнула ей в стол свёрток: пускай полежит.
Через день звонит та южанка с вокзала:
– Друженька! Через три минуты я отбываю…
Моя и всполошись:
– Ка-ак!? Ты ж забыла у меня в столе…
– Ничего, лапушка, я не забыла, – игриво сладит та. – Я никогда ничего не забываю. То я тебе, пардон, подарушек подложила. Не свинью. Прими и не ругайся, пожалуйста. Ты хорошо приняла мой отчёт.
Разворачивает моя свёрток и не знает, то ли радоваться, то ли погодить. Это была её невольная первая… Взятка? Не знаю… Бутылка чернил[68] и пачка дорогих сигарет с афишкой на боку: «Минздрав предупреждает: курение опасно для вашего здоровья».
Господи, до чего докатились. В благодарность уже ничего приличного кроме сигарет не могут презентовать. По своим запросам меряют. И подкладывает-то кто! Незамужняя молодая завлекалка своей сверстнице!
До жестокого дымного бума дожили мы. Все загрязняют и среду, и себя. Все чадят. Заводы. Фабрики. Котельни. Машины. Люди. Взрослые и не очень. Женщины. Мужчины.
«Бесовская пагуба» всех одолела. Чадят дома. Чадят на работе. В школе. Под школой. В подвалах. На чердаках В поездах. В автобусах. В самолетах…
А виноват мужчина. Нет в доме Мужчины, нет властной мужской руки. Сломался, вывелся мужик. Сила безволия сильнее его самого, придавила его, не может он наступить собственной табачной песне на горло. Как уверяет жена, нынче не мужики пошли, а одна хилость. Мужики избабились, а бабы измужичились, уточняют сами женщины. И итожат: нынче она – это он, а он – это она.
Доколе же слушать такое?
Мужики-дымари, внимай сюда. Под секретом что шукну… По самым авторитетным коридорным слухам, скоро введут налог на дым. Удовольствие дорогое. Себе в убыток. Выгодней заранее бросить… Соберите в кулак остатки мужества[69] и докажите, что вы мужики не только по паспорту.
Давайте поиграем в мужчин.
В игру принимаются и те, кто не играет в хоккей. Давно и с пристрастием просят вас врачи не курить. И вообще врачи мира только добра Вам всем хотят. Лозунг у них какой был! Воспитаем к 2000 году поколение, не знающее вкуса табака.
Но мы уже проехали двухтысячный. Какие успехи насчёт вкуса? Гран-ди-о-зные! Даже в школах дети открыто курят. Я от умиления рыдаю, когда вижу, как на переменках пионэрки сановито чадят у входа в школу. Теперь мы топчемся на порожке новых побед. Ждём-с, когда разрешат курить и в детских садах. А там и в яслях.
И всё же…
И всё же, как быть тем, кто сегодня не прочь бросить? Кто решил сорваться с дымного пути? Кто без толку изводит врачей?
Я таким страдальцам доложу. Не казните себя курсами рефлексотерапии, аутогенной тренировки. Не тираньте себя иглоукалыванием. Не заедайте свой век таблетками. Не смешите гипнозом и жвачкой от курения. Сделайте хоть одно доброе дело для себя. Выбросьте однажды ко всем чертям все ваши вонючие соски и не летите вослед подбирать их, чтоб тут же воткнуть в рот. Удержите себя, вспомните, что вы мужчина.
Обязаны «стоять доблестно».
Обязаны, так стойте. И не дёргайтесь. Отсева в игре в виде чьей-либо кончины не ожидается.
Не верите? Нужны живые факты? Вот вам ваш покорный слуга. Бросил и не помер!
Мало утешения в одном примере? Подавай массовость? Можно и массовость. Во Франции… Когда-то во Франции «курение быстро стало привилегией богатых и знатных людей. Маркиза де Помпадур, любимая хозяйка Луи XV, была страстным курильщиком и имела больше чем триста трубок!» Теперь этим не гордятся. В той же Франции разом целая деревня Салер – двести пятьдесят человек! – недавно бросила это дело, табак. И все живы! И вас ждёт не дождётся та же участь.
Гарантирую!
А чтобы был стимул в игре, на кон ставлю в количестве одной штуки свою голову, слегка задымленную в глубоком розовом детстве. Даю её на отсечение тому, кто навеки угаснет от разлуки с папиросой, с этой ядовитой радостью.
На кону ставка, пожалуй, приличная. Так что играйте на здоровье.
Играйте по всем правилам.
Пошёл – иди, не оглядываясь.
И не пятясь.
1983–2001
Битва при кулинарии
Ничто так не компрометирует, как знакомство с собой.
Ген. Малкин
У нас довольно симпатичная библиотека. Много ли, мало ли, но если у Пушкина было три тысячи книг, так у нас, извините, поприличней.
Правда, к книжкам к своим мы не притрагиваемся. Бережём. Лет через тридцать вот выскочим на пенсию. Будем старенькие, будем боленькие… До городской библиотеки не доплывёшь. Тогда и навалимся союзом на свои запасы, все по порядку до единой перехлопаем. А пока мы со своих мудрых писаний и пыль не смахиваем. Пускай тоже мудреет.
Но как-то жена с полуупрёком, с полусожалением обронила:
– Будь у нас свои сказки, я б читала по одной на сон грядущий. Сказки короткие, хорошие. Сказки всегда хорошо кончаются, и я бы быстро засыпала.
Жена намекнула – муж из-под земли, а подай!
Я намотал на рыжий ус её пожелание и почувствовал себя роденовским мыслителем.
Где добыть сказки? Где, ёлка с палкой?
Сказок всяких выше глаз. Русские… Братьев Гримм… И прочие другие.
У меня нет братьев, нет прочих других.
Однажды я увидел на улице мужчину, забитого макулатурой. Макулатура была в руках, на плечах и чуть ли не в зубах.
– Чем радуют? – спрашиваю.
– Братишками.
Я с лёту – продай! Предлагаю за несчастный мусор всё, что было со мной и на мне.
– Юмор трамвайных широт, – мрачно оценил он моё горячее поползновение к приобретению и сановито удалился в сторону приёмного пункта вторсырья.
Своей макулатуры у меня не было. Оставалось кусать несъедобные локти. Да занятие это нерентабельное.
Уцелился я в лихорадке собирать бумажный хламишко. Естественно, покуда копил, братьев с горизонта как ветром сдуло.
Отслоилось месяца три.
В субботу пятнадцатого октября, в полусолнечный день, мы прогуливались.
Ещё издали жена заприметила на двери вторсырья белое пятно. Подбежала и обомлела. Подхожу я, она сражённо, без слов тычет крашеным коготком в объявленьице:
ВНИМАНИЮ КНИГОЛЮБОВ!!!
В воскресенье, 16 октября 1983 года, в честь дня Коммунистического субботника в приемные пункты поступят абонементы следующих авторов:
…
…
Сказки братьев Гримм.
Абонементы выдаются с одновременной сдачей 20 кг макулатуры за один абонемент.
Администрация
Мама миа!
До полуночи мы с превеликим усердием кланялись сборам своим.
Перекладывали листик к листику. Книжечку к книжечке. Перевязали всё новёхонькими блёсткими бечёвочками. Получилось презентабельно, шикарно. Хоть к каждой к стопке сажай по красному подарочному банту.
Как ни странно, у нас выщелкнулось ещё время и на сон.
Жена уснула скоро, только уронила щёку на подушку и уснула, предвкушая радость, что уж завтра-то вечером она успокоится, отойдёт ко сну с книжкой братьев в руках.
Я же завести глаза не мог. Виделось чёрт знает что!
То мне мерещилось, что я приплёлся на пункт самый последний и ни одного братца мне не досталось. То мне виделась картина: подхожу, а последний абонемент отдают какому-то типу, вовсе не похожему на меня.
Я смертельно расстроен.
Весёлый приёмщик не знает, чем и помочь моему горю.
Говорит сострадательно:
– Я читал сказки. Хотите, расскажу?
Он рассказывает, а я вздыхаю и, похоже, засыпаю. Засыпаю, кажется, лишь затем, чтоб увидеть другой кошмарный сон.
Вижу: живу я не в панельном доме, не на четвёртом своём этаже, а где-то в сказочной избуше на курьих лапках. Вдруг из дремучего леса выходит Баба-Яга костяная нога в обнимку со своим товарищем Кощеем Бессмертным.
Кощ пьян-распьяненький. Курит. На нём сомбреро, кроссовки.
Кощ сошвырнул с ногтя окурок «Мальборо» прямо в мою избушку. От удара окурка избушка качнулась и вспыхнула как порох.
С чувством исполненного долга Кощ мягко чиркает ладонью о ладонь:
– «В драмтеатре имени Герострата с триумфом прошла премьера спектакля „Гори, гори ясно!“ .
Проговорив это и перекрестив мою хатку в огне, слегка приотставший Кощ устремляется за своей спутницей, напевая на мотив известной песни:
– Не улета-ай… не-е у-улета-ай…
А тем временем Баба-Яга садится в красную «Волгу» и словно удаляющийся факел пропадает за стеной дубов.
Вдогон Кощ машет ей мечом в пятьсот пудов и грозит папановским голосом:
– Ну-у, ма-ать!.. Ну-у пог-годи-и!
Я один в избушке, объятой выше крыши пламенем. Я мечусь по избушке. Что делать? Как спастись? Что взять с собой?
Я могу взять лишь одну вещь и самую дорогую.
Хватаю с полки братские сказки, прыгаю в окно, завешенное лохматым пляшущим огнём.
Я оглядываюсь и холодею.
Со всех сторон ко мне ринулись великаны-чудища в красной униформе. На околышках фуражек, похожих на таксистские, выведено у всех «Книголюб всея Руси».
Книголюбы явно возбуждены. Орут, воинственно жестикулируют кто шашкой, кто кинжалом, кто кухонным ножом:
– Гони сюда брательников!
– Не то за брательников сорвёшь ножичка!
Я тесней прижимаю братьев к груди. Пробую пробиться сквозь тугое книголюбовское кольцо. Кинжал вонзается мне в живот… ниже пояса…
Перепуганная моим смертным криком жена вскакивает, будит меня.
Я несколько прихожу в себя и слегка начинаю радоваться, что это всего лишь сон.
С пятого на десятое пересказываю, что видел.
Жена не остаётся в долгу. Спешит со своими новостями.
– Наснится же… – пожаловалась. – Время за полночь, кругом глухо. У себя же на Зелёном кисну одна на трамвайной остановке. Подкатывает личная чёрная «Волжанка». Галантно распахивается дверца: «Прошу». – «Нет, нет!» – я в ответ и пошла по трамвайным путям.
Долго ли, коротко ли шла. Слышу, сзади нарастает цокот. Оборачиваюсь. Мужичок с ноготок следом жгёт, железными каблучками асфальт бьёт.
«Тпру-у! – останавливается рядком и осаживает под себя высоко выскочивший из-под него черенок дворниковой метлы. – Тпру-у, Сивко-Бурко, вещий Воронко! – И мне: – Тебе, Снегурочка, по какому маршруту ехать?»
«По тридцать седьмому», – отвечаю.
Пододвинул он, подтолкнул ко мне метлу. С поклоном:
«Глубоко извиняюсь, ступы нету. Садись прямо на помело. Садись, Красная Кепочка, поскорей! А то покуда доедем до твоей бабушки, пирожки состынут», – и показывает на мою лаковую сумочку.
Я вся выпугалась. Да как это я сяду? На мне белые туфельки на высоких каблуках, кремовое, с розами, подвенечное моё платье. Голова обвязана алой лентой. Мне и страшно и… весело. Мышь копны не боится! Стройная, неотразимая, стою поперёк согласию качаю головой. Не сяду!
«Можь, Белоснежка, ты взамуж желаешь? За королевича! М-могу!.. У нас в загсе закон: кто первая объявляется с утреца, тоей выдают под расписку королевича! Ни боль ни мень. Соглашайся. Везу! С этого часа наточно захватишь, устолбишь перву очередь!»
Я каблучком по рельсу постукиваю, вальяжно вздыхаю.
«Где уж нам уж сбегать замуж, мы уж так уж как-нибудь… "
«Не жалаешь взамуж… Так ближе`й загса книжный мага`зин… С моим удовольствием доставлю первую на братовьёв… Сказочки…»
Я ничего не имею против сказок. Даже напротив… Книжный ближе… Скорей развяжусь… Да как я сяду на метлу?… И вокруг ни души…
Тут он выдернул из сапога поварской, с локоть, ножище.
«Кончай выёгиваться!.. Не сядешь, волосатая хромосома, – приреж-жу!»
Страх и повали меня на метлу.
Мужичок взбрыкнул молодым жеребчиком, игогокнул и бегом. Три остановки молча мчал без остановки.
Слышу, подрала я всю попонию, ноги. Платье лоскутками. Каблуки посбились, послетали.
Боль всю так и печёт, так и печёт. Мне бы на крик кричать – страх не пускает наружу ни голоса, ни слёз.
Ну, подлетел он к книжному. Стал. Отхекивается.
«Приехали… Вставай… Дальше трамвай не идёт… Наш трамвай идёт в парк…»
При этих словах всматривается он вдаль по улице и на остановке примечает размытую неясным, нетвёрдым светом фонаря одинокую фигурку.
«И каковский это из семи козляток честно дожидается своего Волка?… От лешак… Рано, выходит, бить отбой… Как не обслужить?…»
Пока мужичок так рассуждал, я трудно поднялась и – бежака!
«Крошечка Хаврошечка! – взрывчато гаркнул он. – А платить?!»
Вымахнула я из сумки всё что было. Три бумажки по рублю. Подхожу на ватных ногах. В дрожи сую. На свету блеснуло с пальца мое кольцо.
С прощающей, мягкой подкруткой ущипнул он меня выше обручального колечка. Ласково отвёл руку с деньгами:
«Взяток не беру!.. Драйку[70] давай. Как на трамвае!»
Я ему десяточку. Мельче не было. Вернул он мне семь копеек в сдачу и, игогокая, упругим галопом поскакал дальше, настёгивая себя прутиком.
От этой жути меня всего съёжило. Ну и сны… Как бы беды не натянуло…
Только два…
Не спится. Хоть захлопывай глаза. Хоть пялься в потолок. Эффект нулевой.
Жена зачем-то ставит пригорюненно стопку на стопку.
Я зачем-то крест-накрест утягиваю, ужимаю всю эту горку зелёной токопроводкой и – намётом к пункту!
«Неужели проспал? – грохало в висках. – Неужели я, ёлка с палкой, последний?…»
Фу! Упарился, дух из меня вон. Так зато я первый!
И единственный!
Часов через шесть подкружил меж деревьями к пункту на красном «Жигуле» без номера угрюмый со сна приёмщик Краюшкин.
Я скорей своё приданое на раздольные амбарные весы.
Краюшкин барственно гремит гирькой. Из милости роняет в дремучее, чёрное буйство вислых усов:
– Мимо.
– Мимо чего?
Мимо абонемента. Недолёт четыре кэгэ.
– Через десять минут долетит! Найду! Три тыщи с гачком книг! Не найти!?
Я на одной ноге домой.
Выдернул четыре кирпича из чьего-то собрания. Что попалось под руку. Охоту сполнять, убытку не считать!
– А теперь грамм триста лишку, – посветлел лицом приемщик. Моя радость – его радость! Томики-то мои девственно-чистенькие. Нечитанные.
– Не рвать же от книги! – кидаю нетерпеливый жест и в горячке тяну к нему руку. Дарю свои скромные граммы, только давай побыстрей талон!
Карман с талоном я надёжно зашпилил и, возвращаясь домой, прижимал карман к груди. А ну выроню!
Благоверная провожала меня за сказками со всеми почестями. Чуть не как национального героя.
Я уже важно спускался по лестнице с красным велосипедом на плече, когда она, чем-то хрустко шурша, в спешке нагнала меня.
– Главное – забыли! – выкрикнула с досадным укором. – Во что положишь-то? Вот несу… Сперва в целлофановый пакет. Потом пакет с книгой в сумку. Вот смотри… Кладу под прижим на багажник…
В магазине на Федеративном я внёс велосипед в тесный тамбур и, опасаясь, чтоб охотники приключений не разлучили меня с ним, рысцой к толпе в подписном углу.
– Братьев нету? – на крике покрываю бубуканье толпы.
– Братьев нет! – кидает поверх шляп и косынок продавщица. – Остались одни сестрицы.
На Перовской стоят мои братья!
Но они по ту сторону замка, я по эту. Обед! Откроют минут через двадцать.
Мучительней минут я не знал в жизни.
Возле замка уже кипел кой-какой народец.
Я сделал братишечкам ручкой. Ку-ку, я здесь! – и, не сводя с них сладкого взгляда, потиху бочком, бочком протёрся к замку.
Минимум наш!
И максимум приголубим. В жизни главное первым подбежать к кассе. Первый у кассы будет как следствие первый у продавца!
Наконец-то я держу братьев!
Но…
Не пойму чувства. Мне и радостно и не очень.
Уж больно братушки в какой-то тусклой, жёлто-грязной одёжке.
У нас на кухне стены покрыты красной краской. Мы и собираем книги строго под цвет кухни.
– А подайте, – говорю, – мне тот экземплярчик. Красный. С витрины.
– Бракованный экземпляр.
– Ну дайте другой. Только не этот… По ребру листы будто голодная мышь погрызла…
– Те экземпляры, – сонная молодая бабёха, не поворачиваясь к горке книг за стеклом на полке, повела к ним рукой, – ещё хуже.
Мне уже легче. Оказывается, досталась мне лучшая книга. С самой витрины! Цени!
Я аккуратненько её в мешок в целлофановый. Мешок – в тёмно-красную сумку, заляпанную конопушками. Под прижим на задний багажник и во весь дух домой!
Братья – за мной!
И в наше оконце блеснуло солнце! То-то дома будет коктейль!
Гордыня манит потрогать, погладить своё богатство.
На ходу изогнулся колесом, лап-лап по багажнику.
Пусто!
Я остановился и помертвел. Сумки с братьями нет и в помине. О господи!
На всю прыть назад!
Не до правил. Дую по левой, запретной стороне. Где-то здесь посеял!.. Наткнусь с секунды на секунду… И трёх же минут не ехал!
До магазина уже с сотню шагов.
Дальше не могла выпасть. Это где-то здесь посеял… Посеять посеял, а всходов что-то и не видать…
