Андре Моруа
Прометей, или Жизнь Бальзака
Бабуля не понимала, что, строя «великие планы», Оноре пытался таким образом вознаградить себя за несправедливость судьбы и забыть о разочарованиях, которые постигали его в реальной жизни. Действительность разрушает иллюзии; литературное творчество вновь оживляет их. И «над всеми иллюзиями, этими изящными дочерьми слишком живого воображения, – писал он „даме с околицы“, – будет вечно сиять немеркнущая звезда, указывая мне путь. Этой звездой будете вы, милый мой друг». Но не следует ли ему удовольствоваться лишь созерцанием своей звезды?
Бальзак – госпоже де Берни
«Когда ты – человек заурядный, когда все твое богатство – незлобивая, но бездеятельная натура, ты обязан взглянуть на себя трезвыми глазами; посредственность не сулит больших радостей, и тот, кому не дано волновать сердца и щедро расточать сокровища, которыми наделяют человека слава, талант и душевное величие, обязан уйти со сцены, ибо не следует обманывать других. В противном случае он совершит нравственное мошенничество, подобно плуту, расхваливающему дом, который вот-вот рухнет. Превосходство, присущее гению, и преимущества, отличающие людей выдающихся, – вот единственное, что невозможно присвоить. Карлик не в силах поднять палицу Геракла.
Как я уже говорил вам, я умру от горя в тот день, когда окончательно пойму, что надежды мои неосуществимы. Хотя до сих пор я еще ничего не сделал, я предвижу, что этот роковой день приближается. Мне предстоит стать жертвой собственного воображения. Вот почему я заклинаю вас, Лора, не думать обо мне; умоляю, порвите все нити, связывающие нас».
Что это? Сомнения влюбленного? Или смутное предчувствие непрочности любви, которую время неизбежно должно было разрушить? Гораздо позднее он напишет:
«Эти наслаждения, внезапно открывающие нам поэзию чувственности, создают те крепкие узы, которые привязывают молодых людей к женщинам старше их возрастом, но эти узы, подобно оковам каторжника, оставляют в душе неизгладимый след, рождают в ней преждевременное равнодушие к чистой, свежей… любви»[59].
Но пока что любовное желание отгоняло все сомнения.
В том же письме к госпоже де Берни – всего несколькими строками ниже – он задает множество нежных вопросов. Гуляет ли она на лугу? Бывает ли в саду? Сидит ли на их скамье? Выходит ли за живую изгородь? Играет ли на фортепьяно, поет ли? Когда он писал это письмо, Сюрвиль рядом с ним напевал: «Как медленно теченье дней». Великий боже, как он фальшивил! И какое холодное небо в Нормандии!
Когда Бальзак проездом оказался в Париже, его перехватил там Шарль-Александр Полле, издатель и книгопродавец; он предложил ему подписать договор на два романа: «Столетний старец» и «Арденнский викарий», каждая из этих книг будет выпущена в количестве тысячи экземпляров, за что автор получит две тысячи франков, из них – шестьсот франков наличными, так сказать, «звонкой монетой», а остальные – векселями сроком на восемь месяцев. Таким образом, дела обстояли не так уж плохо. Но оба произведения надо было вручить издателю не позднее первого октября. Между тем Бальзак оставил рукопись «Викария» в Байе: супруги Сюрвиль, не сомневавшиеся в собственных талантах, собирались работать над нею.
Бальзак – Лоре Сюрвиль, Вильпаризи, 14 августа 1822 года
«Итак, у нас остается сентябрь месяц для работы над „Викарием“. Боюсь, что каждому из вас невозможно писать по две главы в день, а ведь только в этом случае я получу „Викария“ к 15 сентября; но и тогда у меня будет всего две недели для переделок и исправлений. Посоветуйтесь между собой… Если вы хоть немного меня жалеете, непременно пришлите в срок этого чертова „Викария“, а коли вы думаете, что я вас ввожу в заблуждение, то я пришлю договор, подписанный с Полле: там предусмотрена неустойка, если книга не увидит свет в ноябре по вине автора… Пожалуй, такой нечеловеческий труд тебе не по силам, Лора. Не думаю, что ты можешь писать по шестьдесят страниц романа в день. Впрочем, если справитесь, если вы мне твердо обещаете прислать рукопись к 15 сентября, – в добрый час! Но если 17 сентября у меня ее еще не будет, то, памятуя о проклятой неустойке, я сам примусь за дело: как вам известно, написать роман для Полле можно и за месяц».
Между тем семейство Бальзак собиралось уезжать из Вильпаризи. Владелец дома, кузен Антуан Саламбье, продал свою недвижимость брату, Шарлю Саламбье, а тот вознамерился увеличить арендную плату до пятисот франков в год. Возмущенные Бальзаки решили вновь перебраться в столицу. Подыскали подходящую «нору» на улице Руа-Доре, где молодому писателю была выделена отдельная комната. Однако Эдуар Малюс доживал последние дни, и его нельзя было тронуть с места. Прикованный к своему креслу, больной учился вышивать. Бернар-Франсуа, напротив, чувствовал себя превосходно, и его остроты вызывали бурные приступы смеха у Оноре. Госпожа Бальзак, как всегда энергичная и деятельная, то и дело ездила в Париж «обхаживать» приятельницу со связями (госпожу Делануа): надеялись, что эта дама выхлопочет для Сюрвиля должность в Монтаржи или в Понтуазе и он переселится поближе к столице. Мать сердито выговаривала Оноре за то, что он забыл в Байе «полотенце с красной каймой и носовой платок»; с ее хозяйской точки зрения, это было непростительно. Молодой автор прочел своим обычным слушателям в Вильпаризи начало романа, который он писал в Нормандии, – «Ванн-Клор, или Бледноликая Джен», и все остались довольны, хотя автор вывел там собственную мать в несколько смешном виде. Оноре каждый раз бегал встречать дилижанс, надеясь, что с ним прибудет рукопись «Арденнского викария».
«От всего сердца обнимаю Сюрвиля; я тебя так сжимаю в объятиях, что боюсь, как бы ребра не хрустнули… Эдуар обречен на смерть; бабуля – на постоянные недуги; мама – на вечные поездки в Париж и на непрерывные волнения; папа – на неизменное здоровье; Луиза – на торчание в дверях; Луи – на безнадежную глупость; Анри – на бесконечные проказы, а я – уж и сам не знаю на что… „Викарий“! „Викарий“! „Викарий“! Шлите рукопись по частям, с каждой почтой, ибо мне уже давно пора приняться за нее».
Что касается Лоры де Берни, то достаточно было ей вновь появиться, чтобы приступ меланхолии в духе юного Вертера опять уступил место любви.
Бальзак – госпоже де Берни, 4 октября 1822 года
«Чем дольше мы вместе, тем больше открываю я в тебе прелестей… Признаюсь тебе, Лора, что „освящение скамьи“, это празднество любви, которая, как мы думали, уже угасла, вновь воспламенило мое сердце, и наш чудесный уголок не только не показался мне гробницей, но стал в моих глазах алтарем…
Есть некое величие в том, чтобы скрывать друг от друга силу нашей взаимной любви. Но мы проявим еще больше величия, если сохраним ее. Предоставляю тебе, дорогая, принять решение. Ныне, как и четыре месяца назад, я вручаю тебе свою судьбу, все свое существо, свою душу и вновь признаюсь, что я много приобрел от тесного общения с тобой».
Теперь, когда его уже больше не томила неутоленная страсть, он мог лучше оценить глубокий ум своей возлюбленной. Оноре плохо умел скрывать свои чувства, и госпожа Бальзак в ярости писала об этом Лоре.
Госпожа Бальзак – Сюрвилям, 12 октября 1822 года
«Вы даже не можете себе представить, милые друзья, как худо нашему бедному Эдуару; язык у него темно-коричневый, а в глубине – почти черный; пульс у бедняжки слабеет с каждым часом… Он ничего не ест, только с трудом проглатывает шесть устриц и выпивает чашку молока… Долго он не протянет, я в этом уверена…
Только для Лоретты: Оноре уходит в полдень, возвращается в пять часов; прочитав газету, снова ускользает из дому и возвращается в десять вечера. Несмотря на то что Эдуар так плох, сынок и папаша оставляют меня одну. Оноре даже не понимает, как неприлично по два раза в день ходить в чужой дом. Он не понимает, что его хотят околпачить. Я предпочла бы находиться в ста лье от Вильпаризи. За последнее время он не написал ни строчки. А ведь ему осталось каких-нибудь двадцать страниц, чтобы закончить „Столетнего старца“. Голова у него занята только одним, он не понимает, что, отдаваясь своему чувству с таким пылом, он скорее пресытится; но поведение его столь неосмотрительно, что он лишает себя возможности с честью выпутаться из этого положения в будущем. Я пыталась ему объяснить, что, несмотря на всю свою душевную тонкость и деликатность, я вынуждена поступать так, как поступаю.
Напиши ему, быть может, он тебя послушает. Если я завтра уеду отсюда, то напишу тебе обо всем подробнее».
Эдуар Малюс умер в Вильпаризи 25 октября 1822 года. Нотариус Виктор Пассе привел в порядок оставшееся после него наследство. Госпоже Бальзак досталась весьма значительная сумма (девяносто тысяч франков золотом). Самоотверженный уход за безнадежно больным родственником и печаль по усопшему были оплачены наличными. Буржуазная мудрость обратила милосердие в капитал. В ноябре семейство Бальзак обосновалось в квартале Марэ, в доме номер семь по улице Руа-Доре. Временное пристанище на улице Портфуэн было оставлено. Плата за новое жилье составляла семьсот тридцать франков в год, включая налоги. 1 ноября между Оноре и Бернаром-Франсуа был подписан любопытный контракт. Сын обязался платить отцу сто франков в месяц – за кров и стол. «Господин Оноре сам будет оплачивать свечи, дрова и прачку; в годовую сумму – тысяча двести франков – входит только стоимость пропитания и жилища». Контракт этот был продиктован не алчностью Бернара-Франсуа, а гордыней Оноре.
VII. Поденная работа
Мы переехали в Париж в надежде на благополучие и счастье.
Госпожа Бальзак
Госпожа Саламбье недолго радовалась возвращению в свой любимый квартал Марэ. Она умерла 31 января 1823 года. Оноре потерял верного друга. Родные не пожалели денег на пышные похороны. Они не хотели ударить лицом в грязь. После старушки осталось весьма скромное наследство – спекуляции зятя нанесли изрядный ущерб ее состоянию. Тем не менее финансовое положение семьи к этому времени упрочилось. К ферме Сен-Лазар и наследству, полученному от Эдуара Малюса, прибавлялись ежегодные проценты с капитала, вложенного в тонтину Лафаржа, размер которых быстро увеличивался, ибо «дезертиров» становилось все больше. По милости ведомства путей сообщения Сюрвиль переехал поближе к столице, и молодые супруги жили теперь в Шанрозе; Сюрвиль изо всех сил добивался должности инженера в департаменте Сена и Уаза с местопребыванием в Версале. Несчастная Лоранс разрешилась от бремени, когда в ее доме всё должны были описать за долги. Она с тоской вспоминала о своей девической жизни: «Держу пари, что вы сварите наш чудесный компот из апельсинов и будете жарить каштаны». О, как сладко и как грустно вспоминать об отчем доме юной женщине, несчастной в замужестве! Что касается баловня госпожи Бальзак Анри, предполагаемого сына господина де Маргонна, то он был столь же беспечен, как Оноре, столь же легковесен, как Лоранс, но в отличие от всех остальных в семье совершенно лишен энергии.
Оноре много и упорно работал. Он заканчивал «Арденнского викария» для книгопродавца Полле и «Ванн-Клора» для издателя Юбера. Мать с восторгом отмечала, что он «работает не покладая рук… Он не теряет ни одной минуты». Увы! Не успел роман «Арденнский викарий» выйти в свет, как его изъяли из обращения. История маркизы де Розанн, которая думает, что страстно влюблена в нового викария, молодого аббата де Сент-Андре, а на самом деле испытывает к нему материнскую любовь (ибо викарий – ее собственный сын, родившийся от связи с епископом), возмутила благонамеренное правительство. Цензура запретила продажу книги.
Начало романа написано довольно хорошо, тон повествования напоминает Стерна. Портреты нескольких деревенских чудаков – влюбленного в латынь учителя, мэра-бакалейщика, доброго старика-священника, который сыплет поговорками, как Санчо Панса, – достаточно выразительны, хотя их смешные черты изображены несколько преувеличенно и однообразно. Но затем все шло гораздо хуже; начиналась слезливая драма; пират в духе героев Байрона наводил страх на обитателей Арденн; викарий, несмотря на сан священнослужителя, вступал в брак, потом узнавал, что женился на собственной сестре, а под конец обнаруживал, что сестра эта вовсе и не сестра ему! Цензура в каком-то смысле оказала услугу Орасу де Сент-Обену.
Через две недели после «Викария» в свет вышел новый роман: «Столетний старец, или Два Беренгельда»; он был также подписан Орас де Сент-Обен, бакалавр изящной словесности и, несомненно, навеян «Мельмотом» Метьюрина: книга эта, переведенная на французский язык в 1821 году, произвела сильное впечатление на Бальзака. Образ столетнего старца должен был непременно привлечь его внимание. С самого детства Оноре только и слышал в доме разговоры о долголетии. Старик Беренгельд, как и Мельмот, заключил договор с сатаной: он получил возможность прожить несколько жизней, но должен для этого время от времени убивать юную девушку – ее кровь, попав к нему в жилы, вновь возвращает молодость этому вурдалаку. Беренгельд – чудовищный старик гигантского роста, наделенный невероятною силой. В целой веренице эпизодов, «причудливо переплетенных с полным пренебрежением к хронологической последовательности», пишет Морис Бардеш, рассказывается о том, как порою появляется сей вампир. В конце книги генерал Туллий Беренгельд, последний отпрыск рода, вырывает из рук отвратительного старика свою невесту, которую тот уже готовился умертвить.
Бальзак – Лоре Сюрвиль
«Теперь, когда я, как мне кажется, получил верное представление о своих силах, я глубоко сожалею, что так долго растрачивал блестки своего ума на такого рода нелепости; чувствую, что в голове у меня кое-что есть, и, если бы я был уверен в прочности своего положения, другими словами, если бы меня не связывали различные обязательства, если бы у меня был кусок хлеба и крыша над головою да какая-нибудь Армида в придачу, я бы принялся за настоящую книгу; но для этого надо удалиться от света, а я всякую минуту возвращаюсь туда».
Подобно многим молодым людям, Бальзака буквально раздирали самые противоположные влияния. Он вращался в компании циничных журналистов, которые смеялись надо всем, особенно над высокими чувствами, и продавали свое перо маленьким газетенкам – таким, как «Кормчий», «Корсар», жадным до слухов и эпиграмм и занимавшимся то ли сатирой, то ли шантажом; эти молодые люди также кропали на скорую руку мелодрамы и водевили для актрис, не отличавшихся чрезмерной добродетелью. В их кругу Оноре снова встретил «знаменитого» Огюста Ле Пуатвена, Этьена Араго, младшего брата прославленного астронома, carbonaro[60], похвалявшегося тем, что он входит в состав Голубой венты – тайного общества республиканцев, а также Ораса Рессона, двадцатичетырехлетнего юношу, отец которого, как и Бернар-Франсуа Бальзак, без труда переходил от роялизма к якобинству и обратно. Рессон был в дружбе с художником Эженом Делакруа, говорившим о нем: «Он лгун и человек самонадеянный… Шалопай этот был самым отчаянным хвастуном из всех, каких я встречал». Анри Монье рассказывает, что однажды он сидел в кафе «Минерва» вместе с Рессоном; внезапно тот встал из-за стола и воскликнул: «Пойдемте отсюда! Вот и несносный Сент-Обен уже явился!» При этих словах Монье увидел молодого человека, походившего не то на монаха, не то на крестьянина. Это был Бальзак. Если приведенный эпизод достоверен, Рессон был, видимо, не только лгун и самонадеянный фат, но и неблагодарный, недоброжелательный человек.
Все эти молодые люди сотрудничали с уже добившимися некоторой известности драматическими писателями. Бальзак, рассчитывавший, что театр принесет ему состояние, написал мрачную мелодраму «Негр»; театр Гетэ отклонил пьесу, хотя отметил некоторые ее достоинства. Бальзак и сам понимал, что попусту растрачивает свои силы. С той поры, как Оноре, благодаря Лоре де Берни, испытал глубокое чувство, он мечтал написать настоящий роман о любви. Поверенная его чувств, бабушка Саламбье, еще в 1822 году с трогательной неуклюжестью подбадривала его: «Милый Оноре, торопись избавиться от своей окаянной меланхолии… Постарайся не писать больше такие мрачные книги, рассказывай лучше о любви и делай это с приятностью… Ручаюсь тебе за успех, к тому же и сам исцелишься». Славная старушка была права. В романе «Последняя фея, или Новая волшебная лампа» ее внук пробовал противопоставить буржуазной осмотрительности поэзию романтического. К несчастью, он все еще не способен был избавиться от подражания готовым образцам; у него получилась какая-то смесь из водевилей Скриба и романов Метьюрина, книга вышла прескверная. Оноре де Бальзаку, стоявшему на голову выше Огюста Ле Пуатвена и Ораса Рессона, никак не удавалось отделаться от их компании и от их методов работы.
Но, продолжая сотрудничать с этими беззастенчивыми литературными шакалами, он страдал. Его чувствительную натуру ранила жестокость окружающего мира. Он ощущал в себе силы для великих свершений. В романах, которые он писал только ради денег, порой попадались глубокие и верные наблюдения: о всеобщей растленности, о коррупции, ставшей язвою века, о торжестве порока. У отца Оноре позаимствовал некую систему взглядов – отнюдь не такую уж глупую – о соотношении физического и нравственного облика человека. В 1822 году юный Бальзак по совету доктора Наккара купил, а затем переплел (то был для него немалый расход!) сочинения Лафатера[61]. Этот швейцарский писатель, которым так восторгался Гёте, написал большой труд «Физиогномика» (искусство узнавать характер людей по их наружности); труд этот «отличался тонкими и блестящими наблюдениями», в нем были рассмотрены шесть тысяч человеческих типов, их внешний облик и душевные свойства.
Книга эта стала для Бальзака своего рода библией. «Люди умные, дипломаты, женщины – все те, кто принадлежит к числу немногих, но ревностных последователей двух этих знаменитых людей (Лафатера и Галля), часто имели случай наблюдать множество и других явных признаков, по которым можно проникнуть в человеческую мысль; привычные жесты, почерк, звук голоса, манеры и прочее не раз помогали влюбленной женщине, ловкому дипломату, искусному правителю и государю (Наполеону) по достоинству оценить тех, с кем они имели дело», – пишет Бальзак в своей «Физиологии брака». Здесь в зачатке уже возникают контуры будущего исследования, охватывающего все слои общества. Бальзак, последователь Бюффона и Жоффруа Сент-Илера, выказывал живейшую склонность к такого рода исчерпывающей классификации. Ведь куда интереснее было бы претворять в романы столь грандиозные идеи, вместо того чтобы подражать сочинениям Виктора Дюканжа или Пиго-Лебрена! Чем больше читал Оноре, тем больше он думал об этом. Но не хватало времени, его подстегивала нужда, и настоящее произведение, за которое ему следовало приняться, виделось лишь смутно, как в тумане, ускользало от него.
Порою он мечтал написать несколько диалогов в манере Платона, с тем чтобы изложить в них систему своих взглядов; однако «Современный Федон»[62] так никогда и не был написан. Зато сохранился позднейший набросок – «Неведомые мученики», опубликованный в 1843 году; по нему можно составить себе некоторое представление о тех беседах, которые вел Бальзак в 1824 году, сидя со своими просвещенными друзьями в кафе «Вольтер» возле театра «Одеон». Главный персонаж, Рафаэль, напоминает самого Бальзака: «пышущее здоровьем лицо, черные волосы, живой взгляд». Его собеседники: ирландец Теофиль Осмонд, фанатичный приверженец Балланша[63]; немец Тшерн, вольнолюбивый поэт с белокурыми локонами; доктор Физидор, двадцатисемилетний уроженец Турени, молодой медик, увлекающийся френологией; доктор Фантасма, семидесятитрехлетний житель Дижона, ученик Месмера, и математик Гроднинский, химик и изобретатель. Эти ученые мужи играют в домино за столиком, который завсегдатаи кафе прозвали «стол философов».
«Дубль шесть! Я начинаю игру!» – восклицает доктор Фантасма. И, продолжая партию в домино, партнеры ведут беседу, которая знакомит нас с мыслями молодого Бальзака. Физидор, рупор автора, рассказывает, что некий старый врач, посвятивший себя изучению оккультных наук, сделал ему необычайное признание: «Я хотел бы открыть вам одну тайну. Вот она: мысль могущественнее тела; она его пожирает, поглощает, разрушает».
Мысль способна убивать. Наши философы по очереди рассказывают о трагических мистификациях, когда неведомые жертвы умирают от воображаемых отравлений, погибают он несуществующих у них недугов или сходят с ума, терзаемые какой-либо мыслью. Ибо мысль материальна. Мертвецы могут являться живым потому, что мысль живет дольше, нежели тело. «Верьте в оккультные науки!» Алхимики вовсе и не думали все превращать в золото, они мечтали об открытиях гораздо более важных. Они старались найти все определяющую молекулу; стремились обнаружить истоки движения в бесконечно малых частицах; жаждали раскрыть тайны жизни Вселенной… «Это магизм, который не следует смешивать с магией, ибо он представляет собою науку наук».
Таким образом, раскрываются чисто нравственные преступления, которые закон не карает. Человек-изверг может довести свою жертву до безумия, до гибели, причиняя ей душевные муки, от которых изнемогают в недрах семьи под покровом глубочайшей тайны кроткие создания; их преследуют люди с жестокой душою, терзая язвительными речами. Подобные беседы обогащали юного романиста новыми и необычайными сюжетами.
Он читал множество книг на эту тему. В ту пору медики делились на три школы: виталисты учили, что человек наделен «жизненной силой», другими словами – душой; сторонники химико-механической школы отвергали всякие философские доктрины и рассматривали только органы человека, их действие и реакции; последователи эклектической школы проповедовали эмпиризм. Некий виталист[64], доктор Вирей, исповедовал доктрину, довольно близкую взглядам молодого Бальзака: долголетия можно достичь, экономя жизненные силы; умственный труд истощает их не меньше, чем разгульная жизнь; ведя целомудренный образ жизни, можно накопить запас энергии, а сконцентрировав ее в своих мыслях, можно добиться физического эффекта. К этим положениям Бальзак прибавил заветную мысль, которой был просто одержим: человек с помощью воли способен воздействовать на свою собственную жизненную силу и даже направлять ее действие за пределы себя самого. На этом зиждутся целебные свойства магнетизма; как и его мать, Оноре лечил наложением рук.
Наконец, в ту пору существовал в Бальзаке еще и третий человек, почти никому не ведомый. Гораздо больше, чем молодых людей из компании Рессона, он ценил своего друга Жана Томасси, которого впервые встретил на юридическом факультете или даже несколько раньше. Католик и легитимист, Томасси был так же далек от неверия и либерализма Бернара-Франсуа, как и от цинизма писак, собиравшихся в кухмистерской Фликото. «Ему только одно остается, – писал Сотле, – постричься в монахи. Между нами, я думаю, что он тем и кончит». Томасси не уважал ни толстяка Сотле, ни наглеца Ле Пуатвена, но ему нравилось щедрое великодушие Бальзака, он угадывал в нем высокий ум. Их политические взгляды, казалось, были совершенно противоположны. Оноре, как и его отец, был монархист по убеждениям, оппортунист по необходимости, бонапартист по влечению восторженной натуры, вольтерьянец по духу. В одном из его романов – «Жан-Луи» – даже усмотрели «бунтарский дух» и сочувствие революции. На деле же если он и презирал современное ему общество, то вовсе не жаждал его уничтожить. Как знать, будет ли другое общество лучше.
Сначала он был атеистом, но после чтения трудов Сведенборга[65] и Сен-Мартена начал склоняться к воззрениям иллюминатов. Индийские мудрецы, отшельники из Фив с детства занимали его воображение. Он старался представить себе безграничное блаженство мистического экстаза, душевный покой, приносимый полным смирением, счастье божественной любви. Он не был примерным католиком и верил скорее в вечное и бесстрастное Начало, которое не мешает естественному ходу вещей, чем в Божественное провидение. И все же тяга к мистицизму была той лазейкой, сквозь которую в его сознание мог проникнуть христианский спиритуализм. Человек – не ангел и не зверь, но, изживая в себе зверя, он может приблизиться к ангелу, иначе говоря, спасти лучшую часть своего «я» – душу живую – и приблизиться таким образом к «глубочайшим безднам, таящимся в беспредельности».
Был ли он приверженцем Сен-Мартена? Некоторые отвечают на этот вопрос утвердительно, но это не так, ибо Сен-Мартен не предусматривал приобщения к таинствам, а в наброске «Трактата о молитве» Бальзак выражает желание сказать тем, кто скорбит душою: «Как сладостно было мне приобщиться сих тайн, как легко было идти по этой стезе, едва я преодолел первые препятствия, какие сладостные плоды освежали мое пересохшее нёбо… Я прошу тех, кто станет читать эту книгу, исполниться душевного покоя, дабы им открылся смысл Слова». В этих строках мы узнаем неясный и возвышенный слог Сен-Мартена. Шатобриан после встречи с Сен-Мартеном высмеял «этого небесного философа», который вещал «на манер архангела». Духовидец вызвал раздражение у католика Шатобриана; Бальзак надеялся найти в Сен-Мартене проводника, указующего путь к тому, что он называл религией святого Иоанна, мистической Церковью. Оноре был обязан Сен-Мартену и Сведенборгу одной из сторон своего мировоззрения.
В 1823 году Бальзак рассказал Томасси о том, что он задумал написать «Трактат о молитве». Томасси вскоре уехал из столицы в Бурж, где стал секретарем префекта; он уговаривал друга отказаться от этого плана: «Вы даже не представляете, до какой степени окреп бы ваш талант, если бы его питали идеи нравственные и религиозные… Но не вздумайте создавать такое произведение, как „Трактат о молитве“, под игом смятенных чувств». Томасси опасался – и с полным основанием – того эротико-мистического тона, которым Оноре описывал свои мирские страсти.
Жан Томасси – Бальзаку, 7 января 1824 года
«Расскажите мне подробнее о вашем „Трактате о молитве“. Чтобы создать такой труд, недостаточно обладать возвышенной душою и богатым воображением; для этого необходима еще привычка к религиозной обрядности, необходимо длительное общение с Богом, необходимо, наконец, проникнуться спиритуализмом, исполненным экзальтации и умиления… Если вы никогда не испытывали душевного трепета, внезапно заслышав торжественные звуки органа, если не приходили в глубокое волнение, внимая молодому священнику, призывающему бога Авраама благословить союз новобрачных, столь же юных, как и сам служитель Церкви… то отложите в сторону свой „Трактат о молитве“. Даже Руссо потерпел неудачу в подобном начинании, ибо он был чужд тех религиозных привычек, о которых я говорил. Одно дело – написать десять или даже тридцать строк в минуту просветления; совсем другое – поддерживать подобное состояние души на протяжении всего труда».
«Трактат о молитве» все еще оставался замыслом, а тем временем Бальзак опубликовал брошюру о «Праве первородства» и «Беспристрастную историю иезуитов», проникнутую необыкновенной ортодоксальностью. Книжечка о «Праве первородства» была написана не без блеска. Автор напоминал, что возделывать виноградники и выращивать леса – дело непростое, требующее терпения и времени, а потому собственность на них должна быть надолго закреплена; он указывал на опасности, связанные с разделом земельных владений между многочисленными наследниками, получающими при этом равную долю, ибо это «умножает честолюбивые устремления в стране, которая, в отличие от Англии, не может предоставить молодежи широких возможностей для применения своих сил». Однако брошюра была, без сомнения, заказана Рессоном, сторонником оппозиции, которая стремилась приписать правительству гораздо более реакционные и мрачные намерения, чем это было в действительности. А наши волчата были готовы на все, лишь бы заработать малую толику «живых денег», как выражался Бальзак, всегда предпочитавший звонкую монету векселям книгопродавцев, которые постоянно приходилось учитывать и по которым не часто удавалось получить в срок.
«– Дети мои, – сказал Фино, – либеральной партии необходимо оживить свою полемику, ведь ей сейчас не за что бранить правительство, и вы понимаете, в каком затруднительном положении оказалась оппозиция. Кто из вас согласен написать брошюру о необходимости восстановить право первородства, чтобы можно было поднять шум против тайных замыслов двора? За работу хорошо заплатят.
– Я! – отозвался Гектор Мерлен. – Это соответствует моим убеждениям.
– Твоя партия, пожалуй, скажет, что ты порочишь ее, – возразил Фино. – Фелисьен, возьмись-ка ты за это дело. Дориа издаст брошюру, мы сохраним все в тайне.
– А сколько дадут? – спросил Верну.
– Шестьсот франков. Ты подпишешься: „Граф К…“»[66].
Бальзак талантливо играл роль адвоката дьявола, и, кто знает, не себя ли он имел в виду, когда писал этот отрывок? Он с такой легкостью влезал в шкуру противника! Разумеется, он не решился послать свою брошюру о «Праве первородства» родителям, но отправил ее без подписи Сюрвилям. Бернар-Франсуа в день получения брошюры гостил у зятя. Он прочел ее, возмутился ретроградными взглядами автора и тотчас же сел строчить опровержение. Лора, догадавшаяся, что брошюра написана Оноре, немало позабавилась. «Эта словесная дуэль между отцом и сыном, которые разили друг друга перьями, казалась ей необыкновенно смешной», – пишет Аригон в своей книге о первых литературных шагах Бальзака.
Двадцать четвертого июня 1824 года семейство Бальзак, имевшее в ту пору свободные деньги, приобрело у кузена Шарля Саламбье за десять тысяч франков дом в Вильпаризи, который оно прежде арендовало. Бернару-Франсуа улыбалась мысль вновь переехать в это селение; там он был куда более заметной персоной, чем в Париже, где, по его словам, «матерые волки сталкивались и грызлись в отвратительной грязи». Полагая, что жизнь на свежем воздухе и простые удовольствия способствуют долголетию, он и в семьдесят восемь лет был не прочь поразвлечься с деревенскими девицами. Госпожа Бальзак надеялась, что Оноре вместе со всеми переедет в Вильпаризи. Но он отказался и снял для себя небольшую квартирку на шестом этаже в доме номер два по улице Турнон. «Он намерен там работать», – защищала брата добрая Лора. Но мамашу не так-то легко было провести. Она полагала, что Оноре хочет без помех принимать у себя госпожу де Берни.
Госпожа Бальзак – Лоре Сюрвиль, 29 августа 1824 года
