Анатолий Субботин
Венеция
Почему Петр Петрович охарактеризовал тот свет как лучший, трудно сказать. Не подтолкнуло ли его к этому наблюдение, что самые чистые умные талантливые здесь не задерживаются? Они как бы досрочно сдают экзамен на духовную степень. А может быть, просто застряла в мозгу Петра Петровича строчка из популярной песни, где так и говорится: лучше нету ТОГО свету!
И принялся ждать смерть Петр Петрович. Принялся он писать завещанье. Но поскольку ни материальных ценностей, ни родственников у него не было, он раздавал свой внутренний опыт, раздавал направо и налево, кому ни попадя. Он писал:
Завещанье
Да, дети мои, ухожу преждевременно и почти добровольно. Да, не повезло. Лошади попались привередливые.
Но, дети мои, мой уход – не пример для подражания. И нужно бороться до конца, а то есть не сдаваться. Нужно постоянно повторять лошадям: но-о-о!
Да, все мы подобны детям, строящим песочные замки на берегу моря, когда набегающая волна смывает эти замки и самих строителей. Пусть так. Это ничего. Это не важно.
А важен сам процесс. Жить – это все равно что иметь женщину или музу. Ты ловишь кайф, а родится там что-либо или не родится и куда всё это пойдет – не твоя забота. И не надо мучить себя глупым разлагающим декадентским вопросом о конечной цели.
Да, ничто не вечно. Да, всё коню под хвост.
Но! Жить – так жить, в хвост и в гриву, не хороня разум в конюшне, а пуская его галопом, чтобы было радостно за себя и по-человечески гордо.
Вот, мои дети. Значит, скачите, стройте замки, вкатывайте в гору камень, развивайте интеллект, одним словом, ловите кайф.
Всегда с вами –
Петр Петрович Буденный
(по совместительству – Альбер Камю)
И ждал смерть Петр Петрович.
День ждал, два, а той все нет. Разозлился Бутафорин да как заворчит: – Суки протокольные! И убить толком не могут! Встал он с кровати и переоделся в чистое, больничный наряд свой заменив праздничным пьеровским. Что ни говори, а эта трагикомическая одежда стала ему привычна и даже близка. Гладкий атлас приятно скользил по исхудавшему телу. Бутафорин “умылся' электробритвой, как лапой кот. Хорошо бы сделать клизму, подумал он, да сил нет. Голова кружилась, колени дрожали. Он подошел к окну, за которым сгущалась ночь. Что такое ночь? Это день в черной маске. Карнавал продолжается. Король карнавала, товарищ День, заметив в окне неприкрытое лицо, испуганно зашипел: – Вы с ума сошли! Сейчас же наденьте маску. Вы что хотите праздник сорвать!? Бутафорин не обратил на короля внимания. Он смотрел сквозь него на набережную, где гуляла праздничная толпа. Они изволили поужинать и таперича ждут начала фейерверка. Дамы доверчиво держатся за мужчин, услужливо согнувших в локтях руки и наклоняющих к ним вполоборота свои лица, то есть, простите, маски. Иные открывают рты, видимо, о чем-то говоря. Но Бутафорину не слышно: для него они немые. Рыбный “свет” разгулялся. Свет хлещет из фонарей, как желтая кровь. А что? Если есть кровь голубая, то почему бы не быть и желтой! Я даже могу сказать, у кого она встречается. У интеллигентов в первом поколении. Не верите? Зарежьте одного, и тогда сами убедитесь… Мост, как ятаган, разрубал водную артерию города. Вдали раздался треск, и во всё небо расцвел цветок фейерверка. Расцвел и тут же пропал. МГНОВЕННЫЙ цветок. Это цветок – тебе, моя Моника! Лови! Не поймала? Я не виноват. Он как салют. Враг разбит и уничтожен, победа за нами! Бутафорин оглянулся: за ним ничего не было.
Только в пальцах роза или склянка –
Адриатика зеленая, прости!
Что же ты молчишь, скажи, венецианка,
как от этой смерти праздничной уйти?
И в ванную комнату он направился. Хватило одного щелчка, чтобы мрак исчез в застенках ЧеКа, чтобы со стены на Пьеро глянул он сам же. Они улыбнулись друг другу неестественной и потому жутковатой улыбкой. Они отдернули мутный плотный полиэтиленовый занавес, за которым стояла, нет, лежала она. Она была белоснежней, чем их комбинезоны. Фарфор белоснежней атласа. Она была роскошной редкостью в этом городе. Бутафорин подсознательно искал ее, и вот наконец встретил. Она напомнила ему зимнюю родину и его белую былую русскую жену. Она лежала в ожидании, чтобы кто-нибудь ее наполнил. Такая открытая, такая женственная! Он открыл кран. Теперь – нож поострее. Он выбрал на кухне и вернулся. Теперь и другой Пьеро был с “пером”. Господа, только без поножовщины! Ну что вы, они друзья по несчастью. Но первый в огне не сгорел, будем надеяться, что и второй в воде не утонет, а третий не вылетит в медную трубу. Ванна наполнилась. Зеленое Адриатическое море плеснуло через край, когда он, закрыв кран, не раздеваясь, погрузился в него. Вот и сбывается детская мечта! Пусть моряком он не стал, зато умрет совсем по-матросски. Совсем по-матросски. Я покажу этим итальяшкам (он покажет этим итальяшкам), что русский поэт не хуже их сранных патрициев. И как поверженный гладиатор, он поднял левую руку. Но не о пощаде просил он. Умереть, засучив рукава – вот что выражал его жест. И длинный атласный рукав скатился вниз, сгрудясь у предплечья. Настал самый трудный самый ответственный момент. Так. Крепче упереться головой и ногами. Где? Здесь, у локтевого сгиба. Только бы достать артерию! Ох, подведет проклятая слабость! Но! И-и-и…
Руки его бессильно лежали вдоль туловища. Левая дымилась красным дымом. И зеленое море мутнело – Адриатика, прости! – на глазах. Кажется, удачно! Истекаю апельсиновым соком.
Венеция, вино, но вот – вина
и, дальше-больше, взрезанные вены.
Я выпиваю ночь свою до дна,
как яд, что убивает постепенно.
Только бы не ворвались, не вмешались! Смерть – дело интимное. Опять что ли всё сначала? Стена возле ванной облицована голубым и желтым кафелем, расположенным в шахматном порядке. Шахматная стена. Однако, господин штабс-капитан, партия!
Бедный бедный Петр Петрович! Тебя словно не бывало. В самом деле, был ли ты? Настоящий ли ты? Неизвестно. Но как бы там ни было, я твердо знаю одно: ты страдал и тебе было больно.
12
Бутафорин ползет на четвереньках по зимнему холодному гранитному заплеванному полу Екатеринбургского железнодорожного вокзала и, подбирая какой-то мусор, хлебные крошки и рыбные кости, быстро кладет в рот и жует. На него страшно взглянуть, не говоря уже о том, чтобы понюхать. Это уже не человек, по крайней мере, ЭТО не звучит гордо. К счастью, дни его сочтены.
Если его спросить, он с трудом вспомнит своё имя. Между тем, поговаривают, что когда-то он был неплохим поэтом. Впрочем, что с того?! Кто из нас по молодости не марал бумаги?
1993-94 гг.
