Анатолий Никифорович Санжаровский
Жених и невеста
8
Чей день завтра, а наш ноне.
Загорелись мы с Валерой исполнить отцову волю в тот же день, как вернулась я из родилки. Да сам отец и сбей всю нам охоту.
– Марьянка, – говорит, – ты хоть матка сама уже, а осталась, как и была, шебутной. Ну куда его сейчас? Ни в какую в Америку тот загс от вас не удрапает. А ты первое дело – приди в себя. Небось ослабла вся. Того и гляди, в подворотне ветром в лужу сдует.
– Ну-у… Тоже наскажете…
– И скажу, раскидай тя в раны! Мысленное ль дело… Ты, девонька, не веточку сломила. Соколёнка принесла! А после родов, знаешь, ещё сколь дней баба в гробу стоит – так плоха?
– Это я плоха?
– Мне лучше знать.
– Ну, разве что так…
Не поймал отец подковырки моей.
На своей стоит кочке:
– Отдохни с недельку-две. А там и ступайте с Богом.
Прошла неделя, отошли две, месяц ушёл – никуда мы ни с Богом, ни без Бога так и не выбрались. Некогда всё за домашней колготнёй, некогда за певуном нашим.
Я сижу с маленьким. А мамушка припоглядывает за мной. Боится, а ну вдруг что не то да не так почну делать, всё наказывает:
– Ребятёнок растёт в день на одну мачинку[5], в год на ладонь. А всяк раз, как мать ударит его по голове, он на мачинку сседается. Оттого упрямые росточком бедны.
– Хорошая мать и бия не бьёт… Не бойсе, я не бью. У меня не ссядется до веника.
– Помни… У младенцев до году ногтей и волос не стригут.
– Ну-у, ма-а, отвяжись, грошик дам… Не зуди.
– Я не пчела, чтоб зудеть. Я дело говорю. Видали, она и рыбы жареной не кушает. Не слушается матери…
Перебрёхи с мамушкой потешали меня.
И посейчас не пойму, а чего это с маленьким на руках я и разу взаправде не осерчала, хоть мамушка ox и допекала усердием своим.
Теперь вот вспомни… Какая-то такая неясность берёт.
А тогда радость брала.
Или гипноз какой в маленьком в моём?
Почитай день-ночь на ногах за ним. А света, света что в душе!
Подойду к качке… Не нагляжусь…
Лежень лежит, а растёт… Растёт, как из воды идёт…
Смотрю, глазки сжимает.
– А кто спатеньки хочет? Мишенька… А кто баюшку слушать хочет? Мишенька…
Качаешь качку и запоешь…
Знала я эту баюшку от мамушки.
Эта песня – первое, что я в жизни запомнила.
Мамушка играла её мне ко сну.
– Ах ты, котенька, коток,
Котя – серенький хвосток!
Приди, котя, ночевать,
Мово Мишеньку качать.
Я тебе, коту, коту,
За работу заплачу:
Дам кусок пирога
И кувшин молока,
Платок беленький свяжу
И на шейку повяжу,
Шубку кунью я куплю
И сапожки закажу.
Лежит котик на печи –
Ты не много лепечи! –
Лапки, лапки в головах,
А платочек на плечах.
Что платочек на плечах,
Кунья шубка на боках
И сапожки на ногах.
Пела я себе, пела – опять я «горбата спереди».
И горб растёт мой, ровно тебе пшеничное тесто на опаре, растёт вскорую – не удержишь на вожжах.
– С такой с тобой заряженной и неспособно как-то… Не рука, знаете-понимаете, идти в расписку, – жмётся лукавец мой Валера. – А давай погодим, как от второго вот поправишься…
И снова расплетают мне косу. На родильнице не должно быть и одного узелочка.
И опять мамушка тужит-вздыхает в мечтаниях:
– Кабы не в больнице, приняли б рожденца в отцову рубаху, любил чтоб отец, да и положили б на косматый тулуп, богат чтоб да знатён был…
И снова оплошку мы дали, снова хватили греха на душу: не поспели в расписку и после второго…
…и после третьего…
…и после четвёртого…
Семерых погодков привела я в дом. Целую станицу.
Скоро растут наши птахи. Будто от корня идут.
Всё б ладно, да отец сапурится мой.
– Я, Марьянка, – выпевает, – вижу, чем вы дышите. Вы шутки из меня шутите. Всё смешком, смешком, а из-под смеха ребяточки-то идут, идут… Тоже мне в арест попали[6]. Детворы понасыпали, как из куля. А расписываться – и ухом не ведёте.
Стою краснею.
С досады все ногти себе обкусала.
Ну, как я скажу, что из наших стараний покуда только одни ребяточки и сыплются?
За вечерей говорю своему застенчивому (выпив, Валера в обычае за стенку держится, когда крадётся по комнате к постели: боится по нечаянности раздавить кого из детворы, – а ну выползи кто ненароком под ноги? Завидев его за таким делом, окликаю: «А куда это ладится наш застенчивый парубец?» – на что он смирно кладёт палец к губам: ттссс…):
– Вот что, парнёк… Отец уже под гору живёт. Истаял весь. Там воск воском: боль приживчива… Что ж мы манежим старика с загсом?
– А разве я против что держу? Я тоже, знаете-понимаете, про это самое подумываю, как палю махру. Дело у нас большими годами выверенное, давно решённое – хоть сёни в расписку! – Тяжело поворотил над миской голову к чёрному окну. Вздохнул. – Оно, всеконешно, загса нам всё одно не миновать. Да надо и в академики налаживаться…
– Плетешь-то чего? Иль тебе бешенки кто поднёс рюмашечку и ты взошёл в градус?
– С чего взойти? Ты подносила? Не поднесёшь себе сам – никто не поднесёт. Сёни, Михална, извиняй… Лампадку бормотухи уборонил. Дак на свои трудовые…
– И даль что?
– А то… Мишатку через три дни сбирать в первые классы? Сбира-ать. Станет Мишатка учить уроки. А мы с тобой что ж, сторона? И мы с им учи его ж уроки… Надобно ж смотреть, как он учит, надобно контроль над им держать. А какой, знаете-понимаете, из тебя да из меня контроль, ежеле мы, темнота египетская, в свой час и не знали и не ведали, как в той школе двери открываются? Спасибо ликбез читать-писать научил… Ага… Перейдеть твой Мишатка во вторые – и тебя во вторые переведеть, не спокинет в первых классах. Там на очереди Зинушка… В первые снова уже с Зинушкой подашься, а с Мишаткой во вторые. Перейдеть Мишатка в третьи – и ты, считай, уже в третьих…
– Чудно́…
– Выходит, будем мы с тобой грамотны грамотой своих ребятишек?
– А я про что? Такая родителева наша планида. Их, блинохватов, у нас семеро. Семь на семь – это что? Сорок девять. Хошь не хошь, а по сорок девять классов одолей. Какой там ни будь академик по стольку кончал? Ни-ког-да!
Пошёл наш Мишатка в школу.
Сели за его уроки и мы с Валерой.
Да не пропасть сколько давали мы ему своего внимания. Довелось рвать, выкраивать себя и на отцовы хвори.
Вчера лихорадка пуще мачехи оттрепала. Думали, на поправку всё пойдёт… Ан нет… Лежит – неможет. А что болит – не скажет.
Вконец сплошал.
Такой плохой стал. В рот киселя не вотрёшь.
Горит, как свечка. Горит. В спичку весь иссох…
Похоронили…
Привели мамушку с кладбища – не в себе сама.
Люди садятся за сдвинутые столы компот пить.
Села и она. Села за стол, где ещё вот утром гроб стоял.
Села, уронила голову на руки и в слезах зовёт отца, а у самой пена изо рта, промеж пальцев так и пена, столько пены…
Отошла мамушка в тот же день…
И схоронили…
Две стали домовины рядом…
9
Мастерства за плечами не носят, а с ним – добро.
Ну а мы, живые, что?
Жизнь идёт своим чередом. Надо жить.
В субботу, первого апреля тридцать девятого года, Валера вернулся с поля уже вечером.
Скинул фуфайчонку, растелешился до пояса и ну плескаться у рукомойника.
Я тут и подступись:
– Валер! Ты меня поважаешь?
Бухнула – самой не понравилось.
Глупо-то как начала. Ну прямо на лад стакановца.
Опустил Валера рукомойников сосок. Повернул ко мне голову с белыми пенными рожками.
– У тебя вечно вопросы не оттуда. Свяжи что поскладней!
– А ты вот это читал? – треплю перед ними газетину.
Протёр он глаза.
– А чего там?
– Паша! Ангелина!
– Ну-ну… Сёнь на стане говорили.
– А теперь читай, где красным обвела.
– Ты обводила? Ты… Раз тебе надо, ты и читай.
– Не-е. Это и мне и тебе надо. Читай.
– Да дай хоть сперва сполоснуться!
– А тут мало читать. Ты лучше спервушки прочитай. А там и мойся, покуда сороки не украдут.
– Ну репей!.. Держи ровно газету. Поближе к глазам… Та-ак… «Молодые патриотки, учитесь управлять трактором!» Хэх…
Валера с насторожённым удивлением посмотрел на меня.
– Читай под названием что…
– «Сельскому хозяйству, – с нарочитым безразличием в голосе забубнил Валера, – нужны люди, знающие до тонкости своё дело, в совершенстве владеющие искусством вождения трактора, автомобиля и комбайна. Тысячи женщин овладели сложными машинами и на деле показывают образцы высокой производительности труда».
Валера тоскливо глянул на меня поверх газеты.
Пресно сронил:
– В каких только землях и показывают те ненаглядные образцы? У нас в районе я что-то ни про одну трактористку и не слыхивал…
– Наш район ещё не вся страна…
– И то верно. Угадала… «Однако то количество женщин-трактористок, которое есть сейчас в МТС[7] и совхозах, совершенно недостаточно…»
– Видал? Совершенно недостаточно!
– «Пришла пора взяться за массовую подготовку трактористок из передовой молодежи. Уже к концу этого года наше сельское хозяйство должно получить не менее ста тысяч трактористок». Ух ты! Где им только и набрать техники? Баба на тракторе – прошу пардону! – что коза на капитанском мостике! К беде! – И поталкивает меня локтем.
– Читай, – велю, – последнее, что обвела. Прямко тебе указ.
– Читай сама. С меня хватит громких читок. На стане замучили всего этим громкокваканьем.
– Ладно. Прочитаю. Не переломлюсь. «Поднимайте выше знамя социалистического соревнования имени Третьей Сталинской Пятилетки в подготовке женщин-трактористок! Сделайте всё возможное, чтобы без отрыва от производства научить женскую молодежь водить трактор». Ну что? Станешь учить женскую молодёжь?
– Это ты, что ли, женская будешь передовая молодёжь?
– А хотя бы…
– Хэх! Ну, обращается Ангелина. Ну, призывает… Ты-то тут при чём?
– Ка-ак при чём?
– Да так. Ну что тебе-то за печалька? Что, лично к тебе обращается? Я что-то такого, мол, товарищ Соколова, идите на трактор – я такого в призыве не читал.
– Так тогда хоть слушай. Я, Валер, давно думала сесть, как и ты, на трактор…
– Катать муму? Поди, всю времю считала, что у тракториста курортная работёшка?
– Да не рвусь я на курорт!
– Тогда тебе что, – Валера начал мыться, – одного грязника мало в доме?
– Мало! Ну что я бегаю по разным? Сегодня на свекле, сшибаю сурепку да собачку, разнесчастное то куриное просо. Завтра, Марьянка, давай с вилами на сено…
– А-а… Вон оно что. Видали, вилы ей не в престиже!
– Я не толкую, где престижный, где непристижный труд… Всяк престижный, раз нужен. Но как же… Много-то проку с однех вил?.. А на тракторе – эскоко я наворочаю?!
– Какая ловкая из окна тигра дражнить! Со стороны глядючи – всяк мастер первой руки. А ты покатайся на нём с солнца до солнца. Вот тогда что запоёшь?
– Что и зараз! Неуж во мне то и медалька одна, что подолок сахарный?
– На провокаторские запросы я не ответчик. Ну чего его лучше… Знай, баба, своё кривое веретено да пряди. У тебя ж семеро! Се-ме-ро-о по лавкам скачут! Вон с ними от души и ворочай до беспамятства! Где пошерстить там кого, где приголубить… Где пошить что, где постирать, где помыть…
– Единственно и свету, что дом – провальная яма эта! Я, Валер, с себя воз не спихиваю этот. Нет… А потом… Всё одно, ну раскинь мозгами… Все наши давнёхонько отпали от груди. От мальства. Большаки уже! Мишатка вон дажно маслится жениться, ёлки-коляски. Когда как не по нонешней поре и выбежать мне с тобой на равность?
– Не-е, девонька…
– Думаешь, как пронекал, так и кончен на том балок? Да на одно твое «не-е» я кладу два своих! В конце концов у нас равное правие!
– Хэх! Да ну с тобой вспотеешь до дыма!.. Ну где ты завидела то равное правие? Вот, в пример, наскоко я знаю, я мужик, а ты баба… Раз киваешь, иду дальше. Ну скажи на милость сама, каким макаром поставить нас на один полоз? Ты эвон со смехом полный надарила мне угол ребятишков…
– И то цена!
– А я, знаете-понимаете, тут Ноль Нолич Нолькин…
– Вот так фунт! Что ж, валенок ты худой, ветром их надуло с Кавказа?
– Ну-у… Ветер я сюда но путаю… Да пойди и дальшь такой глянец по части ребят, тебе и без того сколь почёта прибудет. А мне и пустого спасибочки за пазуху не положат. Но я не пообижусь. Даже не подумаю пустить обиду на душу, потому как всё путём. Каждому кулику – свою кочку. Такое монпансье и с трактором… Это тебе не фокус отбывать иль тазики пинать… Соображай же ты своей понималкой. В повтор захожу, трактор – сугубо мужская это линия. Мужска-а-я!
Хмыкнула я:
– Напрасно отсаживаешь…
Помолчала. Попросила с осторожностью:
– Держал бы язычок накороче… Лучше по-доброму ну чего не пойти в правление да не выхлопотать себе поручение? Возьмéшься учить, как работать на том тракторе. Как в холе держать. Не робь. Век не промучишься. Меня не тяжелей, что собаку натренировать…
Сполоснулся Валера мой до пояса.
Наладилась я вытирать со спины, что и раньше всякий раз делала, когда позывало подсластиться.
Видит такую мою заботу-ласку, говорит с усмешенькой:
– Не распускай, павушка, перья… Всё одно я твоему чоху не здравствую. Не суну свой единственный в наличности скворечник[8] в это рисковое ярмо.
– А как знаешь!
Хватила я его в досаде полотенцем по мослам. А обтирать не бросаю. Со злости до костей тру-терпужу.
– Только, – стращаю, – смотри. Доломаешься… Схлопочешь ещё от бабы шишку на горб. Вот сбегаю в правление к Петруне Золотых. Резоны твои отсталые кину ему в глаза. Попомни, пустоумник ты, ко́щее слово моё. Наведается он к те в загорбок. Покажет, как благое женино хотение в клещи брать!
Слушал мой да знай всё хорохорился. Всё скалился.
– Напугала! Не стало во мне и души! Да хоть к трём председателям иди…
– Ну и враг с тобой! Пойду!
Подмечаю, не в полной уверенности, надвое как-то заговорил:
– Ну и иди, иди… Что ещё?
– А то… Не красивит тебя бычиная упрямь. Ну как чёрт в ступе толкёт. Ничем его не усахарить… Не хошь своей волькой… В непременности вот пойду!
– Дорожка тебе мытым асфальтом!
Пошла раз.
Сдвига никакого.
Пошла два.
Копотуну моему на вид…
Ага, зачесал, где не чесалось…
Смерть до чего не хотел. А снял, а скинул-таки с себя пустую спесь. На попятки отступил.
В прицепщицы взял.
Как мой Валера ни мят крутыми долгими годами, всё одно не повыпустили годы из его рук силу. Не позасыпали пеплом жар в душе…
Только это в сев выедем красной зорькой за околицу, он тебе, ёлки-коляски, лабунится целоваться.
А я не будь простуха, проценты с такого дела стригу.
Заносит руку на плечо…
Я мигом эдак со смешком отшатнусь в бочок.
Глазами на руль:
– А дашь?
Кивает он:
– Дашь.
– Дашь на дашь пойдéть.
Поцелуемся…
В светлом довольстве отсаживается не на сам ли край тарелки-сиденья с дырочками, даваючи теперь на нём полный мне простор.
Теперь я веду наш «Универсал» до самого места.
Я при главном деле, и муженёк не без дела.
Покачивается под локотком у меня, на пташек вроде по сторонам поглядывает, горлопанистых петухов со всех трёх закраин знай в почтении слушает – у нас как раз сходятся воронежские, курские, белгородские земли, – а сам всё время сторожко держит в наблюдении мою ездку.
Как что не так я – сразу подсказки, советы…
С большой охоткой входит в бесконечные пояснения. Только кинь ему на наживу хоть малый какой вопросишко тракторный.
Свои пояснения наторелой трудила[9] прочно крепит поцелуями, отчего мне помилуй как ясно всё…
Приедешь в поле, власть снова меняется…
Сев.
Любо-дорого поглядеть, что за тракторист у меня Валера. Землюшку чует колёсами. Как голой ногой своей.
Работа у такого не плесневеет. Горит!
Бывало, обернётся. Я ему в отметку большой палец выставляю. А он вроде того и не в радости.
Остановит трактор, бежмя ко мне.
– Давай поруководи, – показывает на руль. – Передохни минутушку какую. А я на бойком на твоём местечке повоюю с мешками.
Неловкость заедала Валеру.
Всё не мог присмириться, как это – мужик сиди-прохлаждайся за рулём, а баба чувалы с семенником нянчи.
Подсяду я к рулю и только к вечеру уже, как ехать домой, вспомню, что менялись-то мы на минутку. В сев недосуг и носу утереть!
Ученица я выявилась не пустоколосая какая. Скоро взяла все «универсаловы» университеты.
Сдала всё комиссии ладком.
Время отсаживаться на свой трактор, а трактора нет как нет. Жди-пожди, Марьяна Михална. Да так не с год ли и работала с Валерой напару.
Я не выгораживала себе трактористова трона. Валера, жалеючи меня, сам в прицепщиках у меня бегал.
Наконец и мне дали «Универсал». Правда, старенький. Недели полторы Валера с ним возился.
– Ну, – говорит, – приготовьтесь, мамзель. Взавтре ваш самоличный выезд. К завтрему доведу. Друг за дружкой постреляем в поле. Как на майскую демонстрацию!
– А давай-но взавтре в обед не на стан – в загс прямо на тракторах!
– Ей-бо, – вздыхает, – ты у меня какая-то непонятная.
– А буду вся наружу, буду вся понятная… Тогда я уже не баба буду.
– Мда-а… Логика бабы – в отсутствии всякой логики.
– Ну, это как хошь считай… А загс что, отпихнем до лучших дней?
– Как так?.. Чем тебе не угодил завтрашний день?
Вечером доила я корову.
Ветром вбежал в катух Валера.
– Вставай, Марьяна! Вставай! – тянет за плечо кверху.
– Кончу доить… Тут не заночую.
– Да вставай же! Пошли!
– Куда ещё пошли?
– Куда, куда… Говорят, пошли, значит, пошли…
Чем лучше я вслушивалась в его голос, тем все ядрёней слышала смятение, тревогу, смертную слышала беду.
Поднялась духом, заглянула в лицо. Какое-то чужое да синее, что ли, будто на льду Валера посидел мой.
Не стала ничего спрашивать. Пошли.
Он впереди, я следком.
Идём молчим. У самой душа не на месте.
А вечер уже старый, солнце давно ушло; за дальней далью, где поля в сумерках обнимались с небом, добирал свои последние минуты слабкий костерок мерклого заката.
Идём мы, идём и куда ж приходим?
К загсу.
Смотрю на замок. Смотрю на Валеру.
– Ты чего? Иль боялся, завтра без обеда останешься и усохнешь? Ну какие загсы по ночам?
– А такие, – молвит натихо. – Ты пошла к корове, тут тебе нарочный…
Полез в потайной карман пиджака.
Достал какие-то серые листочки.
– Что это?
Спрашиваю, а сама боюсь ответа.
– Военные повестки это, Марьянушка… Эта, – загинает верхний листок, – на меня… Эта, – загинает ещё листок, – на Михайлу… Э-эта на Егора… Велено быть взавтре поутру к семи ноль-ноль…
